Другими словами, моя эйфория мелела и пересыхала на глазах, и совсем уже новая тяжесть взваливалась на меня.
Совсем скоро «ее коридор» стал условностью, ибо не важно гдекоридор, лестница или общая кухня, главным стало: я, она и больше никого из посторонних рядом, и все это обвязано было полосатой красно-белой змейкой, полной ядавременем. И я стал, как крохотная хищная рыбка, охотиться за желанным совпадением, которого ждал все время и которое постоянно держал в голове. Через скованность я нерешительно и молча, как корабль без команды, бороздил длинные коридоры и соединявшие их пролеты, курительные комнаты, особенно если мне казалось, что Лена не вышла и где-то тут, во множестве комнатто, что я знал, где именно она живет, не имело теперь значения, потому что она могла появиться откуда угодно, как по волшебству. При мне всегда было письмо, так что я в любой момент мог выхватить егообычно из заднего правого кармана джинсовых штанов, куда оно идеально помещалось по ширине и откуда тянулось вверх, к моей пояснице, и порою неощутимо касалось своими уголками самого ее краешка. Каждое мгновение, пока шел, я был готов достать конверт, как револьвер. В такой момент, сродни выстрелу, кровь должна будет покинуть мои сосуды, что будет у меня в глазахее отражение, обморок или многозначительность, я не знал. Наверное, при этом я что-нибудь должен буду произнести вслух, громко, в сравнении с шорохом от мыслей в моей голове, и после забиться к себе, чтобы ждать, куда угодил свинец и какие разрушения произвеля почему-то подспудно ждал именно разрушений. Так в числе прочего я зачастил к Пятидесятнику.
Он жил рядом с ней, почти напротив; имея с курильной общую стену, так что из жилых комнат его была самой последней, а дальше по коридору умещалась собственно комната для курения с примыкавшей к ней через непонятного цвета светлую дверь уборной; еще одна, такая же небольшая по размерам уборная, которая, однако, была всегда заперта со стороны коридора, но сообщалась с первой через пространство над подоконником, имея одно на двоих окно, замазанное доверху белой краской, там всегда было темно; потом кладовка и еще через шагокно, соединявшее эту стену с противоположной. Однако это ненужные, в общем, подробности.
Сам он тоже был студентом четвертого или пятого курса. Он был евангелистом. Его можно было принять за добрейшего и терпимейшего человека, это вводило в заблуждение. Пятидесятник запросто угощал чаем, улыбался, выполнял дежурные обязанности по этажу едва ли не с удовольствием и в том объеме, в каком никто не хотел этого делать, чтобы не пачкаться; сочувствовал и давал советы, шутил и что-то рассказывал, чуть шепелявя; говорил о вреде вина и сигарет и делал еще множество вещей и произносил множество слов, которые располагали. Но порою он словно уставал быть таким и наконец преставал вполне владеть своим гневом, видя вокруг одних лишь грешников. В такие моменты его слова обнаруживали неприязнь и даже за ними проступало презрение, а сам он сочился агрессивной миррой, и казалось, что она есть лишь испарина темного и злого, которое он сдерживает в себе. Я так говорю о нем, потому что, как я сказал, поддался первому впечатлению и поверил в его человеческую идеальность, в постоянную неиссякаемую доброжелательность. Я все удивлялся, что он так в стороне ото всех. Спустя время, я должен был признать, что он самый обычный, и что Бога в нем было не больше, чем в остальных. Что, впрочем, верно для большинства евангелистов-мирян.
Ему было около тридцати уже, но он все еще не закончил курса медицины и продолжал учиться. Он всегда махал рукой, когда я несколько раз спрашивал его об этом. Единожды только я услышал от него что-то вскользь про ошибку. Потом, уже гораздо позже, я услышал, причину, по которой его отчислили и еще потом не хотели ни под каким предлогом восстановить, но в конце концов вернули в число студентов. Суть была в том, что, вернувшись как-то домой, он застал там страшный многодневный беспорядок, грязную посуду и пьяного своего спящего соседа, и, будучи сам нетрезвым, Пятидесятник, а тогда он уже был уверовавшим, не вытерпел и, не сдержавшись от вида грязи, скинул соседа на пол и испинал, так что отбил ему селезенку. Но этого оказалось недостаточно и, по-видимому, не искупало всех грехов, тогда Пятидесятник, не сумев остановиться, прибил его руки к дощатому полу, гвоздями, но, по-моему, я повторяюсь.
Естественно, он раскаялся и не один час провел в молитве, ужаснувшись тому затмению, что на него нашло. Надо отдать ему должное, он все же пытался отдавать в мир тепло, как понимал это и как получалось. Одно время он стал считать меня другом или по крайней мере хорошим своим приятелем, но вдруг я потерял к нему всякий интерес, и Пятидесятник, кстати это мною данное прозвище не было его настоящим именем, вряд ли понял или догадался почему. Но тогда я часто бывал у негопо несколько раз за день.
Но по всей видимости Бог, или кто-то там, размышлялЯ абсолютно перестал видеть Лену, несмотря на то, что искал с ней встречи. Я бесплодно носил всюду свое письмои ничего не происходило. Время все сильнее ощетинивалось, и становилось это настолько ощутимым, что хотелось скулить. Конверт терял свежесть и все меньше походил на чистый и «только вчера запечатанный». В очередной раз был круг и снова замкнутый. И я все больше уставал, снова в себя не верил, опять разваливался и делался прозрачным. Если так продолжится еще какое-то время, думал я, то смогу видеть духов, потому что растаю до их состояния.
Страшно сказать: была «уступка», когда я вскрыл конверт и переложил письмо в новый. Когда я это делал, то руки у меня не дрожали лишь от глупости, потому как знак это был один из самых неблагоприятных. Тихо, как в склепе, я его переклеилспустя почти неделю, после того, как написал. И в довершение я ужасно пропустил «совпадение» и так все обстояло, словно надо мной зло пошутили.
Это было то самое «совпадение», о котором все это время я только и думал, которое искал и ловил во всех уголках, которого ждал. И в итоге лишь посмотрел на то, как оно упругим сгустком прошло мимо меня и медленно уплыло наверх, выше этажом, я же медленно сошел по лестнице на цокольный этаж, миновал единственную здесь дверькабинет комендантаи вышел на улицу в один момент обессиливший и потрясенный.
Помню, что я немного торопился, и, дернув дверь, как обычно свернул, спустя пару шагов, налево, чтобы по лестнице сбежать вниз, к выходу; как тут почти столкнулся с Леной, которая неспешно поднималась к себе. Блеснули звездами ее очки, внутри я оторопел, глядя на нее. Секунда, двеОна подняла глаза и не улыбнувшись даже, но с каким-то смыслом во взгляде, как мне показалось (да, во всей этой ее неспешности был подвернувшийся смысл), выждав, поздоровалась и продолжила путь. Немного усталости пропитывало ее движения, я же был обычен. Негромко ответив ей тем же словом, я скользнул вниз, уже понимая, как глубоко простирается моя состоявшаяся неудача. Спустя еще пару минут в голове у меня творилось практически безмыслие, пока я шел вдоль привычных цокольных стен. Дойдя в конце концов до магазина, я потратил больше, чем планировал, денегна сладости, газету, на дорогую зажигалку и куда пошел потомне помню.
В чем же дело? В том, что перед тем, как отправиться из своей комнаты, я промедлил, решая: стоит ли в сотый раз брать письмо, более того, на улице оно вряд ли могло пойти по назначению, зачем без пользы лишний раз мять его в заднем кармане. Поколебавшись, ведь я всегда носил его с собой, решил, что не стоит, и убрал на полку, подальше от глаз, под стопку книготкуда было мне знать, что Лена уже идет навстречу, никуда не торопясь, одна- одинешенька, уставшая, внимательная, от воздуха улицы свежая, свежаяЯ ступил за порог вовсе не готовый к такому и не ожидая совсем ничего.
Вечерний воздух и дым мешались во мне. «Второго такого точно не будет» думал я, а кошачьи коготки изнутри царапали мою бедную голову. Столько и так ждать и все же упустить! «Совпадение» было реальностью, а не только моей грозовой мечтой, все сошлось, как я предполагал, было звено, на которое я опирался; именно это больше всего удручало.
Я был близок к тому, чтобы его разорвать, чтобы на все махнуть рукой и попытаться думать о чем-нибудь другом. Но все равно главным оставалось не письмо и не мое к Лене отношение, а сущая невозможность моя к этому шагнуть, словно через стену из самого чистого хрусталя, на котором оставались таять мутные бесформенные пятна от моего слишком близкого дыхания. Невозможность ступить туда, где к мечте можно будет прикоснуться, это очень тяжело, если вполне понимать суть проблемы. Замкнутый круг не хотел рваться, я начинал трезво понимать свое настоящее место и привыкать к нему. Какое мне дело до того, что я этого не хотел! Если б я был в половину более тупя был бы счастлив, хотя, скорее всего, не знал бы об этом. Но счастлив! Измерение было бы двумерным, без преград для меня и домыслов. Я мог бы жить, не подозревая о трехмерных существах. Простотазалог здоровья, по крайней мере в самом начале. Я был готов поменять пробу счастья на низшую.