А моя машина?
В гараже.
А одежда?
Постирана. Всё, что тебе нужно, найдёшь в ванной.
А те трое
Не беспокойся о них, лёд в его голосе ни на градус не потеплел. В моём доме, тебе ничего не угрожает. Сейчас тебе нужно поправиться. И думать только об этом.
В мою ладонь мягко ткнулся бумажный платок.
Скоро будет обед. Не пытайся пока вставать.
Спасибо! всхлипнула я. Спасибо, что меня спасли.
Не заставляй меня об этом пожалеть, прямо над головой прозвучал его строгий голос. И сочувствия в нём было не больше, чем у морозильника. Если тебе нужно кому-нибудь позвонить, твой телефон у подушки. И, будь добра, не упоминай моего имени и адреса.
Мне некому, подумав, отняла я от лица платок.
Но комната оказалась пуста.
Он ушёл.
Так и не озвучив свои правила.
Глава 11. Алан
Вот идио дурочка, всё же не повернулся у меня язык назвать её «идиоткой».
Я закрыл за собой дверь, не в силах слышать, как она плачет, и поторопился вниз.
Какая же она ещё дурочка!
Её чуть не убили, едва не изнасиловали, почти изуродовали, а она переживает, что я видел её голой.
«Ну, видел! Можно подумать, там было на что смотреть», негодовал я, прогоняя прочь эти воспоминания. Мучительно прогоняя. С трудом.
Дьявол, было! Но с этим я как-нибудь справлюсь.
В окна гостиной барабанил дождь. По стёклам косо стекали прозрачные струйки. В доме похолодало. Я давно перестал замечать как этому дому не хватает тепла. Настоящего, живого, женского. Но сейчас, подхватив топор, стал строгать щепу для камина, чутко прислушиваясь и одновременно пытаясь заглушить звуки со второго этажа.
Она плакала.
Уже поленья громко затрещали. По стенам заплясали отблески пламени. А она всё плакала. А я всё строгал и строгал щепу, упираясь в обух топора, словно это как-то могло помочь. Словно это какой-то дурацкий шаманский обряд, изгоняющий злых духов: тонкая щепа, огонь, злость. Словно не знал: злых духов, что однажды селятся в нас, и зовутся плохими воспоминаниями, никто не может изгнать.
Так всегда. Кажется, ты жив, всё осталось позади, всё будет хорошо. Но именно с этого и начинается худшее. Памятьвот что делает нас уязвимыми и беспомощными. Мучает, терзает, рвёт на части. Треклятая услужливая память!
Она так отчаянно боролась за жизнь, эта хрупкая девочка. Так стойко сопротивлялась. Так мужественно выдержала всё, что ей досталось.
Жаль, если произошедшее её сломает.
Жаль, что я не тот, кто может ей помочь.
Я тот, кто даже себе помочь не может.
А она как назло появилась в моём доме к очередной годовщине. Один её вид вызывал у меня приступы удушья. Тоски, безумия, ярости. Агонии. Заставляя возвращаться в тот день снова, и снова, и снова
Я отбросил топор. Сел на пол, упёршись спиной в сиденье кресла. И достал из кармана фотографию жены.
Два года. Два чёртовых года я мечтал отомстить.
Закрывая глаза, представлял, как мои пальцы сжимаются на бычьей шее, ломают кадык, как лопаются чужие глаза, стекая по моим рукам, как в диком безумном крике искажается окровавленный рот, полный осколков зубов и только после этого мог заснуть. Я видел его сильным, грубым, наглым, самоуверенным. Того, кто сбил мою девочку и даже не остановился. Видел мускулистым мужиком, которого я не собирался щадить. Но этот безумный детектив выдвинул нелепую идею про немощную старушку.
И мне вдруг стало не по себе, что я не смогу.
А значит значит это никогда не закончится.
Легко ненавидеть того, кого не знаешь. Легко представлять противника равным, а лучше сильнее. Легко не щадить того, кто этого не заслужил. Но как поступать с теми, другими?
Я рывком поднялся.
От этой девчонки надо избавиться как можно скорее, или она меня доконает.
Снимок занял прежнее место в кармане, а я пошёл на кухню.
Она жива, значит, что мог, я уже сделал. Осталось её немного подлатать и всё. А для того, чтобы у неё были силы уйти, а ещё лучше убежать отсюда без оглядки, ей надо есть.
Я вышел из кухни с подносом в руках и твёрдым намерением подняться на второй этаж. Но сухие поленья уже пылали вовсю. Комната наполнилась уютным теплом и мягким, как лучи заходящего солнца, оранжевым светом. А два больших кресла перед камином, что я когда-то так любил, словно звали снова в них присесть.
Я так остро почувствовал это: что снова не один. Сердце сжалось.
Распроклятая девчонка!
Но, повинуясь внезапному порыву, я поставил поднос на столик перед камином и поднялся налегке.
Войду? осторожно постучал в дверь.
Тихо.
Ника, я войду? постучал громче.
И снова без ответа.
Предчувствуя неладное, я рывком открыл дверь.
Дьявол! Кровать пуста. А в ванной в ванной хлещет вода.
Идиотка! Самоуверенная идиотка!
Ника! рванул я туда.
Дёрнул ручку. Блядь! Она ещё и закрылась.
С одного удара ногой вышиб замок. И сразу даже не понял, где она. Только когда закрыл кран, и шипящий звук бьющей о раковину воды наконец стих, услышал что-то вроде тихого поскуливания в углу и повернулся.
Она сидела на полу, подтянув к груди ноги, уткнувшись лицом в колени и, конечно, плакала.
Растрёпанные волосы. Острые лопатки. Змейка позвоночника.
Не девчонка, а голлум, честное слово. Моя пре-е-елесть!
Я же сказал: не вставай! Бестолочь! Ругался я почём свет про себя. Голова закружилась?
Сел рядом, немилосердно подвинув высокую плетёную корзину, на крышке которой лежали вещи: её фирменная футболка, брюки, бюстгальтер, моя футболка, что сошла бы ей за домашнее платье или ночную рубашку. Рядом стояла обувь. Я побросал в стиральную машину всё, что привёз с траханой скотобойни, даже резинку для волос и летние тряпичные туфли. Их я тоже отшвырнул. Меня трясло.
Упала? Ударилась? Поранилась? Р-р-р-р-! Ника!
Голова немного закружилась, только после окрика она кивнула и подняла ко мне заплаканное лицо. Синяки под глазами придавали ему вид трагический и немного бандитский. Но распухший нос привносил какой-то безобидной детскости что ли. И я сдержался от выговора.
Это пройдёт, показал я на своё лицо, предположив, что вид в зеркале её, мягко говоря, немного расстроил. Мало кому нравится, когда лицо выглядит так, словно по нему ударили веслом. Я потянулся, сдёрнул с полки над головой полотенце. Накинул ей на плечи.
А это? слегка опустила она руки и ткнула в повязку на груди. Пройдёт?
Дьявол! А это?
В десятке неудобных вопросов я бы поставил его между «Почему люди не летают?» и «Это платье меня полнит?»
Зря ты оторвала пластырь, я делано нахмурился и поплотнее прижал отставший край повязки. Теперь будет кровить. Только лишней кровопотери тебе и не хватает.
Она сморщилась от боли, когда, приподняв её локоть, я просунул под ним край полотенца, потом второй, и закрепил, чтобы прикрыть её наготу.
Что это значит? показала она кивком на грудь.
Думаю, ничего. Просто узор.
Узор?! У меня на груди вырезали просто узор?
Да, твою мать! Узор. А как ещё я мог исправить слово «СУКА»? Только скальпелем. Не спицами же вывязать. Шрамированиеработа тонкая и кровавая. И действовать надо было быстро. Пока края раны не схватились и по степени рубцевания в будущем не стало понятно, что было вырезано первоначально. Пришлось попотеть. Зои сделала четыре разных эскиза, чтобы замаскировать, скрыть паршивое клеймо. И я его вырезал, да, один из узоров.
«У» и «К» на нём соединились переплетениями косых линий, образовав по центру что-то вроде изысканного ромба. А крайние «С» и «А» превратились в буквы неизвестного алфавита. Вышло нечто готическое, интересное, сложное. Я бы сказал благородное. Красивое!
Но девчонка посмотрела на меня с отчаянием.
Это останется на всю жизнь?
Дырявые пирожки! Да не смотри ты на меня так! Ну не умею я утешать девочек, ни маленьких, ни больших. И в гробу видал с ними нянчиться. Конечно, это останется на всю жизнь! Иначе в честь какого праздника я бы так заморачивался?
Только зарубцуется и побелеет, холодно ответил я.
И кто её знает о чём она сейчас подумала. В глубине её бледно-бирюзовых, цвета Тиффани, глаз я прочитал недоверие, но она промолчала. А я посмотрел на часы.