- Не твоя забота! Не твоя беда! А мне, может, и ничего! Я, может, и рада?!
Она обрадовалась, когда увидела; все же доняла, аж засопел от обиды. Так ему и надо!
- А то говорят, - сказал он, будто споря с кем-то: - "Может, не по своей охоте? Может, он силой?.." - Василь Хмыкнул. - Силой!
- По-хорошему, по согласию все было! - подтвердила она. И вдруг не выдержала, сказала искренне, с болью, с угрозой: - Я этого тебе не забуду! Припомню когда-нибудь!
Она отвернулась и пошла с дороги на гумнище. Василь и не взглянул на нее, ткнул босой ногой Гуза в бок, подумал со злостью: "Ишь, еще грозится: "Не забуду"! Обиделась еще!.. Сама такое выкинула, а еще обижается!.."
Он не заметил, как конь прошел загуменную дорогу, как свернул на приболотье. Вспоминал слово за словом разговор с ней, то, что говорил Зайчик Иван, заглянув к нему в гумно: "Не первый раз это! Давно уже снюхались, только что не видел никто... Еще как ты в Юровичах сидел, началось! .."
"Вот хитрая! - вспоминались Зайчиковы рассуждения. - И с ним крутила, и тебе голову дурила. Думала, видно, если не тот, так этот!.." Когда вспоминал это, сердце жгла обида: а он верил ей, верил всему, что она говорила! Говорила - поганый Корч, посмеивалась даже, а сама тем временем метила в Корча, крутила с ним. Замуж, не иначе, собиралась...
"По-хорошему, по согласию все было!" - пришли ему на память Ганнины слова, и он злобно плюнул: и с ним, с Василем, обнималась да целовалась, и с другим тоже "по-хорошему, по согласию"! И еще обижается! Еще угрожает!..
Сучка ты, настоящая сучка, не что иное!.."
Стреножив Гуза на кочковатом приболотье, Василь махнул уздечкой на коня, отогнал его немного и уже привычным спорым шагом направился в деревню, как вдруг трезвое, досадное воспоминание остановило его: спешить сегодня некуда. В другие вечера спешил он к ней.
Он постоял, подумал: лучше бы в Курени не идти совсем.
Остаться тут, на приболотье, накрыться свиткой и уснуть, забыть обо всем на свете. Он хмуро повел глазами по знакомым темным крышам, непроизвольно задержал взгляд на острых очертаниях деревьев на краю улицы - то были Чернушковы груши, - и уже не гнев, не злость, а сожаление, теплая боль легли нечаянно на душу. Боль потери. Она уже не его, она чужая. Он потерял ее. Он один, совсем один.
"Ну и пусть! - как бы возразил он себе, своему сожалению.-Есть о чем горевать! Кто она мне такая? Погулял, постоял возле хаты ее - и все. Мало ли с кем постоять можно - девок в деревне вон сколько!
Все равно никакого толку не было б от этого стояния.. t Не пара она мне все равно. Только и добра того, что красива, - но разве из-за той красоты жить будешь лучше, станешь богаче!.. Есть о чем горевать - захочу, завтра хоть с Маней Прокоповой загуляю. Не ей, не Ганне, ровня: чтото привезет в хату. Земли возле цагельни, может, перепадет немного..."
Да, жалеть было нечего, Василь это знал. И все же горечь утраты - как это ни странно - не исчезала. И хоть девчат много было, и даже лучше, чем Ганна, не исчезало ощущение одиночества. И было тоскливо смотреть на темные знакомые крыши, и не хотелось идти домой. И не пошел бы. Но помнил: там глаза просмотрела, ждет мать, дед Денис прислушивается, не слышны ли его шаги. И Василь невесело поплелся в деревню.
Старый Глушак, скрытный, надутый, молчал весь ужин; только закончив есть, помолившись, бросил на Евхима грозный взгляд.
- Долго еще это будет?
- Что?
- По девкам долго будешь бегать?
- Разве уж и подойти нельзя?
- Подойти! Слишком близко подходишь, жеребец гулящий!
Евхим промолчал, чтобы не разгневать старика, больше всего не терпевшего возражений, но Глушака молчание сына рассердило, кажется, не меньше. Старик просипел от злости:
- Бегаешь, пока не принесет в подоле байстрюка! На потеху отцу и матери!
У Евхима внутри похолодело: "Узнал о Хадоське! Не иначе! .. Сказал кто-нибудь или, может, сама расплакалась!.."
Пряча настороженный взгляд в ожидании, что будет дальше, Евхим проговорил сдержанно:
- А вы не слушайте всего, - мало кто чего наплетет...
- Правду говорят! - обрезал его старый Глушак. - Сам знаю!
Его грубый тон - "Как с батраком говорит!.." - разозлил Евхима:
- Так, может, вы больше меня самого знаете?
Глушак странно, судорожно глотнул, будто хотел и не мог проглотить что-то, - даже морщинистый, сухой кадык напрягся. Грозно крикнул:
- Женю!!
Евхим почувствовал, как в нем растет злое упрямство - Можете женить. Только не кричите, как на батрака!
- Сейчас же!
- Можно и сейчас. Мне все равно... Я и сам думал уже...
Мать, прибиравшая после ужина посуду и внимательно, с тревогой следившая за их разговорами, обрадованно откликнулась:
- Пора! Слава богу, взялся за ум! - Было видно, ей очень хотелось погасить спор, - похвалив сына, она тут же ласково поддержала мужа: - А то и в самом деле, до каких пор слушать отцу сплетни эти, что Евхим то да Евхим это?
Думать да переживать за тебя на старости!.. - Она тут же посоветовала: - Матруну Хвелькову из Олешников! Приданого сундук полный! Корову дают! Хвельчиха сама говорила!..
- Постой! Раскудахталась! - прервал ее Глушак. Он уставил пронзительные, хорьи глаза на Евхима. - Значит, надумал?
- Надумал...
Глушак готов был уже помириться с сыном, но Евхим, как бы стараясь уклониться от преждевременного примирения, предупредил:
- Женюсь. Только - одно...
- Что?
- Только - чтоб на той, на ком хочу!
Глушак насторожился:
- Так, может, выбрал уже?
- Выбрал.
- Ага. - В хате стало тихо. Глушачиха возле припечка, Степан за столом глядели то на одного, то на другого. - Теперь такие порядки, что слушать родителей не обязательно! Лишнее - слушать родителей!.. Кого же выбрал?
Отцов взгляд ждал, требовал и вместе с тем заранее осуждал, и Евхим, хоть мысленно был готов к этому разговору, неожиданно почувствовал, что боится его. Он, однако, отогнал боязнь, - как делал обычно, тяжелый узел разрубил сразу:
- Ганну!..
- Какую?
- Чернушкову...
Глушак не поверил:
- Чернушкову?
- Ее.
Глушак взглянул на сына как на сумасшедшего. Рука сама собой поднялась, чтоб перекреститься.
- Эту?.. - Глушак глотнул, двигая кадыком, хотел найти слово, чтобы назвать ее как следует, и не нашел - будто не было таких слов. - У тебя... все клёпки? - спросил сына.
- Не потерял.
По тому, как сказал Евхим, было видно, что он твердо будет держаться своего.
- Ты долго думал?
- Долго. Одну ее хочу.
- Одну ее! - Глушак вспылил, закипел: - Разорить захотел! Пустить по миру! С торбой!..
- Тато! - хотел успокоить его Евхим, но старого Глушака это только разозлило:
- По миру! С торбой рваной1 "Подайте, люди!.. Кусочек!" На старости!..
- Не говорите чего не надо!
- Молчи! Указчик нашелся! Рано указывать стал! Щенок! .. - Глушак так взглянул, что Евхим невольно промолчал. - Дожил! Вырастил! Растил, ждал подмоги! И вырастил! Дождался!
Злость на Евхима сменилась удивлением и обидой:
- Окрутила! Взяла! Голодранка, а окрутила как!..
Руки и ноги связала! Оболтусу такому!
- Я сам выбрал. Она еще и не знает.
- Не знает! Окрутила, прибрала! Да не знает!
- Не знает. Еще, может, и не пойдет.
- Не пойдет! Давно, видно, не спит, ждет! Когда на чужое добро сесть!.. Только ж - не дождется!
- Отделите, если хотите. Но - одну ее.
- Эту вертихвостку!.. - снова прорвало Глушака. - Эту гулящую! К себе в хату! На свое добро!.. Блудницу эту!
- Она - не блудница! - заступился за Ганну Евхим.
Степан сказал горячо, уверенно:
- - Она - бедная, правда. Но лучше ее в деревне нет!
- Нет! Молчи, сопляк! - взъелся Глушак уже на Степана. - Не суй носа, куда не просят!
- Так вы ж, тато, ни за что наговариваете!
- Ни за что! Я - ни за что? Слышали? - Глушак поправился, взглянул на старуху: - Слышала?!
- Тихо ты, Халимонко! - попробовала успокоить жена. - Люди услышат!..
- И пусть слушают! Пусть все знают, какие дети у Глушака Халимона!.. Кого вскормил на своем хлебе! На радость себе!
Никто ему не ответил. И оттого, что все молчали и спорить было не с кем, старик тоже утих. Но спокойствие, с которым он проговорил последние слова, лишь сильнее подчеркивало твердость его ответа Евхиму:
- Об этой чтоб и не думал! На эту согласия моего отцовского не будет!
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Молчаливая война в Глущаковой хате, начавшаяся с того вечера, когда Евхим объявил, что хочет жениться на Ганне, продолжалась несколько недель. Ни старый Глушак, ни Евхим не начинали больше споров, но молчание, теперь всегда царившее в хате, недоброе молчание и упрямые взгляды, которыми иногда перебрасывались отец и сыновья, лучше всего говорили о непримиримом расколе в семье.
Война, которую вели Глушаки, была войной нервов, войной терпения. И надо сказать, что обе стороны - и ьвхим, горячо поддерживаемый братом, и отец - вели ее со всем упорством, изо всех сил, веря, что другая сторона одумается наконец, сдастся. Это молчаливое упорство больше всего отражалось на матери-она то становилась на сторону мужа, то на сторону детей, хотела и не могла примирить их и часто плакала тайком.
Казалось, мира в хате уже никогда не будет, но неожиданно упрямый старик не выдержал, покорился.
- Пусть будет по-твоему, - помолившись, отойдя от икон, сказал он Евхиму. - Не мне, а тебе жить с ней!..
Мать, услышав это, обрадованно взглянула на сына, будто хотела порадоваться вместе с ним. Но Ьвхим даже не шевельнулся, - как стоял возле зеркала, причесывая чуо, так и остался стоять.
Мать тоже перекрестилась:
- Славу богу!..
Она не осмелилась сказать больше ни слова, пошла с посудой к печи несмело, осторожно, боялась лишним словом, неудачным движением разозлить затаившегося старика.
- Чего молчишь? - бросил Глушак сыну.
- А чего говорить. Я сказал уже.
- Сказал! - Глушак не удержался, чтобы не упрекнуть: - Нету того, чтоб как у людей - в хату добро нести!..
Так т- из хаты!
- Ничего из хаты не уйдет.
- Не уйдет! Пусти только одну голячку, так сразу набежит целая свора! И не оглянешься, как размотают все!
Растащат в момент!
- Не растащат!..
- Не мог взять, как люди, - никак не успокаивался отец, - чтоб с добром какую-нибудь!
Слушая отцовы жалобы и упреки, Евхим понимал, что старик уступил ему, сдался, что сила и право теперь на его, Евхимовой, стороне. Нарекания старика лишь больше выдавали его слабость. Понимая это, Евхим тоном приказа прервал отца:
- Хватит уж! Лучше подумайте - кого сватами взять?
- Ага, правда! - несмело, но охотно поддержала Евхима мать.
- Сватов - этого добра - найдется!..
- А все же лишь бы кого взять - негоже!
- Возьмем не лишь бы кого!.. Сватами будут Прокоп и Авдотья, - сказал отец, как говорят о деле уже решенном, и Евхим отметил про себя: старик заранее обо всем подумал.
- А когда сватать? - спросил Евхим все тем же требовательным тоном.
- Не терпится больно? Перехватят, может?
- Перехватить не перехватят. Откладывать - не расчет!
- А, все равно! Хоть в эту субботу!
Старик надел шапку, потоптался в углу возле лавки в поисках чего-то, не нашел, зашагал к выходу. У двери задержался.
- Может, так и надо. Теперь все - не по-людски!..
Выходя, он сильно стукнул дверью.
2
Ганна увидела Глушаков с огорода, где убирала свеклу, - как выпрямилась, держа бурак в руке, так и осталась стоять, не сводя удивленных глаз со двора. С первого взгляда догадалась, поняла, зачем пришли нежданные гости.
Да и как было не понять: Глушаки шли вдвоем, отец и сын, - Евхим, наряженный в праздничную поддевку, блестел прилизанным чубом, старик держался так важно, что издалека было видно - человек идет не по пустому делу. И с ними хмурый бородатый молчун Прокоп и вертлявая Сорока Авдотья сваты не иначе!
Ганна видела, как на крыльце Сорока сказала что-то старому Глушаку, но тот только кивнул, чтобы не задерживалась, заходила быстрее, и она, напустив на себя вид человека бывалого и серьезного, - можете, мол, не сомневаться, дело свое знаю, - уверенно направилась в хату. За ней вошли и остальные.
Приход Глушаков со сватами так удивил Ганну, что она в первый момент как бы не постигала смысла происходящего, спокойно наблюдала за всем. Но потом она заметила на улице нескольких молодиц, что мигом слетелись к ее хате, поглядывали на окна, переговаривались возбужденно, - увидела себя как бы со стороны, под чужими взглядами, и ее стала одолевать тревога... Пришли - надо что-то делать с ними, что-то сказать... Надо будет пойти в хату, показаться, стоять перед ними... Перед сватами, перед старым Корчом, перед Евхимом!.. Стоять, ждать, что надумают отец, мачеха, какую судьбу определят ей!..
Чем яснее доходил до Ганны смысл того, что обрушилось на нее, тем тревожнее становилось у нее на душе, - сватовство казалось все более опасным, более грозным. Она не только не хотела этого неожиданного сватовства, ей было теперь страшно подумать о том, чтобы выйти за Евхима, которого она после случившегося в лесу - хотя ни за что не показала бы ему этого - странно боялась! Особенно тревожило ее то, что Глушаки были не обычные сваты, им не так легко дать гарбуз, проводить ни с чем, - с Корчами в Куренях все считались, и отец и мачеха тоже...
Как же отвязаться от этих сватов, от беды этой, - чтобы отец понял, похвалил ее, чтобы мачеха не осудила? Охваченная мыслями-тревогами, взволнованная неизвестностью, пришедшей к ней вместе с Корчами, Ганна стояла и стояла на огороде, опустив руки с закатанными рукавами, не выпуская черного, в земле, бурака.
Она увидела, что из хаты вышел, идет к ней отец, невольно взглянула в ту сторону, где жил Василь. В эту минуту она, казалось, забыла оскорбительный спор, готова была простить все, - таким дорогим увидела вдруг берег, от которого отрывало, несло ее куда-то злое течение. Вечера с болотными туманами, влажная изгородь, нетерпеливое тепло его объятий!..
Но на Василевом дворе никого не было.
Отец подошел тихо, растерянный, с минуту молчал, не знал, как начать.
- Кинь бураки да приберись... Сваты там... - Он не сразу добавил: Корч и его Евхим...
Ганна не ответила. Отец посмотрел на нее с любовью, с участием, вздохнул:
- Сидят за столом... Тебя ждут...
Он говорил так, что она чувствовала - жалеет ее и сочувствует ей, но не знает, что посоветовать, как помочь.
Лихо его знает, что принесет дочери это богатое родство, о котором и не думалось и негадалось, - как оно там будет у них с корчовским парнем? На счастье или на беду?
- Не хочу я... - искренне сказала Ганна.