Я почти, исключая некоторое волнение, не боялся, что она придет. Я этого ждал. Делая перерывы в несколько минут между сигаретами, я уже потом не курил, а скорее наблюдал за дымом, рассматривал песочного цвета краповые фильтры и слушал.
Испытывая легкое волнение, я не помышлял о плохом. Так, словно какая-то часть меня знала будущее. Смущение и испытываемое неудобство не опустошали, и даже входящие сюда ко мне люди не могли сбить меня с ожидания лучшего.
Прошло много времениминут с двадцать. От привычной дурноты я стал закуривать только когда кто-нибудь входил. С кем-то я даже разговаривал, например, об учебе; с большинством молчал, ожидая, когда они уйдут. Ждать оставалось совсем немного. Ибо когда я шел сюда, видел неплотно притворенную дверьнаивернейший знак. Но если Лена будет с брюнеткой Тогда следует промолчать, безо всякого стеснения и угрызений. Она и так все поймет. И я.
Несмотря на предосторожность, излишне густое вино все же покачнулось во мне Однако в один из следующих моментов я словно увидел, как, сев на кровати, она сладко потянулась, расправляя спину, отведя согнутые руки с устремленными кверху локотками себе за голову; как замерла на миг в этой неге, закрыв глаза и сжав кулачки. Кофточка, оказавшись короткой, сползла кверху, открыв светлый лучик ее живота с пупком. Лена взяла пачку и, глянув на зажигалку, вложенную меж смотрящих белыми кружками поредевших столбиков, отправилась прямиком ко мне, незаметно для себя самой поправляя на ходу волосы. Да ты и так хороша! улыбнулся я, совершенно позабыв про то, что не могу толком дышать из-за распухшего носа. И совершенно неожиданно вошла Лена. Так что я едва не вздрогнул, но уж точно похолодел от такой внезапности и замер.
Она ласково смахнула воздух, который бархатной волной разбился о мое лицо. И по-моему, я забыл вдохнуть. На ней была вовсе не кофточка, а длинный голубой халат, полы которого она оправила меж бедер, когда присела почти напротив и закурила, сразу выпустив губами долгую полупрозрачную реку. Еще до этогонаши взгляды столкнулись прочно. Я успел испытать маленькую смерть.
Некоторое время было слышно только наше дыхание, полное облаков. Меня привычно кольнула неприятная мысль. Я вспомнил, что мы только что даже не сказали друг другу привет и от того спросил:
Как дела?
Хорошо, сказала Лена так, что я выдохнул.
Тонкие губы ее чуть двинулись в уголках, не удерживая совсем тихой улыбки. А глаза окончательно встретились с моими. Она глядела на меня без скуки. И от того ее ресницы были дивными, удивительными, легкимитак бы и смотрел на них. Какая во всем этом начале была прелесть! Особенно как стало совершенно ясно, что ни в чем нет препятствий. Ни в словах. Ни в мыслях. И как чисты были мысли, как они дышали! И как невозможно было им упасть! Приходили люди, которых я почти не замечали, порою я им что-то говорил или отвечал (может, чтобы скрыть свое радостное волнение), а потом снова о чем-то говорил Лене, что-то незначительное, и все смотрел и смотрел, как она смотрит. Запросто любовался, от непривычки удивляясь открытости и нетронутости. Казалось, чистое озеро простирается к горизонту под теплым, пропитанным солнцем ветерком.
Все длилось не больше нескольких минут. Одни лишь ощущения и, по сути, ни одного слова по существу. Но, честно, я бы хотел захлебнуться от сдержанности, когда ее сигарета едва не потухла сама, закончившись. Лена не спешила уходить. Так на что же неоспоримость большая мне!? Достаточно этой, обещавшей жизнь.
Пропустив Лену вперед, я чуть задержался у ее двери. Последнееее кисть и тонкое запястье, от усилия которых та растворилась; ее голос, обращенный в комнату. Я был снова, в сотый раз отравлен сигаретами и от того невольно думал, ощущая наплывавшую бледность, что надо лечь хоть на полчаса, чтобы переждать, и вместе с тем осознавал, что счастлив как никогда.
В каждую половину носа перед сном я влил несчетно лекарства и, вздохнув через несколько минут полной грудью, все-таки лег. Лежа, я в который раз все вспоминал сызнова. Радость опять ширилась все больше, и я не мог уместить ее в себе и от того было трудно лежать неподвижно. Я еще вспоминал тот вечер, когда Лена принесла ответ и то, как я чувствовал себя, прочитав его. Временами я словно отвлекался и до моего сознания долетали звуки творившегося вокруг, но я почти сразу снова переставал обращать внимание на соседей и их приготовления ко сну. Мои недра начали полыхать, когда погасили свет, и вокзальные фонари на исходе своих возможных сил засветили в комнату, оставляя в ней сломанный о шкаф косой серебристый прямоугольник, с неясными родинками от стекла, и темными лучами оконной решетки. Спать, казалось, было невозможно. Я думал, как пойду завтра на занятия, если не забыл продлить завод часов, быстро считающих сбоку неслышные шажки времени. Однако именно эта мысльбыть завтра на занятияхпролетела так между прочим, не имея хоть какой-то весомости. В лицо же словно дул ветер. С моей земли поднимались ворохи самых разных листьевГорело теплое осеннее солнце. И, несмотря на осень, было очень хорошо и тепло. Потом я несколько просыпался, осознавая, что в действительности засыпаю, и что именно от того практически на яву вижу сны, в которые без какой-либо задержки перетекают и превращаются мои мечтания, порожденные избытком возбужденного воображения и моей склонностью к рисованию мысленных картинок.
И потекли совершенно иные дни. Я привыкал. И чем дальше, тем сильнее и быстрее, словно брал свое. А скорость и правда была сумасшедшая, дикая, световаяесли знать, какое существо обладало ею. Приливы счастья, подобно приступам, продолжали посещать меня, зачастую беспричинно. Мир мой представлялся мне исключительным, неповторимым. Я удивился тому, как рачительно я наполнял свои пустоты рождавшимся вокруг меня теплом. Я согревался. И даже обычно прохладные руки мои отныне были всегда теплы. Я стал неотделим от тепла, оно было моим свойством. Я был неотделим от нее. Изголодавшийся, я был бережлив и нерасточителен в своем пылании. В какие-то пару недель я полюбил порядок. Во всем. И он, казалось, удавался, преподнося душе отдохновение. Другими словами, я не смог удержаться, чтобы не поверить, что так всему и следует быть. В самые первые дни я еще не думал об этомгордая мысль возникла во мне чуть погодя, и, слушаясь ее и следуя ей, я изменялся во мгновения. Я как будто забывал недавнее прошлоеоно осталось за дверями снаружи скрытое от моих глаз, а ветер наполнял меня, как парус.
Так ясно: до сего дня я был в мутном безвкусном желе, кубик которого трепыхается еще какое-то время на ложечке. А теперь сызнова оживал: начинал дышать, кашлять, ощущать прикосновения. В некотором смысле я заново родился: приобрел новые свойства, эмоции, мысли и зрение. Что-то радостное безо всякого предупреждения брало меня за горло, так что я пречудеснейшим образом задыхался. И от этого мои опасения мельчали. Я был во власти новой силы, или сам был ее источникомне разобрать.
Мысли были хороши. В том смысле, что ни одна не несла ничего темного и печального. Мою душу посещали размышления. Я думал обо всем, обращаясь духом в свободного философа (только духом, ибо настоящего смысла и истины в моих рассуждениях все же не доставало). Но эта приподнятость и ясность в голове давали мне надежду и основание верить, что я становлюсь мудрецом, которому эта самая истина приоткрылась самым своим краешком, которого, однако, уже довольно обычному смертному. Видящий истину, особенно в первый момент, начинает ощущать вокруг себя творящееся волшебство. Я думал о верности людей друг другу, о цветах, пытаясь разобраться в оттенках; о футбольных стратегиях, о смысле искусств и о новой музыке; мне хотелось нарисовать картину; я томительно вглядывался в высшие непостижимые силы; я думал о сверхчеловеке; о личностной психологии и природесобственной и чужой; я пытался припоминать будущее Да, мне казалось, что я прикасаюсь к мудрости. Именно так мне казалось. А временами я, наоборот, предавался спокойному созерцанию себя или того, что случается рядом, при таком состоянии душа вполне ощущает себя, но совершенно не тратит собственных сил.
Тогда мне очень ясно однажды представилась мысль о том, что гениальным может быть каждый. Вернее сказать, для этого обстоятельства у каждого есть возможность, но большинство не пользуется ее. Всякому дано такое право, но почти всякий из этих всяких на это не решается, не верит в такую вероятность. Не допускает этого права или не выносит его даже в зачатке. Мне ясно представилась та сложность, которая встает на пути всякого идущего, ищущего и ожидающего. Однако я так же ясно утвердился в том, что гений есть избранный, исключительность которого, по большей части, именно в его вере и младенческом восприятии. А говоря напрямую, именно тогда я задумался о задатках собственной исключительности. И в то же примерно время, в один из затянувшихся в тихую ночь вечеров, я даже написал сказку, о которой, быть может, при случае скажу позднее.