Окончательно ошалев от ее мягкого тела, я, наконец, потерял всякий стыд.
Вот тогда мысль отдельная перестала существовать во мне абсолютно. Весь я был в единой точке, с нею рядом. Она превращалась в воздух, дышать которым было невыразимо хорошо и чудесно. Ласки мои были просты и ненасытны; ощущения, владевшие мной тогда, были ни с чем не сравнимы совершенно и порою совсем неожиданны. Я только привыкал к женскому телу. С Леной так далеко мы как-то и не успели зайти, с Леной я переживал немного другое, более сдержанное; да и вообщеЛена освобождала меня, уходила; она уменьшалась в течение нескольких особенных часов подряд и вот теперь исчезала вовсе, бесследно. Сказать по правде, я совершенно перестал о ней думать, забыл, что она есть, и безо всякого колебания променял бы ее, не ощущая в ней никакой ценности для себя. Я даже твердо решил, что люблю Катю, которая скинула с нас одеяло, чтобы оно не сдерживало жар, наших движений, всех этих шорохов, шелеста, прикосновений губ, дыхания, кроватного скрипа, похожего на шаги по снегу; моего тихого сипа, и отзвука ее голоса сквозь занятые губы.
Мы оба не заметили, как в дверях осторожно появилась Маша и, немного постояв, снова пропала. Я в ту минуту и не подозревал о наличии вокруг хоть чего-нибудь, кроме нас. Катин голос отозвался чуть громче, когда бедром я сдавил ее промежность, в ответ она сильно сжала бедрами мою ногу, и затем ее рука юркнула мне в пах. Я почувствовал ее улыбку. На нас уже не было ничего. Я чувствовал на себе ее сладостную округлую тяжесть. И еще этот совершенно запретный запах. В один из моментов я ощутил, как проникаю в нее, сидевшую сверху. И выражение, возникшее в тот самый момент на моем лице, было скорее не о боли, а от неожиданности. Преисполненный любви, я наслаждался ее телом, а ее движения были откровением. От ее бедер, вверх, по гибкой талии и изгибам боков до прохладных подмышечных впадин, к своей вершинеее груди, которую я держал ладонями, как мягкие плоды. Этими ощущениями было совершенно невозможно напиться, и вдобавок источник их был неиссякаем, а душа, казалось, припав, все пьет и пьет волшебную воду и сама в ответ лучится чем-то, словно видит свет огромных растворяющихся ворот, за которыми будущее и его тихий теплый приглушенный блеск.
Сжимая ее грудь, я глядел на приоткрытый рот, и временами сам закрывал глаза, а однажды подумал, что так лишаюсь девственности. По-настоящему. Порою я все силился приподняться, чтобы дотянуться до Кати губами. А от ее ритмичных толчков начинало приближаться, медленно расползаясь по животу, томительное зарево сгустившегося наслаждения, так что хотелось взять все в свои руки. Потом она дышала подо мной, а я, повинуясь возникшему во мне божеству, рьяно стремился к вершине, ни на миг не сомневаясь, что не достигнуть пиканесчастье и одновременно невозможность.
Катя уснула. Я жележал наблюдая за мыслями, которые томно плавали, вертелись около Кати, плавно сталкивались, переплетались и временами казалось, что они запросто обмениваются друг с дружкой своими частями или одна цепляется за хвост другойтак что в конце концов получается длинная мудрая змея, неспешно вьющая кольца и вместе с тем несуществующая.
Наконец, аккуратно переложив затекшую руку, я почувствовал, что начал проваливаться в чуткий сон, в котором и пребывал еще часа три, пробуждаясь от каждого ее шороха и движения, от особенно глубокого, непохожего на остальные вздоха или тихого хриплого стона, какой бывает у спящих. Этот бархатный рык котенка был отголоском, долетавшим сюда из страны, где она сейчас невесомо пребывала.
Сновидения мои были отрывочны, но легки. В мгновение я оказался в собственной комнате. <> тревожно спал, выставив широкую ступню из под одеяла, однако на лице его читалось облегчение; <> тоже спал, по своей привычке на животе, обняв подушку. Я, посидев на своей кровати, сказал им, что скоро тоже лягу, и вышел.За отворотом моей одежды оказался внутренний карман, в котором лежало письмо. Я немного удивился, что так про него досадно забыл и до сих пор не отправил. Что было в письме, я абсолютно не помнил, важна была только мысльбросить его в почтовый ящик, которых как на зло нигде не было, даже там, где они висели обычно. Но наконецнашел. В каком-то темном уголке города, где до сих пор никогда не был или, по крайней мере, совсем не припоминал этого места. Открыв почтовый ящик, словно дверцу шкафа, я положил письмо на одну из полочек к остальным конвертам, некоторые из которых были исписаны знакомыми мне почерками. В этот момент меня еще осенила мысль, что некоторые из этих писем предназначены мне, но еще не дошли до меня или вообще не написаны. Заперев дверцу обратно, я некоторое время еще ждал, чтобы письмо было наверняка отправлено (при помощи особого свойства почтового ящика) Я ждал от того, что совсем недалеко стоял человекпочтальон, который тоже ждал: когда я уйду, чтобы открыть полочки со всеми письмами. Однако его неопрятность и сумрачность настораживали меня, так что я несколько минут стоял рядом, пока ящик не опустел. Почтальон же ворчал: «Это моя работа», чувствуя, что я ему не доверяю, открывал почтовый ящик, в котором было уже почти пусто, и мне делалось его жаль.Потом мне снилось, что на кухне с холодильника упал сотовый телефон и закатился к самой стене. Запомнив куда, я решил утром его отыскать, иначе кто-нибудь наступит.Потом открылась входная дверь, словно была не заперта, стало очень неуютно, когда я представил серые пыльные ступени, однако я вспомнил, как Катя поворачивала ручку замка, и сразу успокоилсямне это только снится.Еще через некоторое время я оказался в светлом совершенно неизвестном мне городе, может быть в Германии, где и катался до самого утра, даже ощущая ветер, на лишенных стекол трамваях, своеобразие которых нисколько не занимало меня. Один из них я даже, по-моему, угнал, чтобы управлять самому, и меня даже пытались догонять, но так ненавязчиво, что я катался до тех пор, пока не выехал на огромную брусчатую площадь, где и слез совершенно добровольно
В соседней комнате проснулась Маша, и моя дремота разом прекратилась, словно я разом всплыл из теплой и приглушенной глубины на резкую поверхность.
Диван несколько раз особенно сердито проворчав, вдруг затих, отпустив ее тело. Был слышен шелест одежды, тихий совсем краткий скрип открывшейся двери шкафа, ее удивительно аккуратные шаги по комнате; несколько раз она звонко ставила на полировку какие-то совсем маленькие предметы, словно ходы шахматных фигурок. И несколько раз там воцарялась полная тишина, будто задумавшись, она замирала в невидимом для меня положении, быть может, глядя в зеркало, или напротив, будучи занята чем-то, но чем-то совершенно беззвучным и для меня потому несуществовавшим. В конце концов, все ее пребывание там стихло и вообще пропало. Немного погодя, зашумела вода, и упругие струйки душа заполоскались о стенки ванны.
Катя спала, склонив ко мне голову, закинув на подушку руку, так что кончики ее пальцев едва не касались ее же собственных волосчерных, растрепавшихся. Ее рот был приоткрыт, белели краешки зубов. Слушая, как она дышит, я разглядывал темный пушок над уголками губ. На щеке темнела родинкачуть поодаль, у самой мочки, другая. Веки ее были почти неподвижны, и я совершенно не помнил или, вернее, совсем тогда не знал, какого цвета у нее глаза Иногда ее ресницы все же вздрагивали, и тогда мне приходила на ум опасливая мысль, что она вот-вот проснется и увидит, как я смотрю на нее
Маша уронила душ, приглушенный звук воды умолк на мгновение и снова возобновился.
Катя шевельнулась, едва не задев меня локтем. А потом ее ладошка притихла на новом месте, на животе поверх одеяла, которое, подавшись книзу открыло ее шею и приобнажило белый холм груди. Вспомнил, что засыпал полуобняв ее, да и само это успокоительное прикосновение, которое, казалось, прекратилось вот совсем недавно. Я осторожно придвинулся чуть ближе, чувствуя возрастающее вновь возбуждение, пока не прикоснулся к ней. Положив голову на белую наволочку с бесконечным множеством розовых лютиков, еще некоторое время я блаженно вдыхал запах ее кожи и физически чувствовал то, как она невероятно близко от меня. Граница между нашими подушками проходила как раз под моим ухом. И все же решившись обнять Катю под одеялом, я понял, как до сих пор в мире не доставало только этой малости, и теперь он совершенно закончен и совершенен. С тем и стал снова тонуть в теплой полудреме, желая, чтобы продолжалось мое счастье