После первого я сразу пошел на второй, накупив шоколадок, чищеных орехов и маленькую бутылку минеральной воды. Волнение мое затаилось, чтобы отдохнувши снова охватить меня тогда, когда стало ясно, что все герои счастливы и живы и теперь доигрывают формальности.
Свет зажгли бесцеремонно, когда на экране еще продолжали ползти под музыку титры. Дурная, но, видимо, неотъемлемая привычка любого кинотеатра. А ведь, может быть, нет ничего хуже на свете, когда зажигают вот так вот после картины свет, бледный и тусклый. И ты ощущаешь себя застигнутым врасплох тараканом. Это может удручить даже вполне счастливого, а про несчастного и говорить нечего. Прислушайтесь иногда к себе, к тому, как это досадно, тягостно, отвратительно!
Поднявшись, застегиваясь по пути, малыми непривычными от долгого сидения шагами я двинулся к выходу, чувствуя, как мне неуютно. У дверей движение дальше почти замирало, толпились люди. И лица всех были похожи, бессмысленны, словно их только разбудили, но это именно от дурной привычки кинотеатров включать, никого не спросясь, свой сумрачный полусвет. Всякое впечатление от фильма мигом унес прохладный ветерок, и я заметил, как вспотела и прогрелась за все это время спина. Чувствуя волны мурашек, я закурил. Не хотелось никуда идти, и я невольно ощутил все свое несчастие. Однако деваться было мне некуда, и я направился обратно, с каждой минутой все меньше зная, как подступиться к пятиэтажке общежития. Я слабо надеялся, что она не взяла письма, что она его как-нибудь не заметила; ведь я уже давно передумал и окончательно решил никаких писем никому не передавать. Души не хватало на эти мучения и от того я обо всем сожалел.
Представьте только, как осторожно и медленно я приближался к освещенному входу! Наверное, любой мог бы довести меня до инфаркта в тот момент, если бы вдруг просто даже неожиданно громко заговорил. Я действительно крался, готовый броситься обратно в темноту, из которой только что появился, и малейший намек чужих шагов навстречу (именно шагов) стал бы этому сигналом. Так я и вошел, вслушиваясь в ползущие вдоль кафельных половых плиток зачатки звуков. Я владел собою через огромное усилие, а вернее будет сказать, я абсолютно собою в ту минуту не владел.
Внизу никого не было, кроме толстой маленькой вахтерши за стеклом. Я безответно поздоровался с ее взглядом и, миновав ее и вахтенную решетку, свернул налево. И чем ближе, тем все больше холодел от того, что письма там, на почтовой полочке, лежали в малых, «квадратных» конвертах, ровной стопкой, а «длинных», которые не влазили и от того изгибались, среди них не было. Ужасно крайне было отчетливо увидеть и понять: произошло
Я перебрал пальцами всю стопку, чувствуя, как колотится сердце уже и в голове, и вернул ее обратно. Ничего теперь от меня не зависело. Я очень сильно, действительно без преувеличения, до ужаса, оторопел. Было ощущение, что из противоположного конца коридора сейчас может хлынуть вода. С растущим шумомпотоп, которому нужен буду я. Вместе с тем в глубине я был рад, до крохотной бесконечности. Казалось, сердце может лопнуть, как аневризма, или, если не сердце, то сосуды у меня в мозгу. Другой поток подхватил меня и снова вынес на мороз, где, наконец, в парке, я осмелился, присев на корточки, закурить. Теперь не было выборасамое худшее или самое лучшее было впереди, в самом недалеком будущем. От этого потряхивало руки.
Страшнее всего было с ней встретиться именно теперь. В животе кишели ящерки. Я мысленно уверял себя, что вероятность этого очень небольшая, и что встреча с ней именно сейчас будет высшей несправедливостью, но продолжал бояться и зябко трястись, прислушиваясь и всматриваясь в темно-полосатую от стволов темень, и все смотрел и смотрел на светлые желто-оранжевые окна, не зная, что делать дальше.
Войти решился только перед самым закрытием общежития, почти в час. Оставаться на ночь на улице голодным и уставшим представлялось мне маловозможным. Опять миновав вахтенное ограждение, я глянул на вахтершу сквозь стекло и, повернув направо, быстро и осторожно пошел к себе. Почтовые ячейки были в противоположной стороне, я уходил от них. На лестнице я с минуту стоял неподвижно, вслушиваясь и прекрасно понимая, что бежать в сущности некуда. Но услышь я тогда чье-нибудь приближениебросился бы обратно, мимо вахтенной каморки, только бы прочь. Нервы ни к черту! Совершенно никакого самообладания не было у меня в тот момент. Колени пружинили и, к счастью, было тихо. Я начал медленно подниматься.
Если ее сейчас не будет в комнатеа я все не мог отделаться от бредовой мысли, что она может меня ждать тамто завтра она придет, чтобы швырнуть в меня рваные бумажки и разные ужасные слова, полные возмущения и неприязни. И когда, брошенные в меня, они, наконец, опадут на пол такими вертящимися белыми листочками, я умру. Я тяжело думал о том, какой крах в тот миг меня накроет, и какое при этом будет у меня пунцовое или напротив бледное лицо, и я буду абсолютно беззащитен и размят. При этом с невероятной силой я буду хотеть провалиться куда-нибудь в другое местоот ощущения, что вот-вот вспыхнешь.
Было тихо, и я вздохнул. Закрыв спиной дверь, и выслушав, как осторожно щелкнул замочный язычок, снял верхнюю одежду и осмелился включить настольную лампу. Спустя еще некоторое время я лежал, еще ощущая на зубах сладость от хлеба с вареньем, и думал о том, что, судя по всему: Лена не приходила, пока меня не было.
Но я еще в чем-то сомневался. Полураздетый я лежал, чувствуя жар, и опасался зря шелохнуться. Соседи мои уже почти спали. Хотя наверняка они заметили, как я пришел. <> дремалпо привычке со стиснутой в полусферах-наушниках головой, так что было в нем от этого что-то инопланетное. Время от времени до меня доносилась та или другая сплюснутая мелодия, иногда я различал слова, но искаженные они не несли никакого смысла. А <>, лежа на другой кровати, лишь изредка перекладывал голову с одной щеки на другую.
Еще через полчаса <> шумно и грубо заскрипел в тишине кроватью, побрякал, убирая, свой плеер и, громко и глубоко вздохнув, затих. После чего мои нервы начали остывать. Мне сквозь подступавшую дремоту вдруг подумалось, что все будет хорошо, что бурного испепеляющего гнева не будет. В худшем случаемолчание, косой взгляд или какая-нибудь шутка полусерьезнаяа злого гнева не будет.
Хочу тебе сказать одну вещь, Лена посмотрела на меня.
А я, глядя на ее лицо и слыша ее голос, в следующее мгновенье уже все знал. Эмоции опережали слова и доносили смысл раньше, а слова уже затем придавали этому смыслу оформленную необходимую ясность. На щеках ее вспыхнули розовые пятнышки от усилия над возникавшим смущением. Мне хотелось предвосхищать сквозившее в меня обожание, еще как будто не существовавшее в этом мире.
Помолчав, она сказала:
Ты мне очень нравишься, и, все же не утерпев, отвела глаза мне на подбородок. А затем почти и сразу прильнула ко мне, мгновенно ее подхватившему. Я же улыбался от счастья, глядя в пространство за ее спиной, сквозь дверь и ничего не мог произнести; обращаясь в того самого белого снеговика, с торчащими веточками вместо волос, посреди пышного зеленого лета, от которого первыми принялись таять мои глаза. И она молчала. И так мы простояли очень долго. Почти в полной тишине. Я дурел от ее запаха и тепла и от такого долгого прикосновенияони растворяли во мне всякое зло, умиротворяли сердце, лечили мое начинающееся сумасшествие, и я на глазах уподоблялся светлому небожителю.
Мне казалось, что в руках моихогромная бело-голубая нежная бабочка или светлая сказочная птица или все вместе разом, и было удивительно, как я умудряюсь удерживать ее в руках. И тут же приходила мысль, что она сама не хочет улетать от меня, от того и умещается в руках такая родная. И еще думалось, что когда мы оторвемся друг от друга, на мне останется ее ароматная пыльца, волшебная, сладкая, звенящая на солнце ослепительными миллионами хрустальных песчинок. В тот момент я понял, как сильно ее люблю.
Но кто был я сам, не взирая на все волшебство Моя спина освещена лунным светом. Отрываясь от Лены и, блуждая взором по ее ресничкам, я безмолвно думал, что самвовсе не друг небожителей. Я думал о своих мрачных, безнадежных демонах, которые рвали меня. Которые носились где-то в моей глубине, иногда поднимаясь так высоко, что кончики их крыльев резали спокойную поверхность, оставляя на воде длинные быстро заживающие полосы, словно для того, чтобы я не забывал о их подспудном существовании и о том, что озерная тишина лишь до поры так зеркальна и молчалива. Их души словно спят, но с ужасом я чувствую, как они поворачиваются во сне или начинают в полудреме приоткрывать слипшиеся глаза, как перед пробуждением. И вместе с ужасом только от необходимости их лицезрения я охватываюсь еще и бесовской радостью и страстью, оттого что эти демоны владеют мною, что они часть меня; и могут едва ли не целиком посвящать мой дух и мое тело себе.Когда-нибудь они вырастут и окрепнут совсем, станут гораздо больше и могущественнее, чем теперь, и подчинят меня всего без остатка! Я этого боюсь, потому что еще не весь их, но голоса их и эти их крики все больше действуют на меня и влекут. Придет время, когда я все брошу и сам пойду на их зов, если раньше не найду способа прогнать их или убить.