Да, я хотел спать. Стоявший у меня за спиной невидимка все пытался покрыть мои глаза и виски своими прозрачными чугунными ладошками, я часто зевал и немного волновался от мелко пробегавшего вопроса о том, стоит ли все так делать. Потом, около трех, я встал и, в приятной судороге потянувшись телом, еще раз разгладил лежавшие на столе поверх обеденной клеенки газетные листы, на которые затем положил белую бумагу, разлинованный лист-трафарет и рядом ручку; и мир почти сразу перестал своим существованием отвлекать меня, когда я снова сел, успев за короткие мгновения потерять всякий сон. В ту ночь я принялся его сочинять, перед тем аккуратно прикрепив скрепками под лист трафарет для ровности строк. Сколько желаний воспряло во мне и надежды, только разве салют не бил из меня, когда я приступал. Было тихо, совсем редкие вздохи и шорох в кроватях да едва слышный скрип моего стула.
Немного подумав, я стал писать. Решение мое будоражило меняибо завтра или через день она все будет знать, в этом была моя заслуга, моя сокровенная мечта. Только б отдать, а там и не моя забота, потом потому что ничего от меня не будет зависеть, и мне станет легче гораздотолько б отдать. Но до этого было нестерпимо далеко, как жизнь, пока же я еще даже не начал ни одной из первых строк. Я безоговорочно верил в ее идеальность, иначе бы не стал писать.
Я измял тогда несколько редакций, все больше из-за ошибок и описок, и наконец, спустя почти час, закончил. Несколько раз я выходил мыть руки, которые неизменно покрывались неприятным жирным слоем, от которого ручка становилась в пальцах неуютной и даже мерзкой. Я не мог на долго оставить его на столе, поэтому не курил. Таким образом исписав некрупным округлым почерком полторы страницы, я возымел все нижеприведенное, которое здесь привожу по памяти, а значит не абсолютно то, что было, но большая и главная частьта.
Чем все могло закончиться, я не знал естественно. Мог только предполагать и надеяться на что-то, другого не оставалось мне в такой ситуации. Иногда я представлял ее злой смех, так что я действительно начинал бояться, но, стараясь отогнать такие мысли о неблагоприятном, я думал о том, что незачем заранее сминать себя в бумажный комок. Мой нежный розоцветный план, видите ли, был оптимистичен, а младенческий оптимизм произрастал сам из себя.
Здравствуй, Лена.
(Я начал его, исключив однако восклицательный знак, как обычное письмокрохотная степень защиты от тех посторонних глаз, которые могут подсмотреть из любопытствав таком случае они увидят привычное пожелание здравствовать и, может быть, потеряют дальнейший интерес от сотни раз виденной привычности; но это было просто смешно. Следующая фраза была абсолютной правдой)
Все никак не получается с тобой поговорить.
Абсолютно не знаю, как ты отнесешься к этому письму, но как прямо сказать тебе об этом я тоже не знаюи чем дальше, тем больше это становится для меня сложным. Ты очень мне нравишься.
Возможно, я ошибаюсь, но ты не могла не заметить некоторых вещей. Я не могу быть спокойным, когда тебя вижу, и не могу просто подойти и сказать об этом тебе. Ты не представляешь, насколько приятно на тебя смотреть! Я знаю, что мне приятно думать о тебе, о мелочах, которые связаны с тобой; и я бы хотел увидеть, какое сейчас у тебя лицо.
Хочу поговорить с тобой, ты мне не безразлична; и в тот же момент я даже не знаю, свободна ли ты. Хотя мне с трудом представляется, что такая, как ты, красивая девушка может быть одна. И главное, я не знаю, как ты сама, Лена, ко мне отнесешься. Можно, я приглашу тебя куда-нибудь?
Положение у меня сейчас конечно очень глупое, но я никогда еще не ощущал к кому-либо того, что чувствую к тебе. Возможно, для меня ты слишком хороша, тогда извини; я бы и не стал ничего тебе, Лена, говорить, но мне без тебя становится плохо. Я рад, когда просто вижу тебя, мне нравится наблюдать, как ты куришь или идешь. Мне кажется, что ты идеальна. Правда. И это чувство во мне не проходит.
Пожалуйста, извини, если я тебя чем-то обидел или поставил в неловкое положениеписьмо ни к чему тебя не может обязывать. Я, прежде всего, хорошо думаю о тебе и практически постоянно. Еще раз, извини.
Завтра я отдам тебе письмо и стану ждать, как ты ответишь. Сказать честноя волнуюсь, но ничего не могу поделать.
Всего тебе, Лена, хорошего!
Примерно так.
В самом низу я подписал свое имя, справа. К моменту завершения я, ужасный интимофоб, примирялся с мыслью, что я и Лена можем быть вместе, и это казалось мне счастливой невероятностью, которая действительно могла осуществиться. Письмо было вершиной счастья, которое я испытывал в те часы; казалось, стекает вязкая, как мед, откуда-то сверху мечта и капает со стола в темноту на пол, и вот я уже и дышу ею, и свет от лампы и звук от моих тапок соединяются с нею.
Это было даже не письмо, а длинная записка. Я могу после раздумий допустить, что здесь я привел только смысл, ибо мне представляется, что все же то письмо было лучше, оттого что я был вдохновлен. Та ночь была намного живительнее в сравнении стой, что длится ныне. Я вынул из под листа разлинованный трафарет и, сложив письмо поперек втрое, вложил его в длинный белый конверт без марки и запечатал. Я посмотрел на спящего соседа (второй почти полностью был закрыт от меня шкафом) и сам нестерпимо уже захотел спать, ощущая на глазах ту усталость, которая, казалось, скоро должна была перейти в боль. Но даже через нее я успел почувствовать, как мелкие комариные приведения начинают со звоном прилепляться к моей голове, привлеченные моим счастьем, как теплом, которое засыпало вместе со мной белым прямоугольником в моем прикроватном шкафчике, на полке, среди исписанных страниц моей дневниковой тетради.
Уже после я думал, чем дальше, тем мучительнее; что приду к ней, постучу, и когда она откроет дверь, отдам письмо. Она конечно удивится, обязательно, я бы удивился; может быть, спросит о чем-нибудь, но я только скажу: «Тебе письмо». Вот. Тогда надо, чтобы дверь открыла именно она, а не ее соседка и не какая-нибудь заплутавшая в гостях подружка, которые для меня были как ладан; и чтобы рядом с ней никого не было. Но как застать ее одну? Как отдать так, чтобы это выглядело поступком, а не отчаянием? И вообще, как это таквзять и прийти!? Я знаю, что не смогуИли встретиться как-нибудь невзначай, но чтобы думала она, что я целенаправлен был к ней, то есть специально ее искал для этого. Эффект письма складывался из смысла и того как я вручу его. Словно бы я уже к ней шел, в комнату, но встретиться, быть может, там, в ее коридоре. Пусть выглядит случайностью встреча, как неизбежное, которое случилось на десяток секунд раньше положенного. Тогда я, увидав Лену, отдам конверт как запрограммированный автомат. Как автомат, думаю, я смогу; именно как автомат, в котором маленькая специальная есть программа. Но сколько должно совпасть!
Никого не должно быть рядом. Такой момент, когда лишь Лена и я, мигом ранее возникший из-за угла желтой стены; так что мы привычно друг на друга посмотрим, и я его отдам, отдам, клянусь! Но так легко меня будет спугнуть, от ее взгляда я могу потеряться, а промедлить будет нельзя, иначе она скажет: «привет», и проскользнет дальше, мне за спину, и я точно ее не окликну, если упущу тот самый момент, и не верну. Еще я боюсь, что каким-нибудь образом, когда стану доставать конверт, надорву его случайно, от того что он как-нибудь зацепится. Какими ничтожными мне кажутся эти страхи теперь! Каким эти страхи наполнены ужасом и, главное, какими заблуждениями!
Еще, я мог бы оставить его в голубой почтовой коробочкеодной из многих, каждой из которой соответствовала бледная, дрожащей рукой подписанная буква, но я предположить не мог, какая из нихее, потому что не знал фамилии. Хотя это можно было как-то выяснить. Но оставить письмо одним среди других, позволить совсем чужим брать его в руки и вместе с остальными перебирать, просматривая и отыскивая что-то свое, так близко находясь от меня!? было невозможным; оно бы так бросалось в глаза без обратного адреса, без марки, совершенно белоебез привычного квадратика-картинки в левом углуТогда я совсем не смогу хоть как-то подготовить ему необходимых условий и еще раньше потеряю его из виду. Она не будет знать, что это от меня, и вскроет его быстро, запросто и при других, и пока поймет, о чем речь, успеет вслух удивиться, а черный буратино не упустит того, чтобы вмиг подскочить к ее плечу и наброситься на мои внутренности с таким бесстыдством и интересом, что мне страшно подумать. Ведь и так я на нитиодного ее движения или слова будет довольно, чтобы меня скормитьвсе узнают о жалком полоумном дурачке с нижнего этажа, который так убог и глуп, что даже насмешил. Мне все в глаза тогда будут ухмыляться, а соседи по комнате не без удовольствия станут меня расспрашивать о подробностях, плохо сдерживая улыбки, стараясь быть серьезными, чтобы побольше узнать я непременно представлю, как весело они перемигиваются у меня за спиной и от этого у меня станут дробиться кости. Это было как кошмарное сновидение, в которое я старался не верить. Она не может так поступить со мной, иначе в ней должно быть слишком много презрения, которого, к своему счастью, я не заметил ранее и не замечал теперь.