- Всего не съест. Укусить, может, укусит, а там - подавится.
- Может, и съест! У этого зубы здоровые и пасть широкая.
- Обломать можно, если очень ощерится.
- Не очень-то обломаешь. Не к тому идет.
- Обломаем! - заверил Евхим, и у старика немного полегчало на душе: хоть знал цену сыновним словам, как бы поверил, ухватился за подмогу.
- А ты все же сходи к нему, - сказал он напоследок, залезая под одеяло.
- Схожу.
Как и обещал, Глушак-младший на другой день отправился в сельсовет. Старик едва дождался, когда он вернется:
что бы ни делал, мысли кружились вокруг Евхима - то неуверенно, недоверчиво надеялся, то весь отдавался беспокойству.
- Ну что? - бросил Евхиму, как только тот ступил во двор.
- Придет, сказал...
По тому, как проговорил сын, как недобро повел взглядом, стараясь не встречаться с его глазами, старый Глушак все понял. Но такой большой, неодолимой была тревога за землю, что он не выдержал;
- Что про обрезку?
- Ничего.
- Все-таки - сказал что-нибудь?
- Сказал.
- Что?
- "Что надо, то и сделаем".
- И потом - на свадьбу припрется?!
- Придет. Пригласили же!..
- Пригласили!..
Старый Корч выругался.
4
Давно Глушак не чувствовал себя так плохо, как в тот вечер, когда отправлялся на собрание о переделе земли.
Может, лучше, спокойнее для души было бы не идти на собрание, чтобы не иметь лишней неприятности, но как ты не пойдешь, если не кого-нибудь другого, а тебя самого резать должны. А может, надо будет сказать что-нибудь, постоять за себя, защититься?!
Хотя радости от собрания ожидать не приходится, а все же, коль ты будешь на виду у всех, то, может, не такие смелые будут, не будут так болтать языками. Если отсиживаться в хате, дрожать - чего доброго, и совсем утопить могут.
Хочешь не хочешь, а идти надо. Глушак перекрестился, натянул латаный полушубок, нахлобучил побитую молью старую шапку. На поле полушубка заметил засохшие белые языки картофельного месива Для свиней, но вытирать не стал:
не в церковь, не в гости собирается. Да и то сказать: теперь такие знаки в почете, как документ, - мол, свой человек, не гулящий...
С белыми пятнами на полушубке, с трухой на воротнике и на шапке зашагал по-стариковски из хаты. Так рассчитал прийти, чтобы не быть на собрании ни первым, ни последним.
Припрешься первым - бросится всем, что боишься, осмелеют; последним приползешь - как бы поздно не было. Снюхаются со своими, сговорятся.
Со двора заметил - народу собралось немало. Тревога и неприязнь шевельнулись в груди, заставили сжаться, подготовиться к опасности. "Сбежались! Навострили клыки на чужое добро! Только команды ждут!.." Много куреневцев толпилось и в сенях - правда, не хозяев, даже не парней и девушек, которым свое гнездо вить скоро, а мелюзги разной,; сопливой детворы.
"Шпикгакль нашли! Дрючком бы поскудь эту! Чтоб не воняла!"
В хату тоже набилось немало молодых, но были и хозяева. Возле припечка Прокоп рассудительно разговаривал с Чернушкой - считай, уже свояком, Сорока сидела на полатях, толкала в грудь Зайчика, который весело хохотал. Приперся, конечно, и Андрей Рудой, прилепился к самому столу, поближе к начальству.
Глушак хотел было перебраться к Прокопу и Чернушке, но они были слишком на виду, а ему незачем лезть вперед. Кто его знает, как оно там пойдет, как потом будешь чувствовать себя, сидя на виду. А если подумать, то и так все заметили, что он не где-нибудь, а на собрании, - слышит все и видит.
Так что можно и тут, в уголочке, согнуться и выглядывать.
Вот только близко оказались Хоня и Дятликов Василь.
Дятлик, как заметил его, отвел взгляд в сторону, - конечно, от злости за то, что Евхим отбил Ганну. Брови надвинул на глаза, затаил что-то недоброе. "Ишь ты, молоко на губах, а тоже - с фанаберией! Тоже хозяин, сопляк!"
Но если бы и не обращал внимания на Дятлика, гнуться в углу ему не хотелось; хоть бы кто-нибудь свой сел поблизости, чтобы словом с ним перемолвиться, отвести душу.
Скрывая тревогу, потел в полушубке, томился, казалось, бесконечным -ожиданием и одиночеством. Когда пришел Ларивон и стал, как дуб возвышаясь над всеми, Глушак обрадованно попытался окликнуть его. Но не позвал: за спиной Ларивона вдруг показался Миканор, за Миканором - Дубодел. Они обошли Ларивона, протиснулись мимо Глушака, стали пробираться к столу. Глушак почувствовал, что тревога его усилилась.
Вслед за Дубоделом протиснулись к столу еще двое незнакомых. "Землемеры, видно", - подумал старик, пристально оглядывая их, будто хотел заранее узнать свою судьбу.
Один был уже немолодой, лысоватый, в затасканной поддевке, с виду будто и незлобивый. Но Глушак, всякого повидавший на своем веку и подготовившийся ко всему, убежденно подумал: "Тихий-то он тихий. А только как скомандуют, то всадит нож, наверно, и не поморщится..." Второй, совсем не похожий на первого, молодой, с холеным лицом, держался смело, важно: прежде чем сесть за стол, стройный, по-военному подтянутый, со странной улыбкой, не спеша снял фуражку, военную шинель, разгладил сильной рукой воинский мундир с большими карманами на груди. Сидя за столом, начал осматривать куреневцев, спокойно, неторопливо, подступил взглядом к Глушаку. Старику захотелось с головой уйти в воротник, когда глаза военного начали ощупывать его. Взгляд был острым, пронизывающим, будто проникал внутрь, и таким уверенным, что делалось нехорошо.
"У этого рука не дрогнет. Этот и отца родного утопит, если нужно, за советскую власть! К этому и не подходи близко, не проси пощады! Партейный весь, до ниточки! Сразу видно!" - подумал Глушак, когда военный стал осматривать других. Вместе с этими мыслями у Глушака возникло странное ощущение, будто встречал когда-то этого человека, и он какое-то время старался припомнить: где это было? Но как ни старался - припомнить не мог; может, случайно встретил на улице или в дороге - иначе разве забыл бы такого?
Глушак снова посмотрел на лысого: а этот, пожалуй, и в самом деле тихий и добрый. Можно было бы попытаться осторожно подойти к нему. Издали видно, что не очень сладко живется: и поддевочка незавидная, и еды не вволю - вон как щеки ввалились. Если подойти умеючи, должно быть, не отказался бы от окорочка свиного...
Но теперь и думать не смей об этом. Лысый и близко не подпустит, если рядом этот, "партейный до ниточки". У Глушака вдруг появилось подозрение: а может быть, "партейный" этот не землемер вовсе, а какой-нибудь начальник. "Из ГПУ, видно, приволокся, пронюхать хочет, что и как, Харчева приятель..."
Рассуждая, прикидывая, старик внимательно слушал, что говорил Дубодел. Но хотя Глушак и не пропускал ни слова, многого, как и другие на собрании, он не понимал или считал не стоящим внимания. Криворотый долго и нудно говорил не о деле, а о политике. Только когда Дубодел перешел к землеустройству, старик насторожился. Дубодел, однако, опять долго объяснял то, для чего нужно переделять землю и какой это важный замысел землеустройство; томил, пугал Глушака неопределенностью. Чем дольше он говорил, тем больше пропадала у Глушака робкая надежда на то, что, может, все минует, обойдет его эта беда. Ощутил неприятную слабость, когда Дубодел объявил:
- У нас тоже комиссия, которая была избрана по всем законам на общем собрании деревни Курени, нашла разные факты. А именно - неправильную запись земли для сельсовета, что в свою очередь привело к неправильной оплате налога со стороны этих укрывателей...
- А кто такие эти укрыватели? - не выдержал Андрей Рудой.
- Можно и назвать, хотя избранный председатель этой комиссии вашей деревни Дятел Миканор в своем рапорте после меня обо всем доложит сам. Это такие лица, как Черняк Прокоп, Дятел Змитро...
Он, видно} назвал бы всех, но Митя, услышав свою фамилию, оборвал его, крикнул во весь голос:
- Это все - ерунда!
Дубодел возмутился:
- Что - ерунда?
- Все! - с пьяной непоколебимостью пояснил Митя.
В хате засмеялись, захохотали.
- Неправильно записано! - отозвался не очень уверенно, скорее для виду, Прокоп.
- Вы, дядько, помолчали бы! - не выдержал, вскочил Миканор, готовый ринуться в защиту своей чести.
Дубодел подал ему знак сесть.
- Вот тут гражданин вашей деревни Курени Дятел Змитро, - заговорил он степенно, тоном руководителя и оратора, - заявляет...
- Заявлял и заявлять буду - ерунда!
В хате снова засмеялись. Дубодел покраснел.
- Гражданин Дятел Змитро, вам слова не давали. Прошу не перебивать! Тем более что своими выкриками вы некультурно замахиваетесь не только на сельсовет, но и на избранный всем народом вашей деревни орган - комиссию!..
- Плевал я на твою комиссию! - Митя рвался к столу, но его сдерживали. Он кипел: - Комиссия! Тоже мне - указ.
Начальство!.. Я в лесу - сам себе начальство! Над всеми елками и палками! И сею - где хочу! И не суйся!
- Х-хорошо! - зловеще сказал Дубодел. - Мы тебе покажем, куда можно и куда нельзя соваться избранной комиссии и сельсовету, который есть полная власть на месте!..
- Покажи! - Митя не слушал уговоров ближних. Душила обида. - Всякое лезет в начальство! А того не кумекает, что у меня свой закон, своя власть!
- Все свое у тебя! Правильно! - поддел с хохотом Хоня.
Смех и веселый гомон, нараставшие в хате, подогревали Митю. Неизвестно, чем бы кончилась эта перепалка, если бы за столом не поднялся незнакомый в военном кителе, спокойно и твердо приказал:
- Прошу вывести пьяного.
Митю окружили, взяли под руки и под веселый смешок Хони вывели из хаты. Подождав, пока утих гомон, человек одернул китель и неожиданно приветливым голосом объявил:
- Если есть какие-нибудь претензии к комиссии по землеустройству или если такие претензии появятся завтра, - как бы выделил последние слова незнакомый, - прошу заявить об этом либо комиссии, либо мне лично.
- А кто ты такой? - крикнула ему Сорока.
Человек с усмешкой взглянул на Дубодела: ваша вина, что не догадались познакомить вовремя.
Дубодел не столько назвал, сколько упрекнул Сороку за несообразительность.
- Товарищ Зубрич это! Специальный уполномоченный из волости!..
Зубрич кивком головы поблагодарил его, снова обратился ко всем:
- Таким образом, товарищи, со всеми жалобами, которые возникнут, прошу обращаться ко мне. Мы их, не откладывая, тут же, вместе с вами, проверим и решим, как быть дальше.
Зубрич приветливо улыбнулся. Эта улыбка Зубрича--не только не успокаивала старого Глушака, но настораживала:
даже когда смеялся уполномоченный из волости, старик чувствовал, что этот человек всегда себе на уме. "Смеется, а усмешка вроде не его, подумал Глушак. - Будто чужая".
Другим же Зубрич, как видно, понравился. В хате после его слов стоял гул одобрения: правильно, по справедливости надо разобраться, вместе со всеми.
Уверенная строгость Зубрича к Мите и обходительность с людьми вызвали уважение к нему и доверие. Зубрич вдруг стал живой надеждой куреневцев.
Он почувствовал это, легко, незаметно взял руководство собранием в свои руки, объявил, что слово имеет председатель комиссии по землеустройству Дятел Миканор. Миканор вышел из-за стола, и Дубоделу, хочешь не хочешь, так и не договорив, пришлось сесть.
- Так вот, тут дядько Прокоп, - сразу ринулся в наступление Миканор, сказал, что комиссия неправильно произвела обмер...
- Не я один. Митя вон больше говорил... - прогудел, оправдываясь, Прокоп.
- Митя - тот пьяный, и его вывели из хаты.
- Ну так что, если вывели?
- А то, что о пьяном, да еще отсутствующем, нечего и говорить!
- Так ежели он, Прокоп, выйдет, то и о нем не будет разговора? ворвалась в спор Сорока.
- Ага, правда, - поддержал ее Прокоп.
Он, как видно, хотел лишь отступить с достоинством, уклониться от ответа. Но Миканора это распалило еще сильнее.
- Вы не крутите, дядько!
- Чего это ты вцепился в меня! - вдруг загорелся Прокоп, Шея его налилась кровью.
- И правда, привязался! - снова поддержала Прокопа Сорока.
Глушак мысленно был на стороне Прокопа, но сдержался, не вступился за него: бросишь слово против этой рябой заразы - только беды лишней накличешь! А еще неизвестно, что будет с самим и как самому отбиваться придется.
"Ну и зараза! Вот же зараза, скажи ты! - подумал о Миканоре. - И такой нахальный! О Маслаке даже и не думает, будто тот ничего не значит. Неужто и опаска не берет, что он может объявиться?" Глушак при этой мысли почувствовал себя слабым, беспомощным...
- Я в вас не вцепился, - не отпускал Прокопа Миканор, - а только я не люблю неправды! Не люблю, когда обманывают да еще других потом винят!
- А он и не винит никого - ни черта, ни бога! - вступилась за него Сорока.
- Не виню...
- Так не говорите, что неправильно померяли. Вы полторы десятины не вписали!
- А что ему - самому вписать надо было? - отозвался Ларивон, и Глушак кивнул в знак согласия.
Тут в спор ввязался Хоня, уколол:
- Попросить надо было кого-нибудь - кто грамотный!
Миканор поискал взглядом по хате.
- Вот тут еще один забыл померить свою землю. - При этих словах Глушак почувствовал: о нем сейчас говорить будет. - Не домерил без четырех саженей три десятины!
- Кто это? - выскочил Андрей Рудой.
- Это - Глушак Халимон.
Лицо, плечи, руки Глушака налились чем-то тяжелым, как горячая глина, но он переборол злобу, сказал спокойно:
- Ну, так спасибо, что перемерил.
- Не за что, - уколол Миканор.
- Старался же, ходил всюду. Сам я, может, век не собрался бы померить!
- Вы и семью посчитать не собрались, лишнего вписали.
- И за это спасибо. Помог и тут.
Глушак подобрал полу кожуха и снова нагнал на лицо сонливое выражение: трудно было понять, то ли слушает человек, то ли дремлет. Но внутри у него все кипело. "Перемерил! Подсчитал! Некому перемерить тебя по спине дубиной!
Да посчитать твои ребра, пес шелудивый!"
От злости он не мог даже слушать Миканора, но и не слушать было нельзя. Самое важное, если рассуждать трезво, было еще впереди, - сколько ж постановят отрезать земли?
То, что этот рябой ткнул его лицом в грязь, еще полбеды:
стыд - не дым, грязь можно и стереть с лица. Настанет наконец такой момент, что и самого приблуду этого ткнуть в грязь можно будет, да так, что он не утрется и не отмоется!
А земля - это земля, не дым, не стыд. Когда режут ее, все равно что режут сердце...
- Так вот, чтобы не было такого, - бередили Глушака Миканоровы слова, такого, что у одного поле на версту, а у другого - как баба сядет, так юбкой все и закроет, надо кое-кому прибавить земли. А кое от кого, не секрет, конечно, отрезать. Чтобы не было у одного густо, а у другого пусто.