Когда я вернулся, <> сказал, что приходила Лена.
Зачем? я насторожился, хотя и не от неожиданности.
Спрашивала. Я сказал, что ты ушел. Она просила передать, чтоб ты зашел к ней.
Он говорил, поедая фасоль прямо со сковороды, втягивая воздух, чтобы не обжигаться. Я же задрожал, словно воспряли все мои зубные нервы, так дрожат очень мощные электрические лампы, придерживая собственную силу.
Я лег в тот вечер с надеждой. Не на примирениев моем представлении тогдашнем это было невозможноа совершенно с иной. Я лежал и думал. Я вполне бы мог и удивиться себе. Кроме того, страдание требовало для себя новых комнат. Но именно то, что она приходилавзращивало желание уж точно не мириться, пресекать всякую попытку; не говорить и, ничего не слушая, оттолкнуть. В этом заключалась невольная моя надеждасловно осторожное замирание перед тем, как стать совершенно злопамятным.
Такие соображения не были специальны. Они не свойственны мне, и я никогда их не испытывал, но теперь они возникали сами, требовательно, даже обещая некоторое успокоение, и я не хотел им мешать и абсолютно им не противился.
От них я перестал ее замечать, и был рад, что случайно не встречаю ее в корпусах университета. Я знал уже, что она тоже мучится, превращаясь от этого в сущего демона. Однажды я сказал ей мимолетно «привет» и пронесся мимо, дальше по коридору, слыша и ощущая, как она остановилась и смотрит, и какие-то слова замерли у нее на губах, запутавшись в растерянности. Я ликовал. Я никогда не был так зло счастлив! Должно быть еще хуже!
Проклятая фасоль, которую я ел на ужин, проникала вдоль сломавшегося зубного края и нещадно терзала мне десну требующим утоления больным зудом, который после принял характер невыносимый и постоянный. Язык мой бродил вдоль неспокойного края, у самых корней, бесполезный. Тонкие напористые иголочки зубной щетки как-будто успокаивали, но стоило их прекратить, и растревоженное крохотное неблагополучие продолжало меня истязать даже с новым остервенением. Я не мог остановиться и чистил больной зуб, пока изо рта не начинала падать розовая пена. Следовало ничего с этим не делать, дать покой, перетерпеть. Это стоило известного труда и портило настроение. После завтрака, обеда или ужина все возобновлялосьот неосторожности. Только пару дней спустя я догадался пить аспирин
Лена оставила мне большую записку, которую я прочел и на которую не стал отвечать. Я необъяснимо для себя наслаждался пониманием того, что ей плохо, и душе хотелось, чтобы все продолжалось, так, чтобы я все видел, так, чтобы это зримое наконец наполнило бы меня и склонило к прощению.
Она окончательно обнаружила себя (тогда я ощутил себя солнцем, от которого зависят спутники), когда на третий день пришла снова. Я уже вышел из комнаты и на секунду задержался у двери, запихивая в специальный маленький кармашек (справа, чуть ниже ремня) ключ, когда она вдруг появилась, держа правую свою руку в кармане халата.
Я оправил куртку и был готов пройти мимо, когда она попросила:
<>, поговори со мной, пожалуйстас таким смирением, что я дрогнул в глубине.
И надо было видеть в тот миг ее лицо!
У тебя что-то случилось? спросил я, покончив с брелоком.
Нет
Ну все тогда, давай! я сделал шаг чуть в сторону, чтобы ее обойти, и добавил еще, улыбнувшись, что у меня учебная пара начинается.
<>, Лена произнесла тихо совсем мое имя, но я уже спускался вниз. Там, встретив знакомого, я нарочно громко поздоровался и даже выказал излишнюю радостьИ через шаг перед глазами мелькнула картина того, как, немного постояв, Лена ушла наверх с легким придерживающим прикосновением тонких пальцев к отворотам халата на груди. Неужели я так ей нужен!? Или она в чем-то виновата?! Удивительно было до необычайногочувствовать такую явную ничем не прикрытую ее зависимость, природа которой была скрыта от меня все это время, в которую я еще по осторожности плохо верил, но которая все же была налицо Это было так приятно, что чашки весов начинали выравниваться.
В отношении меня всякая ее гордость перестала существовать. Временами я ощущал, как моя власть распространяется на нее, как стягивает ее воздух. Перемена. Когда из отражения я превратился в стоящего перед зеркалом, обретя плоть.
И все же меня умиляла ее беззащитная наивность, явившаяся во всей красе, словно проистекавшая от действительной невозможности поступать иначе. Да, конечно, я был похож на вампира.
«Когда ты ушел, я так ясно поняла как ты мне дорог, и как я тебя боюсь потерять. <Мое ласковое имя>, пожалуйста прости меня. Мне очень нужно тебя увидеть и с тобой поговорить. Пожалуйста.» И тут же после нескольких строк Лена признавалась в любви. Спустя несколько дней после ссоры. А я молчал, готовый однако уже нестись навстречу ей и ее нежности, желая растаять, желая стряхнуть окаменелость, все больше и сильнее понимая, что делаю преступление.
В конце концов, я принялся ждать следующего момента для шага к ней. Ведь какие нужны были еще доказательства ее действительной любви!? Все наладится, думал я, и я снова привыкну к ней. Да и просто: я невыносимо соскучился и нуждался в ней, может, и не меньше, чем она. Сам я готов был сказать, что ее люблю, на самом деле озаренный теплым, как молоко, и радостным светом; и уже скоро стал не без душевного огорчения думать, почему она не приходит и чем занята. А когда я стал так думать, время стало сгущаться. Следовало его прекратить, ибо от него кровь с каждым днем поворачивала вспять и начинала течь обратно, вовсе не теми путями, совсем не ублажая жизни!
Но створки моей жемчужницы захлопнулись, оборвав всякий остававшийся свет, так что треснул перламутр, когда я встретил ее вечером с другим человеком. Яиспуганный болью зверек в капкане. И от того, как она не посмотрела, я похолодел: онне случайный попутчик. По-моему, даже меня не заметив, черной о двух ногах дыры, он, улыбаясь, отворил дверь и поглощенный держал, пока Лена не вошла. В темноте, ощутив в животе кинжал, я подумал: «Какая глупость!» и снова в один миг осиротел. Как же разнились в тот день мое славное утро и темный усталый вечер!
Ночью, во сне, я с нею все говорилговорилсмеялся. Выходило: к ней приехал на лето брат, и потому все обернулось веселым недоразумением. Все совершенно уладилось и протекало даже празднично. Потом опять следовало пробуждение, после которого все обстояло совсем по-другому. В душе в который раз не было мира. Моя с нею связь, не сумевшая еще шагнуть за платоническую, имела вид и свойства болезненные да и сама порою походила более на болезнь. И если такова любовь, то я ею был истерзан и обескровлен. В тот следующий день мне стало это так окончательно ясно. Обессиленный я хотел отдыха. Дух не выдерживал постоянного томления и тревог. Я слишком впервые и так близко любил и был по этой причине ко всему не пригоден.
И в то же самое время в тени своих собственных переживаний я окончательно решил, что не люблю ее, и что от этого она мне в тягость. Именно сказалась моя усталость и абсолютная неопытность. Так что, можно сказать, спустя время я сожалею. Однако разве возможно допустить, чтобы в то время я был кем-то иным и думал бы по-иному!? Слишком много на меня выпало противоречивостей, к которым я был естественным образом не подготовлен. Именно: я поддался усталости.
Во вторник, угадав волнительные надежды, я все же сдал микробиологиюи, мгновенно привязав к ее шее камень, столкнул в прошлое, как в воду, наблюдая, как медленно она пропадает в глубине, словно красивая утопленница. Столь положительное событие отразилось на мне самым прекрасным образом. Воодушевление было необычайным. Будто вышел из душной угоревшей комнаты на свет. Еще был мороз, но уже походивший на весенний. Горело ослепительно солнце, и был март. Вечером надо будет позвонить обязательно домой и сказать про удачную, наконец, попытку, но только быть сдержаннымНакануне из дома пришла посылкадве коробки, привязанные друг к другуяства и деньги. Наевшись свежей клубники, я лег, ощущая в висках упругие удары множества крохотных сварливых молоточков, и тот час уснул уставший, благодарный и донельзя счастливый. У моего курса шла лекция по оперативной хирургии. Хмурый седовласый профессор в белом высоком колпаке рисовал мелом на доске линиианатомические треугольники, тыкал указкой в плакаты с огромными волшебным образом распиленными спящими головами, одна из которых, правда, в виду почти полного отсутствия кожных и мышечных слоев, оплетенная нервами, таращилась с сумасшедшим выражением в небытие, представляя жуткое зрелище для непосвященных в медицинскую науку. И в полной тишине, не проникая в сознание, привычно тикал будильник Но в это время я спал, удовлетворенный, глубоко, без снов