Она со страхом заметила, что все больше слабеет, ноги сами подгибаются. Только бы не упасть, дотерпеть до вечера. Обнадеживала, утешала себя: "Ничего, ничего...
Пройдет..."
Под вечер мать послала ее в погреб, принести картошки.
Едва Хадоська подняла тяжелый короб, как ее пронизала такая острая и сильная боль, что захватило дыхание. Сразу же неудержимо полилась кровь...
Ее охватил ужас. Она не помнила, как выбралась наверх.
Когда вышла из погребицы, голова закружилась так, что она чуть не упала. Все же кое-как дотащилась до крыльца и тут, обессиленная, опустилась на ступеньки. "Люди увидят..." - подумала в тревоге. Но встать уже не хватило сил.
На четвереньках она добралась до порога, цепляясь пальцами за притолоку, поднялась, вошла в сени, открыла дверь в хату. Мать, увидев побелевшее лицо ее, ужаснулась:
- Доченько! Что с тобой?!
Хадоська с трудом добралась до кровати, свалилась. Мать испуганно запричитала:
- Ой, горюшко ж ты мое!.. Что же это?!. Съела что плохое или что? .. Горюшко, горе!..
Хадоська молчала. Она чувствовала, как кружится голова, удивительно пустая, большая, как какие-то волны качают туда-сюда. Было почему-то очень холодно ногам, плечам, спине, всему телу, она стала вся мелко, неудержимо дрожать.
Мать накрыла ее сначала одеялом, потом свиткой, а холод все не отходил, дрожь не утихала. Когда приехал из лесу, вошел в хату отец, она увидела его словно сквозь воду и услышала словно сквозь воду: "Тебе, может, что надо?.." Онл лишь молча повела головой.
А кровь шла и шла, и казалось, не уймется уже никогда.
И казалось, что с кровью уходит из нее и тепло и жизнь.
Закрыв глаза, на которые падал с припечка красный свет, она сквозь дрему подумала вдруг: "Вот и конец мой подходит!.. Смерть моя!.." Подумала - и не почувствовала ни страха, ни жалости, все было безразличным, пустым.
Только одно дошло до нее, взволновало: подавая ей какое-то зелье, мать сказала, что, может быть, Захариху, знахарку, позвать. Хадоська как будто ожила, подняла голову, тихо, но решительно сказала:
- Нет!
Всю долгую ночь мать не отходила от нее, укрывала, вздыхала, шептала молитвы, давала пить зелье. Хадоська то дремала, то просыпалась, то была в таком состоянии, когда сон и явь переплетались, теряли свои границы...
"Умру. Ну и пускай умру..." - думала она, возвращаясь к яви.
Под утро отец запряг коня, поехал за доктором в Загалье.
Они приехали, когда в окнах уже стало бело - замелькали первые, ранние снежинки. Врач, раздевшись, погрев возле печи руки, выгнал всех из хаты. Когда он подступил, Хадоська сначала запротивилась, но шевелиться, говорить не могла. И не было желания говорить. Все было безразлично ..
- В Юровичи! В больницу! Сейчас же! - сказал доктор, позвав отца из сеней.
Когда заплаканный Игнат, Хадоськин отец, вез дочь через греблю, ему повстречался Чернушка, ехавший из Глинищ, ог Годли. Чернушка, довольный тем, что заботы с кофтой отпали, кончились удачно, охотно остановил коня.
- Куда это, Игнат?
- Дочка... - Игнатовы губы горько передернулись. - У-умирает!..
Ганна соскочила с телеги, испуганно подбежала к Хадоське. Она поразилась: Хадоська лежала как в гробу. Незнакомо похудевшая, без кровинки, словно неживая.
- Хадосечко!.. Что с тобой?!
Хадоська взглянула на нее - как бы издалека. Она не сразу узнала, но когда узнала, ожила, ресницы шевельнулись тревожно, неприветливо. Сразу же неприязненно закрылись.
"Глядеть не хочет!.." - поразилась Ганна.
Хадоськин отец провел рукавом по лицу, тронул коня.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Предсвадебные дни шли в хлопотливой гонке. Обдирали, рубили телку, резали кабанчика, пекли хлеб, пироги, коржики, - жарили и варили столько, что с непривычки от запахов становилось дурно. Все, над чем дрожали не один месяц и что надо было растянуть до лета, быстро, на глазах, жарилось, пеклось, ненадолго сносилось в сырой и прогнивший Чернушков погреб. Ганнин отец днем и вечером пропадал где-то на приболотье в зарослях, в потемках возил туда бочку с брагой, оттуда украдкой волок бочонки и кувшины с самогоном.
Всего, что имели, хоть и подбирали дочиста, не хватало, - кинулись к соседям, брали в долг где только можно. Не думали, глушили страх - как потом жить, как рассчитаться с людьми; думай не думай, все равно не выкрутишься иначе.
Пока хоть бы одну заботу сбыть с плеч - свадьбу. А там - бог даст, там будет видно!..
Старались - лишь бы побольше всего, лишь бы хватило.
В хате полно было суеты, шуму, чада. По вечерам у Ганны болели руки и спина, во рту ощущалась горечь, сон был дурманящий, нездоровый. От усталости, недосыпания, чада голова была как в тумане, тяжелой. И сама будто отяжелела, ходила, делала все без прежней ловкости, медленно, безразлично. Отец и мачеха двигались также как заведенные, старались больше потому, что надо было спешить: подгоняло беспокойство - не опоздать бы, успеть вовремя...
Вечером в субботу собрали подружек молодой, ближних родственников, посидели немного за столами. Посидели так, чтобы не тратиться особо, просто хотели показать, что помнят "закон", чтут, и чтобы не срамиться перед людьми - ведь у жениха уже гуляли. В воскресенье с самого утра Чернушка стал готовить свадебный воз. Телега была не своя, одолженная, хорошая, на легком ходу, прочная, как раз для такой поездки. Попросить пришлось и одного коня. Чернушка накормил его хорошо вместе со своим конем, даже овса подсыпал, чтобы резвее везли, не позорили молодую. Когда подружки украшали лентами уздечку, шлею, дугу, он положил на телегу лучшего мурожного сена, которое приготовил заранее, старательно застлал его рядном.
Он собирался запрягать коней, когда из хаты пришел Хведька.
- Вас мама зовет...
Чернушка потрогал хомут, неохотно зашагал к крыльцу.
В хате было несколько женщин, девушки, Ганнины дружки и подруги. Женщины хлопотали вместе с мачехой возле печи, возле столов с горелкой и едой, девушки в углу около двери шептались о чем-то. Ганна стояла с ними.
Мачеха, как только увидела Чернушку, с озабоченным видом отвела его в угол к окну, сказала тихо, рассудительно:
- Молодую одевать пора...
- Пора так пора... - Чернушка вздохнул.
- Пора. - Мачеха ближе наклонилась к нему и, понизив голос, сказала: А сам - что наденешь?
- Что есть, то и надену. Был же вчера в чем-то...
- Был!.. В рваных штанах!.. Латка на латке!..
- С латками так с латками. Велика беда. Не жених, грец его...
- Не жених-то не жених! Так ведь невеста - дитя твое!
Невестин отец! Не чужой, чтоб лишь бы как, чтоб как есть - нищим - к жениху выйти!.. Вчера - еще ничего, свои были!
Голяки такие же! А тут - сойдутся со всего света! Да и жених какой! Богатей первый!
- Богатей, богатей! А что он - чужой, не знает, сколько у меня капиталу! И то еще - пускай спасибо скажет, что угощенье собрал!
Мачеха нетерпеливо, искоса повела взглядом - никто чужой, кажется, не слушает их, а все-таки зашептала тихо.
Осторожность никогда не повредит.
- Угощенье угощеньем, а только глаза не зальешь! Все разглядят и осудят!.. Одеться надо - чтоб не стыдно было перед Глушаками стоять! И сидеть ведь вместе с ними придется! .. Я, наверное, у Химы попрошу - у нее кофта есть синяя, с пелериной... - Мачеха собралась уходить - А ты бы к Грибку сбегал, пока суд да дело. Штаны у него хорошие. Со службы которые принес.
- Мне и в своих не плохо. А кому не нравится, пусть не смотрит!
- Тебе-то, может, и не плохо, так дочери-то как? - Мачеха бросила взгляд на Ганну, которая подошла, чтобы послушать, о чем говорят родители. Думала, Ганна поддержит, но та - хоть бы слово. - Мне как? Перед людскими глазами!
Смотреть будут, разглядят, что было и чего не было. Лишь бы дал повод, осмеют! Голое тело, мол, латками прикрыл!
А еще к богатым лезет, мол!
- Пусть смеются, кому хочется! А мне - все равно!
- Вот голова! Как дитя! - потеряв остатки терпения, вскипела мачеха. Дитя и то додумалось бы!
- Знаешь что, - вскипел и отец. Он заговорил так громко, что женщины и девчата притихли, стали удивленно слушать Хочешь к Химе идти, так иди, а меня - не трогай! И так - черт душу скребет! Не до штанов, проклятых, чтоб они сгорели! Тут на душе такое, а она, грец его, штаны, латки!..
Иди, если хочешь!
Мачеха оглянулась, перехватила взгляды женщин, сказала Тимоху как можно спокойнее:
- Мне - что? Я - о тебе. Чтоб тебе лучше было!.. А не хочешь - не надо!
Она стукнула дверью. Отец от души плюнул, сделал вид, что ищет что-то на черном, чисто выскобленном, вымытом подоконнике возле полатей, сказал Ганне, как бы оправдываясь:
- "У Грибка возьми"! Будто на чужбине, будто никто не знает, какие штаны у меня, какие у Грибка! Те штаны кто только не носил: может, полсотни свадеб справили в них!
Чуть не каждый жених в Грибковых штанах женится! - Он покрутил в руках свои праздничные штаны. - /Какие есть, такие есть, зато не чужие...
Ганна, задумчивая, серьезная, отозвалась:
- Дырка у них на заплате, на коленях... Дайте зашью.
- Ты бы сказала, чтоб самую наряжали. Вот-вот приехать могут!
- Управлюсь!
Она взяла штаны, присела на высоких полатях, застланных новым рядном, под которым немало было разного тряпья, начала привычно работать иглой.
Штаны были не то серые, не то желтые: их хотели как-то подновить, покрасили, но краска оказалась с фокусами, взялась неровно, а заплаты выкрасила совсем по-иному, в цвет зрелой луковицы! Чернушка будто и не видел этого знака сваей бедности, - с печалью, любовно смотрел на дочь, на ее руких на черные волосы, смугловатый лоб. Когда Ганна подала ему штаны, он почувствовал, как некстати набегают на глаза слезы, едва сдержался.
- Ну вот, перехожу как-нибудь! Зато в своих!..
Мачеха вернулась от соседки обрадованная, с кофтой, но, увидев Чернушку, обиженно нахмурилась, отвернулась, - Должно быть, не хотела простить его упрямства. Отец тоже, видно, не хотел признать своей вины..
- Матко, молодую пора наряжать, - сказала старая Аздоля, хлопотавшая у печи.
- Знаю сама, что пора! - Мачеха, не глядя на мужа, положила кофту на полати, приказала Ганне садиться на лавку.
Все, кто был в хате, женщины, девушки окружили Ганну:
одни - чтобы помочь мачехе, другие - подружки - чтобы сделать то, что надлежит им, третьи - чтобы посмотреть, как невесту наряжать будут. Такое ведь событие!..
Чернушка робко подался к двери. Заметил ка печи Хведьку, который тоже притих, навострил глазки, хмуро кивнул головой: слезай!
Взяв малыша за руку, отец рванул щеколду и скрылся в сенях...
Он вышел на крыльцо - кони уже были запряжены, мокрый ветер шевелил ленты на уздечках, на дуге. Чернушка постоял растерянно, держа в руке забытые штаны, поплелся обратно в сени. В сенях он умылся, перешел в кладовку, помазал салом волосы, чтобы лучше лежали, переоделся в крашеные, пятнистые штаны, вдруг, обессилев, опустился на бочонок. Неизвестно, сколько сидел бы так, если бы Хведьке не надоело это и малыш не потянул его за рукав. Чернушка встрепенулся. Когда он снова вошел в хату, Ганна уже стояла с заплетенными косами, в новой атласной кофточке, в красной с зелеными клеточками юбке, в красных ботинкахполусапожках.
Чернушка взглянул - Ганна в венке, фата спадает до пола, легкая, будто невесомая. Над белой атласной кофточкой, в обрамлении фаты так чудесно выглядит смуглое ее лицо, дужки бровей, влажные, как зрелые вишни утром, глаза. "И вся она - как вишня! Как цветок вишневый!.." - подумал Чернушка, чувствуя, что душу сдавила великая тоска.
Венок, фата. Увидев дочь в таком наряде, он, как никогда раньше, почувствовал беду. Нет, он не только почувствовал, он, казалось, увидел эту беду - в венке, в фате, грозную, страшную. Им снова овладела слабость, так, что едва хватило силы, чтобы поднять руку, стереть с глаз что-то мокрое, туманящее. Он оторвал взгляд от Ганны, стал ходить по хате, лишь бы двигаться, лишь бы не думать, не глядеть на дочь в венке, в фате...
Все, что он видел, что чувствовал, отзывалось в нем тоскою. Несколько раз вбегали в хату девушки, объявляли:
"Едут!" Начиналась суета, тревога, и тоска палила сильнее, потом оказывалось, что тревога напрасная, все притихали, но тоска не пропадала. Девушки, женщины спокойно говорили, пели, скучали, а его все грызла и грызла печаль.
Даже то, как спокойно сидела, ждала своего часа дочь, бередило его душу. Она была такая тихая, какой отец и не помнил никогда ее, слова, кажется, не промолвила. Вокруг нее перебрасывались шутками, нетерпеливо прислушивались, только она одна молчала. Озорница такая, непоседа!..
Ничто не изменилось в ней и когда послышалась музыка: сначала только уханье барабана - бух, бух, бух, потом торжественные, с жалостным всхлипыванием переливы гармони, пискливый, пронзительный визг дудки. Музыканты подъезжали - дудка и гармонь слышались все отчетливее.
Одна из подружек Ганны, озорная, вертлявая Маруся, вскочила, со страхом прислушалась, обвела глазами девчат, крикнула:
- Дружино! Это же - чужие какие-то подъезжают!.. Молодую нашу Ганнулечку, видно, отобрать хотят?! - Она грозно нахмурилась, кинулась к двери. - Не отдадим ее!..
- Не отдадим!.. Выручим!.. Прогоним, если что такое!..
Или - пускай по-хорошему! Выкупят пускай!.. - Все, кто был в хате, кроме Ганны, с веселым шумом, криками высыпали на крыльцо, во двор.
Чернушка взглянул на Ганну: только она не оживилась.
Вздохнул, тихо вышел вслед за всеми...
2
Музыка на улице - перед самой хатой - умолкла, и Ганна услышала говор, восклицания, какие-то команды. Спор, хохот, борьба... "Не пускают. Выкупа добиваются..." - мелькнуло у нее в голове.
"Много народу, видно..." - подумала она, как думают о чем-то далеком, чужом. Весь этот шум, споры, шутки, что доносились с улицы, со двора, доходили до нее как во сне, будто вовсе и не касались ее.
Она сама была как во сне. Жила памятью о недавнем.
Это началось вчера, когда собрались гости... Пили, ели, гомонили Она тоже пила Пила не потому, что хотела, а потому, что не пить водку молодой нельзя. Есть она совсем не могла.
После той, казалось, бесконечной стряпни, от которой и теперь болели руки и было муторно, на еду и смотреть не хотелось.
- Чего ты, Ганнуля, не ешь ничего? - подходил отец, глядевший на нее внимательно, грустно. - Съела бы чего-нибудь, а, дочка?
- Поела уже... Не хочется...
- Пирога бы взяла. Или - холодцу?
- Я разве коржик возьму...
- Ешь. Не то скоро опьянеешь...
Она действительно быстро захмелела. В голове шумело, перед глазами все качалось, плыло - миски, бутылки, мачеха, люди. И оттого крепло странное чувство, будто весь этот шум, этот пьяный ужин - все это не для нее, далекое и чужое ей, - чужой праздник, чужая свадьба!..