Без труда не выудишь и рыбку из прудавот что это значит.Он важно кивал, брал трубку и пускал подчеркнуто аккуратные кольца дыма.И это, безусловно, относится к учению в школе. Гимназистам положено знать грамматику древнегреческого и латыни. Обоих этих языков сразу! Это очень красивые языки и очень красивые знания. Такие знания на всю жизнь придают тебе чувство превосходства над другими людьми. Но только трудов они требуют, прилежания, усердия, а значит, Адольф, гимназия не про тебя. Кроме того, там изучают античную историю, философию и искусствознание, а все это тебе совершенно не нужно. Ну, преуспеешь в одном предмете, ну в двух, а что толку? Куда лучше, на мой взгляд, тебе пойти в реальное училище. И дело не только в практических знаниях и навыках, которые ты там приобретешь. Помимо всего прочего, я смогу помочь тебе с поступлением.Он и впрямь был готов попросить об этом Мейрхофера.А гимназия исключена, и помощь моя там тоже окажется без толку. Послушают, как ты говоришь, посмотрят, как пишешь, и сделают тебе ручкой.
Алоис понимал, что может попросить кое-кого из посетителей вечеринок о помощи при поступлении в гимназию, да только чего ради? Все равно Адольфа не примут, а он, Алоис, потеряет лицо. Причем без малейшей пользы для дела. И тут он глубоко вздыхал.
4
Жизни Адольфа предстояло измениться к худшему. Линц находился в восьми километрах от Леондинга и был в двадцать раз больше. Каждый час туда ходила конка, но Клара рассудила, что мальчику будет полезнее ходить в реальное училище пешком, а прогулка через лес и поле получалась весьма изрядная.
Всякое утро отец, мать, а то и сестра в той или иной форме напоминали Адольфу, что он теперь единственный сын, а значит, все упования связаны с ним, и только с ним. Прошло совсем немного времени, и он уже возненавидел реальное училище. В темные дни это и без того угрюмое здание действовало на него особенно угнетающе. Да и то время, когда он блистал в школах Хафельда, Ламбаха и Леондинга, осталось позади. Теперь сами стены, казалось, разделяли владеющую мальчиком тоску. Он часто вспоминал о том дне, когда Алоис, безутешный после смерти Эдмунда, едва не задушил его в объятиях, вновь и вновь повторяя сквозь слезы: «Отныне ты моя единственная надежда», но несло от него при этом отнюдь не упованиями, а табаком. Неужели сам этот запах не свидетельствовал о предельной лживости отцовских слов? Это воспоминание, пронизанное недоверием и отчаянием, теперь ассоциировалось для Адольфа с мрачными порталами школы, в которую его загнали разве что не силком.
Его одноклассники происходили по большей части из преуспевающих семей. Их поведение резко отличалось от повадок деревенщины и мальчишек из пригородов, с которыми Адольфу доводилось иметь дело в последние несколько лет. Так что он не поверил матери, гордо заявившей ему: «Твой отецвторое лицо во всем Леондинге. А первоебургомистр Мейрхофер, его близкий друг».
Адольф сомневался в том, что влияние этих двух местных знаменитостей выходит за пределы Леондинга. В конце концов, самая значительная фигура в городездешний бургомистрторгует зеленью и бакалеей в собственной лавке! Адольф не успел пробыть в реальном училище и дня, как ему стало ясно, какой деревенщиной он здесь выглядит. Достаточно было подслушать разговор двух учеников, обменивающихся впечатлениями о вчерашнем спектакле в опере, где они, оказывается, были с родителями. Одно это уже заставило Адольфа призадуматься, а все остальное он легко домыслил сам. «Знаешь, этот Гитлер, он ходит сюда пешком из Леондинга!» Да, конечно, в дождливые дни он отправится в училище на конке, но только если у родителей найдется на это лишний медяк.
Он не из наших. Большинство мальчишек из Линца ни разу в жизни не были в Леондинге и считали его утопающим в грязи медвежьим углом. А задерживаться после уроков, чтобы свести знакомство с соучениками, Адольф не мог: приходилось сразу же пускаться в обратный путь. И с лесными играми в войну теперь было, можно сказать, покончено. На них у Адольфа оставалась только суббота. Когда, спрашивается, заниматься муштрой?
Вскоре мальчика вновь охватили прежние сомнения. Виновен ли он в смерти Эдмунда? И вновь Адольф избрал своими слушателями деревья. Однако теперь тирады превратились в филиппики. Он обрушивался на глупость преподавателей, на затхлый запах, исходящий от их одежды.
«Зарабатывают они гроши,заявлял он могучему дубу.Это совершенно ясно. Они не могут позволить себе даже свежей сорочки. Анжеле следовало бы принюхаться к учителям и раз и навсегда отстать от родного брата!»
Имелись у него и другие причины для обиды. Обращаясь к старому вязу, Адольф вещал: «Считается, что это передовая школа, а на самом деле она на редкость отсталая. И дурацкая!Ему было слышно, как, соглашаясь с ним, перешептывается листва.Я решил посвятить себя рисованию. Мне удается безупречно передать на бумаге малейшую деталь любого зданиячто в Леондинге, что в Линце. И когда я показываю эти рисунки отцу, даже он бывает вынужден признать мои способности. "Отлично рисуешь!»говорит он мне. Но тут же сам все портит, добавляя: "Вот только перспектива тебе не дается. Перед твоими домами разгуливают люди самого несуразного роста. Однитрехметровые великаны, другиепросто пигмеи. Изучи масштаб, попробуй хотя бы прибегнуть к помощи линейки. Высота зданий и рост людей должны быть пропорциональны, да и разделяющее их расстояние надо брать в расчет. Жаль, Адольф, что у тебя это не получается, потому что дома сами по себе выходят у тебя просто замечательно»».
Разумеется, похвала, пусть и с оговорками, из отцовских уст была куда дороже безудержного восторга, в который при виде рисунков Адольфа приходила Клара. Отец был прав в главном: искусство требует интуитивного проникновения в суть предмета, а вовсе не тщательного изучения.
«Уроки,говорил Адольф следующей попавшейся ему по дороге рощице,это пустое. Вот почему учителя ничуть не интересуются моими способностями. Они снобы. Они заискивают перед мальчиками из богатых семейств, ходят перед ними на цыпочках. Само пребывание в реальном училище стало для меня нестерпимо».
Но даже деревьям Адольф не решался признаться в том, что мальчики, которые играют или хотя бы просто разговаривают с ним на переменах, неизменно оказываются самыми жалкими, самыми глупыми или самыми бедными во всем училище.
Адольф верил, что вековым деревьям присуща мудрость. Они почему-то напоминали ему огромныхи таких же мудрыхслонов.
Иногда он сознательно ползал с утра сонной мухой, и тогда его приходилось отправлять в Линц на конке. Это сердило Клару. Расход был, понятно, пустяковым, но совершенно ненужным, особенно в безоблачный день. Каждый грош, потраченный без крайней необходимости, воспринимался ею как бессмысленная потеря. Медяки, израсходованные подобным образом, падают в бездонный колодец, из которого никогда потом не напьешься.
Так или иначе, в те утра, когда Адольфу приходилось идти в училище пешком, путь его пролегал по старым живописным лугам, и вскоре мальчик обратил внимание на попадающиеся там и тут укрепленные башенки. Особенно заинтересовался он ими, узнав, что эти осыпающиеся земляные сооружения находятся здесь уже чуть ли не целое столетиес тех самых пор, когда австрийцы жили в вечном страхе перед тем, что Наполеон не сегодня завтра велит своим полчищам переправиться через Дунай. Вот они и понастроили дозорных башенок по всему фронту предполагаемого вторжения. Однажды утром, задумавшись о рабочих, возведших башенки, и о солдатах, несших в них стражу, Адольф так разволновался, что у него случилось непроизвольное семяизвержение. После чего он впал в сонливость, однако же весьма приятного свойства. Разумеется, в училище он в тот раз сильно опоздал и был отправлен домой с уведомительной запиской родителям. Пробормотал какие-то невнятные объяснения, и Клара сама не знала, верить сыну или нет.
5
Одноклассники, презиравшие Адольфа, кое в чем ошибались. Леондинг отнюдь не был утопающим в грязи медвежьим углом, там и впрямь имелось нечто вроде высшего общества. Впрочем, даже между постоянными посетителями Burgerabend наблюдались тонкие сословные различия, сам факт существования которых заинтересовал Алоиса и помог ему несколько отвлечься от неизбывного горя. Хотя, разумеется, только на время. Он понимал, что будет шаг за шагом погружаться в свою печаль все глубже и глубже, и чувства его пришли в такое расстройство, что он начал всерьез опасаться душевного заболевания.
Бывали, правда, периоды, когда ему становилось полегче. И тогда казалось, что он все же сумеет оправиться от потери любимого сына и, не исключено, стать таким же сильным и стойким, как прежде. Хотя все-таки не как прежде. Не совсем как прежде. В сердце у него зияла рана, которая не затянется никогда.
Тем не менее вечерние собрания нобилитета помогали ему развеяться. Ему нравилось слушать остроумные и изысканные суждения. Никогда еще Алоис не был на короткой ноге с такими умными и образованными людьми, и общение с нимипочти на равныхприятно согревало душу. Однажды вечером он, например, прямо-таки заслушался рассказом некоего знатока вин и, по-видимому, винодела, как бы мимоходом заметившего: «Англичане называют этот напиток рейнвейном. Но только потому, что импортируют столь почитаемый ими рислинг с берегов Рейна». Алоис уже научился в ответ на такие высказывания многозначительно кивать, словно все только что услышанное было известно ему заранее. Как-то рислинг подали в замысловатой формы бутылках, именуемых Bocksbeutel. Вся компания разразилась хохотом, потому что это слово буквально означает «козлиная мошонка». Алоис развеселился настолько, что решил было взять слово. Да ведь и впрямь, кто из его собутыльников мог знать о козлиных яйцах больше, чем он? Разве не пара столь же увесистых шаров болталась когда-то между ног у него самого? Найдется немало свидетельниц, готовых дать соответствующие показания Хотя, разумеется, он этого не сказал. Ровня, да не совсеми он отлично понимал это. Здешние нобили (большинство из них) вставали ближе к полудню и соответственно могли всласть есть и вволю пить поздним вечером. Да если уж на то пошлои за полночь. А он даже в молодости лишь в редчайших случаях мог позволить себе ночные забавыразве что в постели у едва завоеванной женщины. Грустно осознавать такое, но он весьма немногим отличался от самого обыкновенного рабочего, ежеутренне отправляющегося на фабрику с ломтем хлеба, куском ливерной колбасы и судком супа. Он мысленно представлял себе своих сегодняшних собутыльников, подобно ему самому, уже удалившихся на покой: вот они встают (разумеется, поздно), съедают на завтрак яйцо в мешочек и раскуривают хорошую сигару. В предвечерние часы любой из этих господ может сесть в коляску и вдвоем с женой отправиться на легкое чаепитие куда-нибудь в гостиницу «Вольфингер» или «Три мавра», основанные еще в 1565 году. Потом они послушают струнную музыку. А он-то, Алоис, тут при чем? Что ж ему, на пару с Кларой ехать на чай к «Трем маврам» или на террасу «Вольфингера»? Да он сам себе идиотом покажется! Вся эта, условно говоря, аристократия городка Леондинг, пояснил он Кларе, обладает не просто завышенной, но мечтательно возвышенной самооценкой.
Не равняй с ними Мейрхофера. Он отличный дядька, но все эти господа происходят из старых, а то и древних семей. У них за ужином подают по шесть блюд. А то и все восемь. И не блюда это называется, а перемены.
Я могу приготовить тебе столько же,возразила Клара.
Нет, дорогая моя, отнюдь, я о таком даже не помышляю. Тут нужны фамильные рецепты, мейсенский фарфор, венецианского стекла бокалы.
Венецианского стекла бокалы?переспросила Клара. Этот разговор ее, к собственному изумлению, несколько расстраивал.
Вот именно. Если по ним щелкнешь пальцем, они звенят.
Его и впрямь однажды пригласили на званый ужин. И он отправился туда в одиночестве. Клара осталась дома следить за детьми. Когда он вернулся, Клара сказала, что им тоже, наверное, имеет смысл устроить званый ужин.
У них водопровод и канализация,возразил на это Алоис.Ванная у них это тебе не сарай в саду. И на двери в нее нет дыры в форме полумесяца, чтобы не сидеть в темноте. Наши новые друзьядаже если допустить, что они нам и впрямь друзья,поглядев на то, как мы живем, назвали бы это забавным.Он никогда не употреблял этого слова в таком контексте; благовоспитанный немец говорит: «Забавно!» («Komisch!»), когда на самом деле ему противно.Нет,продолжил Алоис,таких людей мы к себе пригласить не можем. Что, если кто-нибудь из них спросит: «А где тут у вас ватерклозет?» Что мне ответить? Сарайчик в саду, а что на Дверидырка, не обращайте внимания, никто не подсмотрит?
6
Тридцатого января, через пять месяцев после того, как Адольф поступил в реальное училище, Клару туда вызвали.
Возвращаясь домой на конке, она жмурилась, чтобы не расплакаться, и старалась набраться мужества рассказать Алоису о том, что оценки Адольфа просто ужасны.
Алоис узнает об этом на следующий вечер, уже поняв, что заканчивающееся 1 февраля стало для него не просто кануном горькой годовщины смерти Эдмунда, но и днем ужасным в ином отношении. Потому что, прогуливаясь в безрадостных мыслях по городу, он встретил Иосифа Мейрхофера, а тот повел себя весьма необычно. Увидев Алоиса, бургомистр оставил лавку на попечение продавца (чего он никогда не делал, если его, конечно, не призывали дела в магистрате) и пригласил отставного таможенника в ближайшую пивную.
Здесь они поговорили о годовщине смерти Эдмундадвое добрых людей, охваченных вполне естественными чувствами, а потом бургомистр повел себя и вовсе странно.
Вы должны пообещать мне, что не казните гонца, приносящего дурную весть,сказал он едва ли не впервые в жизни. Во всяком случае, Алоис слышал такое впервые.
Такая участь вам не грозит,удивившись, ответил Алоис, но на душе у него заскребли кошки.
Должен сначала осведомиться, есть ли у вас старший сын, названный в вашу честь?
Алоис схватил бургомистра за руку с такой силой, что на запястье у того появились пятна. Смущенно улыбнувшись, Мейрхофер высвободил руку.
Ну вот,сказал он.Казнь уже состоялась.Он подержал занывшую руку на весу.Ладно. Все равно придется сказать. Пришел циркуляр, разосланный по всему округу. Ваш сын попал в тюрьму.
В тюрьму? Но за что же?
Мне искренне жаль. За кражу. Алоис мучительно прочистил горло.
Я не верю,сказал он. Но, разумеется, поверил.
Вы можете навестить его. Если, конечно, захотите.
Навестить? Вот уж не собираюсь!
Ярость переполняла Алоиса, он обливался потом и с колоссальным трудом удерживал себя от того, чтобы не сорваться на крик.