Дождей еще не было, и по подсохшей за лето дороге, за незаконченной греблей, перебрались без особого страха. На олешницком поле мрак постепенно стал редеть, рассеиваться, а когда выбрались на большак, покатили меж рядов оголенных высоких берез, неяркое и негорячее солнце запламенело уже в дымном, словно туманном, небе
, - Базар, видно, будет неплохой... - проговорил отец, видя, что подводы на Юровичи тянутся и впереди и сзади
- Плохой или не плохой - будет видно, когда поедем домой, - осторожно заметила жена.
Вскоре въехали в лес, небольшой и голый, но удивительно красивый даже в эту пору: будто споря друг с другом, поднимали высоко в небо, могуче раскидывали в стороны кривые ветви дубы-великаны и вязы.
- Вон там наше поле было. За Перевельскими кругами, - сказала мачеха От леса начиналось уже глинищанское поле.
- Земля тут, видно, не то что у нас...
- Сравнил! Такой в Куренях и возле цагельни нет!
Ганна видела, что в лесу там и тут торчали широкие жилистые пни, круглые срезы которых были черными, серыми, беловатыми и совсем белыми, свежими, и пожалела: столько тут вырублено этих дубов и вязов Лес был редкий, меж деревьев за недалеким перелеском хорошо просматривалось болото.
За леском снова тихо, задумчиво шумели бесконечные ряды придорожных берез, тоскливо, загадочно гудели провода. Они гудели все время - и когда сбоку уходила дорога на Гллнищи, и когда менялись узенькие серые, кое-где весело расцвеченные зеленью полоски озими. Этот, загадочный, тоскливый гул проводов нагонял на Ганну тоску, ей было жаль чего-то очень хорошего, дорогого, что, казалось, навсегда уходило с дорогой.
Когда проехали коричневую гать над водовичским болотом, большак начал постепенно подниматься, и вскоре не так уж и далеко забелела юровичская церковка. Церковка эта, как всегда, пробудила в Ганне беззаботное воспоминание о детстве. Давным-давно, маленькой девочкой увидела ее впервые - увидела как что-то необычное, недосягаемое, чудесное. И с той поры, хоть уже и выросла, возмужала, каждый раз, как видела ее снова, то удивительно трогательное воспоминание будто возвращало ей очарованье детства. Тогда, в первый раз, так же ехали на ярмарку. Какая чудесная была она, та ярмарка! Церковь, спуск с юровичской горы, которая казалась высоченной, страшной, радость, что наконец спустились, что конь не понес, море людей на площади, сладкая боязнь остаться одной, без родителей, затеряться. А вокруг дива дивные: платки один другого красивее, ленты, белыепребелые булки, пряники, баранки Одну баранку принес ей отец, - она только немного попробовала и спрятала за пазуху жалко было сразу съесть такое чудо!..
Церковь все приближалась. Вот подошла уже горка-холмик, курган с бурой некошеной травой и молодыми дубками.
Отец, проезжая мимо кургана, как и всегда, сказал:
- Разбойник лежит .. Силач. Первый силач на весь свет был, говорят... Людей перевел - мильон!..
Мачеха тревожно перекрестилась В дороге, далеко от дома, она всегда заметно терялась, мягчела и стихала, легко признавала отцову силу и власть.
За курганом, за полем, изрезанным кривыми морщинами оврагов, поросших там и тут кустарниками, купами деревьев, взгорье, чувствовалось, заметно спадало в невидимую широкую лощину Синяя гряда с черной полоской леса вздымалась за лощиной в далекой, затуманенной дали Ганна стала вглядываться в синеватую дымку перед грядой, искать желанную светлую полоску, которая иной раз на миг блеснет из-за возвышенности Она впервые увидела это чудо в тот далекий день, когда в первый раз ехала тут. "Что это?" - удивленно дернула она отца за рукав Отец безразлично повел взглядом:
"А, речка. Припять..." Ганна вскочила: "Припять?" Припять река-сказка, легенда! Она в тот раз так и осталась легендой, загадочная Припять, - блеснула на миг лучистой полоской и исчезла, сколько ни всматривалась Ганна, не показалась снова... Как и тогда, Ганне теперь захотелось снова увидеть знакомую веселую полоску, но реки не было видно: затуманенная даль скрывала ее.
Возле церкви отец остановил коня, и все слезли с телеги.
Начинался тот самый, некогда такой страшный, спуск.
Как всегда, отец отвязал веревку с задка телеги, привязал колесо за спицу к грядке, чтобы оно не крутилось. Ведя коня за уздечку, приказал женщинам:
- Придерживайте телегу!
Он пошел впереди, держа взнузданного коня за уздечку так, что конь как мог высоко задирал голову, щерил желтые зубы и даже приседал на задние ноги, сдерживая телегу, наезжавшую на него. Дорога была мерзлая, глинистая, с гравием, и неподвижный железный обод колеса, тершийся о нее, скрежетал. Он оставлял за собой ровную блестящую ленту с белыми отметинами на камешках.
- Чш! Тпру! Тпру-у!.. - успокаивал отец коня.
Что это была за дорога - необычайная, удивительная, не похожая на все другие дороги в болотной стороне! Постепенно поворачивая, она шла вниз и вниз, обрезанная с обеих сторон двумя рвами, по которым в дождливые дни ревели потоки воды. По мере того как дорога спускалась глубже, вдоль нее росли и росли горы с размытыми дождем склонами, с деревьями, которые нависали над ней, выставив корни.
Подымаясь, горы все больше и больше скрывали небо, подпирали его, а кусты и деревья, что раскидывали свои веткикрылья, словно собираясь взлететь, были уже, казалось, не на земле, а на небе.
Над самой высокой стремниной горы торчал из песка большой облизанный камень, готовый каждый момент ринуться вниз, и Ганне стало жутко: а что, если он теперь сорвется?
Но камень и на этот раз не упал. Как только проехали под ним, выглянула в расселине гор кривая череда местечковых хат, что сбегали с пригорка, обступили улицу. Добравшись до более ровного места, неподалеку от деревянного долга в два этажа - "волости", отец остановил коня, отвязал колесо, и дальше поехали уже на телеге, с виду строгие, чинные, а в душе несмелые, обеспокоенные: не своя деревня, большой город, чужая сторона. Как и подобает в городе, отец подстегнул коня, погнал рысцой. Въехав на мостовую главной улицы, телега покатилась со страшным грохотом и лязгом, пока не уперлась в вереницу возов, тянувшихся к рыночной площади
На площади, окруженной деревянными и каменными строениями - магазинами и лавками юровичских торговцев и кооперации, было уже довольно много подвод и людей. Люди суетились, переходили от лавки к лавке, подводы в этом людском озере, казалось, тонули; только кое-где торчали задранные оглобли да конские головы. Чернушки въехали в эту суетливую толпу, как в неспокойное, широкое разводье.
Справа, слева, впереди них были теперь люди, люди - молодые, пожилые, совсем старью, женщины и мужчины, со всех сторон окружали их свитки, кожухи, кафтаны, шапки, окружал многоголосый говор, блеяние овец, визг поросят. Чернушка, привстав на колени, высмотрел свободное, удобное место и, покрикивая на тех, кто лез под коня, стал медленно протискиваться туда с Ганной, с мачехой, с овцами, со всем своим скарбом...
3
Когда остановились, мачеха сказала, что место тут нехорошее - не на виду, сюда мало кто и подойдет, - но Чернушка заявил на это:
- Кому надо, тот и у черта за пазухой найдет, - и не раздумывая начал распрягать коня.
- Вот, скажи ты, саранча-люди! - не стала спорить, мирно пожаловалась мачеха. - Всюду захватят где лучше!
Никогда не успеешь за ними!
Она взглянула на овец - те тихо лежали на подводе, давно свыкшись со своим положением, потеряв какую-нибудь надежду вырваться на волю, - только уши вздрагивали у них при близких окриках.
- Откопай все, что в сене, да разложи на рядне!.. - сказала мачеха Ганне, отряхивая с юбки травинки. - А я пойду, сколько что стоит, узнаю...
Пока Ганна раскладывала на рядне горшок с маслом, связки грибов, сушеные вьюны, мачеха вернулась разочарованная:
- Дешево все, дешево!.. Даром, можно сказать, хотят!..
Какое-то время все втроем стояли молча, следили за теми, кто подходил близко, смотрел на их добро. Следили по-разному: Ганна - почти равнодушно, с затаенной печалью; отец - спокойно, время от времени поправляя сено, которое тянул мягкими губами конь; мачеха же просто ловила взгляды, нетерпеливо молила - вот это, вот это! Но, как назло, подойдя, почти никто даже не спрашивал о цене - пробежит глазами по рядну и отойдет, словно богач какой, словно ему ничего не надо. А если и спросит, то без особого интереса, даже не приглядится толком, бросает взгляд дальше.
- Вот тебе и хороший базар! - не удержалась мачеха.
Она, чтобы не торчать без дела, стала убирать возле овец.
- Это еще не базар, - убежденно молвил Чернушка. - Базар еще будет!..
Настоящие купцы еще чай дома пьют...
Народу действительно прибывало: площадь заполнялась возами, людьми все гуще и гуще, становилось теснее, нарастал шум, говор, крики. Совсем близко, возле соседней подводы, стали торговать корову - женщина, повязанная тряпьем вместо платка, и мужчина в заношенной, рваной свитке, видно, муж и жена. Несмело, как-то подозрительно осматривали, поглаживали, щупали рыжую "рогулю", недоверчиво слушали хозяев, расхваливавших свой товар. Похвалы, было заметно, не только не успокаивали "купцов", но даже увеличивали их недоверие, - они слушали и присматривались к корове все с большей подозрительностью, а вскоре и вовсе отступили, побрели меж людей, о чем-то шепчась...
Вскоре они, с той же недоверчивостью, придирчивостью, разглядывали, щупали другую корову. "Купцов" сновало все больше и больше - искали, спрашивали, торговались, отходили, - движения, гомону было хоть отбавляй, но торговля шла очень вяло, во всяком случае тут, где стояли Чернушки.
Все присматривались, спрашивали, и почти никто не покупал.
Ни Ганну, ни отца ее это не удивляло: они были такие же, как и люди, которые сновали перед ними, - медлительные, расчетливые полешуки, - почти каждый сто раз приценится, прежде чем купит. И чему тут было удивляться, если продавцов так много, а денег у "купцов" считанные копейки...
Не удивлялась и мачеха, только уж очень тоскливо было стоять ей да ждать понапрасну. И, томясь, страдая, злясь, она не могла уже видеть, что ждет, томится не одна, что так же томятся почти все. Видела она хорошо только подводу, которая будто нарочно торчала перед глазами и на которой приманчиво краснели горшки, макитры, миски, - ей так нужен был хороший горшок и хотя бы две миски] Надо, а купить не купишь! Не берут ничего.
- Пока тут продашь что-нибудь, ни одного не останется!
Надо же: там, как на беду, толпятся женщины, крутят перед ней недоступный багрянец горшков - словно дразнят.
- Останутся! - равнодушно сказал Чернушка. - Не эти, так другие!
Мачеха продолжала ворчать:
- Шляются, шляются - раззявы! Только с панталыку сбивают других! Тут разве пробиться из-за них купцу!..
- Пробьется, если появится...
- Пробьется! Жди!
Мачеха не верила. Не верила она и тогда, когда "купец"
этот наконец подошел, хотя чувствовала, что он не раззява, что спрашивает, почем вьюны, не ради забавы, купить хочет.
Она знала: вьюнов близко не продают, заломила - полтинник за связку. "Купец" удивился:
- Полтинник?!
- А что ж? Дорого, может?! - Она промолвила это так, будто говорила: да разве повернется язык у кого-нибудь сказать такое, - а сама со страхом следила, не испугался ли, не собирается ли отступить. Стараясь не эьшустить, заспешила мягко и приветливо: - Вы ж посмотрите, сколько их тут, в одной связке! Видите, сколько! Я и сосчитать не сосчитаю.
Столько за целый день не наберешь! Они ведь, как заберется в трясину который, копай да копай, пока откопаешь... Тут же мяса сколько - только что они сушеные! А мясо какое - это не какая-то там смердючая рыба! Вьюн!
- Вьюн-то вьюн... - "Купец" явно собирался уходить.
Мачеха видела: надежда готова была вот-вот пропасть.
Чернушиха с отчаянием подалась к "купцу":
- Ну хорошо! Дорого! А вы назовите свою цену!
- По тридцать пять...
- По тридцать пять? Так это ж... Я ж вам и так, можно сказать, ни за что отдавила! - Мачехе снова попалась на глаза подвода с горшками: - Ну ладно! Берите!.. Сколько штук?
Он брал все десять связок: хватит, видно, и на горшок, и на две миски. Должно хватить!
- Ешьте на здоровье!
Как только человек отошел, прикрывая связки вьюнов рукавом пальто, мачеха, зажав деньги в кулаке, заспешила к подводе с горшками и мисками. Еще, кажется, не поздно, не все продано. Только спешить надо, совсем мало остается!
А женщины идут и идут!..
Она вернулась назад успокоенная, счастливая.
- Вот, купилаТ - Мачеха постукала по горшку сухими костяшками пальцев, послушала: - Звенят, как колокола!
Посуда ладная, только что - дороговизна!..
Y Когда она, обернув миски и горшок сеном, уложила их в телеге так, чтобы, избави бог, не разбились или чтобы не украл какой-нибудь бездельник-вор, которых тут шляется тьма, когда опять начала подыскивать "купцов", - в толпе неожиданно появился Евхим. Он неторопливо шел с Ларивоном, расталкивая толпу, с цигаркой на губе, поглядывал на всех с самодовольной и задиристой улыбочкой: эх вы, люди, букашки суетливые, мелюзга!
"Пьяный или так просто, охмелел? Молодой, богатый...
Удачливый. Все удается, чего только душа захочет... Зацепить, видно, намеревается кого-нибудь, чтоб показать... какой он?"
Мачеха замахала ему рукой:
- Евхимко-о!
Он заметил Чернушков, направился к ним.
- Ну, как торг? - громко, весело спросил Евхим, окидывая взглядом все, что лежало на возу. - Э, да вы тут с овечками, - боитесь расстаться? - Он захохотал.
- Не берут овечек, грец его, - спокойно сказал Чернушка.
- И не глядят, Евхимко!..
- А мы думали, что расстаться боитесь! - поддержал Евхима Ларивон. Он словно ждал, что и Ганна откликнется на эту шутку, но у той даже уголки губ не дрогнули.
Евхим сдержал смех, но смотрел весело.
- Так, говорите, овец продаете? Почему ж их не покупают? Купцов - зон сколько!
- Ат! Это купцы - сказал!.. Раззявы это, Евхимко, а не купцы!
- Есть и раззявы. А есть - и купцы! Надо только уметь найти их! Да подцепить на крючок!
- Подцепишь их!
Евхим вдруг оторвал приклеившуюся к губе цигарку, бросил под ноги, решительно сказал приятелю:
- Ларивон, надо купцов найти на овец!
- Ну, если надо, так...
- Идем!
Взглянув на Ганну, Евхим ловко повернулся и врезался в толпу. Взглядом коршуна огляделся, поискал; толкаясь, огтесняя в сторону тех, кто попадался на дороге, двинулся с Ларивоном, который покорно плелся вслед, в толчею между возами. К ним оборачивались, ругали их, а они не оглядывались - пристали к одной группе людей, послушали, к другой подошли...
Вернулись с городским человеком в короткой поддевке с заячьим воротником и в перчатках - сначала вдвоем: "купец" и Ларивон. Евхим появился только после того, как человек поглядел овец и стал прицениваться. Подошел, будто незнакомый, подмигнул Чернушкам, чтобы молчали, деловито, громко спросил: