Алоис же, натерпевшись немало унижений от этого последнего, известием о его смерти был даже обрадован. Это удивило его самого, и, словно в компенсацию (он и сам бы не сказал за что), Алоис подарил Адольфу на Рождество духовое ружье. Это был щедрый подарок: из такого ружья вполне можно подстрелить белку или, допустим, крысу, и мальчику он должен был прийтись по душе. Однако не пришелся. Хуже того, ночью он сильно плакал, утром выглядел по-настоящему испуганным, а ближе к вечеру слег с корью.
Клара тут же объявила в доме строжайший карантин. Адольфа перевели в свободную комнату на втором этаже (предназначенную для служанки, которой еще не наняли), и никому не разрешалось навещать его там. Лишь сама Клара заходила к нему, причем в марлевой повязке, после чего тщательно мыла руки с мылом.
У Адольфа была сыпь и красные глаза, и ему запрещалось читать, и он изнывал от скуки, и вечно жаловался на нее матери, и все равно провожал ее всякий раз чуть ли не с облегчением. Запах антисептиков, вплывавший в комнату вместе с нею, казался ему просто невыносимым.
Болезнь его протекала в легкой форме. Белые точки на языке и в горле исчезли буквально через пару дней; сыпь тоже пошла на убыль; вот только психические терзания обострились. Адольф стал одержим идеей о том, что он невыносимо грязен. И все остальные не желают с ним общаться как раз из-за этого. Он болен и, следовательно, грязен. Он то и дело думал о Старике: не только уже умершем, но и обреченном гнить, пока его не найдут.
6
Пора сказать последнее слово о Старике. Адольф все еще надеялся, что тотсгнив или нетнаходится в пути на Небеса. Надежда на это, питаемая моим юным клиентом, меня несколько озадачилаособенно потому, что я не был уверен, с достаточным ли размахом организовали сошествие старого паскудника в ад. Строго говоря, я вообще мало что знаю об аде. Я даже не уверен в том, что он существует. Маэстро совершенно сознательно рассредоточивает нас по отдельным участкам. И никому не положено знать больше того, что нужно для общего дела.
Дабы наш боевой дух не иссякал, нам постоянно напоминают о том, как велики космические претензии человечества. Вечно цитируют саркастический афоризм Ницше: «Жрецылжецы!»
«Да и может ли быть по-другому?риторически вопрошает Маэстро.Болван и не подумает открыть свои тайны людям, настолько порочным, что они становятся священниками или жрецами исключительно затем, чтобы вешать лапшу на уши доверчивой публике, расписывая якобы причитающееся по смерти вознаграждение, причем достанется оно опять-таки якобы только тем, кто сумеет при жизни угодить самому священству. Жрецы и впрямь лжецы. И совершенно не разбираются в высоких материях. Как, кстати говоря, и все вы».
Поэтому остановимся на том, что я не знаю, куда в конце концов попал Старик. У меня есть подозрение, что он принадлежал к долговременным клиентам того типа, которым удается ускользнуть от нас в самый последний миг. Проку от него в последние годы определенно было немного. А значит, вполне возможно, что ему удалось, подсуетившись, вымолить у Небес прощения. Как знать? Судя по немногим намекам, мною в различное время воспринятым, я могу предположить, что Болван принимает к себе кое-кого из наших клиентов на предмет дальнейшей реинкарнации. Как я уже упоминал, Маэстро этому не слишком противится. «Если Болван готов предоставить Старику еще один шанс потешить собственное тщеславие, то почему бы и нам не полакомиться одной и тою же душою дважды?»
Болея, Адольф не только грустил о Старике, но и мечтал о том, чтобы точно такая же сыпь, как у него, выступила бы и у Эдмунда. Тот и впрямь заболел корьюуже после выздоровления Адольфа,причем у него болезнь протекала куда тяжелее. Я избавлю читателя от детального описания паники, разразившейся (это самое точное слово) в Садовом Домике, когда стало ясно, что мальчику становится все хуже и хуже. Лицо у него опухло. Речь звучала бессвязно. Врач предупредил родных о том, что у Эдмунда, скорее всего, воспаление головного мозга.
У себя в спальне Алоис опустился на колени рядом с женою, и они принялись вдвоем молиться о спасении жизни мальчика. Алоис даже сказал: «Если Эдмунд останется в живых, я поверю в Бога. И да умру я на месте, если когда-нибудь нарушу этот обет!»
Нам не дано узнать, сдержал бы Алоис слово или нет. Кроме всего прочего он произнес: «Господи, возьми мою жизнь, только пощади мальчика!»
Так или иначе, Эдмунд умер.
Молитва может обернуться для того, кто творит ее, рискованным предприятием. Скажем, у нас имеется возможность (пусть и весьма дорогостоящая) ставить, как при игре в волейбол, блок на самые отчаянные, самые выстраданные, самые жизненно важные и вместе с тем самые судьбоносные мольбы, и мы пускаем его в ход в тех случаях, когда игра стоит свеч.
И, напротив, пустые и суетные мольбы мы всячески поощряем. Мы рассматриваем всю их совокупность как еще одно средство усугубить владеющую Болваном усталость, исподволь овладевающее Им безразличие. Пустые мольбы просто-напросто изнашивают Его. А так называемые мольбы о судьбах Отечества приводят в ярость. (В конце концов, истерический патриотизмодно из самых испытанных наших орудий.)
Истина же заключается в том, что вопреки мольбам Клары с Алоисом (удалось нам блокировать эти молитвы или нет) Эдмунд умер 2 февраля 1900 года. Причем я едва не обнаружил самого себя среди тех, кто совершенно искренне оплакивает его смерть. Эдмунд был первым ребенком, к которому мне довелось испытать нечто вроде любви (или, по меньшей мере, я питал к нему такую безоговорочную и всестороннюю симпатию, что в его присутствии мне странным образом становилось веселее). В своих тогдашних чувствах я так толком и не разобрался. Уверен только в том, что Адольф отнюдь не оплакивал младшего брата (удачным для поджигателя образом унесшего с собой в землю тайну, столь же грозную и зловещую, как торчащая из могилы рука), да и я сам не имел права на внешние проявления скорби. Потому что, разумеется, приложил к этой смерти руку.
7
В день похорон Эдмунда Алоис объявил Кларе, что он на них не пойдет. Даже не привел хоть какого-то объяснения. Просто уперся рогом.
А потом вдруг заплакал.
Мне нынче не совладать с собою,признался он.Ты что, хочешь, чтобы я притворился богобоязненным человеком? И гдев церкви, которую я ненавижу?
Впервые за все годы совместной жизни волю гневу дала и Клара:
Да, в церкви, которую ты ненавидишь! И где я обретаю хоть какой-то покой. И самую малость утешения. Где я могу поговорить с нашим Густавом, с Идой, с Отто, а теперьсейчас уже расплакалась и она,и с Эдмундом.
Они не поссорились. Только поплакали вдвоем. И в конце концов Клара сказала:
Хватит тебе так сурово держаться с Адольфом. С нынешних пор он единственный еще может стать сыном, которым ты получишь право гордиться. Так зачем же пороть его так жестоко?
Алоис кивнул.
Обещаю,сказал он.Но только в том случае, если ты сегодня туда тоже не пойдешь. Если останешься со мною. А сам я не смогу туда ни за чтоЕще не завершив этой тирады, он уже вновь заплакал и, плача, обнял ее.Ты мне нужна. Мне нужно, чтобы ты осталась со мной дома.Никогда раньше он не говорил ей ничего подобного. И сейчас сам не верил собственным ушам. И тем не менее всё говорил и говорил.Да. Я торжественно обещаю. Я клянусь. Я никогда больше не ударю Адольфа.
Нехорошо, конечно, анализировать поведение супругов, испытывающих такие мучения, но не удержусь от замечания, основанного на опыте долгих наблюдений над супружескими парами: любые взаимные клятвы в таких союзах, как правило, подкрепляются тайными оговорками.
Да и наш Алоис точно таков же. Он уже сказал себе: «Да, я и пальцем не прикоснусь к Адольфу, пока он не вытворит чего-нибудь особо ужасного», впрочем, и Клара была далеко не так проста, чтобы поверить ему. Особенно сегодня. Она уже начала задумываться над тем, не тяготеет ли над ее семьей страшное проклятье. И сама не чувствовала в себе сил отправиться на похороны. Она уже уделила Господу столько внимания, что, пожалуй, пришла Его очередь сделать ответный ход.
Поэтому она сказала Анжеле, что той придется пойти на похороны одной.
А если тебя спросят, скажи, что твои родители разбиты горем. И это сущая правда,добавила Клара.У меня нет сил, и у твоего отцатоже. Я никогда еще не видела его плачущим. Мне кажется, он может сойти с ума. Анжела, это для него такой удар. Я просто не могу оставить его одного. Не могуи не имею права! Так что на сегодня ты станешь единственной женщиной, представляющей на похоронах наше семейство. Волей-неволей станешь на сегодня взрослой женщиной.
Тебе надо пойти в церковь с Адольфом и со мною,возразила падчерица.Иначе будет скандал.
Слишком ты еще юна, чтобы тебя по-настоящему волновали скандалы,ответила Клара.Просто скажи им, что мы заболели, и этого будет достаточно.
Но ты хотя бы можешь мне пообещать, что вы останетесь дома?спросила Анжела.Боюсь, он не усидит в четырех стенах. И попросит тебя отправиться с ним в пивную. И напьется до бесчувствия. Только ты, пожалуйста, никуда не ходи.
Это будет зависеть от твоего отца.
Ты ведешь себя как рабыня.
Замолчи! Не смей!
Так что, к вящему изумлению Адольфа, ему пришлось идти на похороны вдвоем с Анжелой. А когда он спросил у нее почему, единокровная сестра ответила как бы невпопад:
И помойся как следует. От тебя опять чудовищно несет.
8
Оставшись наедине с Алоисом, Клара предалась воистину невыносимым воспоминаниям о близких, которым суждено было умереть в раннем возрасте. Думала она сейчас не только о детях, но и о собственных братьях и сестрах. «Неужели Бог беспощаден?»такой вопрос вертелся у нее в голове. Она чувствовала себя полностью опустошенной; ей казалось, будто она стоит на разъезжающемся полу в рушащемся доме, а воля к спасению куда-то пропала. И особенно мучила ее мысль о том, что она сама во всем виновата.
Должен признаться, что я был тогда не прочь подобраться к ней поближе, однако понимал, что Маэстро такого не одобрил бы. Да и какой прок в том, чтобы включать в клиентелу несчастное создание вроде Клары? Конечно, Наглые получили бы нагоняй, проворонив такую подопечную, но превращение ее в одну из наших потребовало бы несоразмерных усилий.
Однако вскоре я понял, что происходящее с Кларой не более чем краткий бунт, вообще-то типичный именно для людей набожных. Конечно, набожность сама по себе является своего рода заглушкой, не позволяющей человеку верующему осознать, как глубоко и сильно он возмущен Господомтем самым Господом, который обращается с ним (на его собственный взгляд) столь неподобающим образом. И поскольку эта обида, как правило, рядится в одежды смирения, перспективных клиентов из этаких временных бунтарей не получается, хотя мы, случается, пользуемся их услугами. Скажем, набожный человек вполне может довести до греха родных и близких, не отличающихся его набожностью. Повторение одних и тех же несчастий убивает душу.
В этот долгий день Алоис был настолько потрясен смертью Эдмунда, что предался давным-давно загнанным в подсознание мыслям о кровосмешении. Может быть, они с Кларой и впрямь выродки? А если так, то Эдмунду, наверное, действительно лучше было умереть. И тут он опять заплакал.
Когда какое-то время спустя Клара, спохватившись, сказала: «Может быть, нам все-таки пойти в церковь?», Алоиса охватил страх. «Чтобы я сломался при всем честном народе? Да это хуже смерти!» И тут уж Клара, не произнося этого вслух, задалась вопросом: «А что такого страшного в том, чтобы заплакать в церкви, если у тебя разбито сердце?» Отталкиваясь от этой мысли, она принялась думать дальше. Не заключается ли зло в Алоисе? Или в ней самой? Или же в страшной клятве, которую она принесла, когда Алоис-младший лежал на земле, не подавая признаков жизни? Может быть, им и впрямь лучше, да, конечно же, лучше не идти в церковь. Потому что присугствие носителей зла на похоронах может ранить ушедшего или навредить ему в загробной жизни. Мало-помалу в течение этого долгого дня, проведенного в четырех стенах, в груди у Клары разгоралось жаркое пламя. Не было ли оно пламенем ярости, адресованной непосредственно Господу? В конце концов, ей самой было страшно идти в церковь. Войти в храм Божий, испытывая такую ярость, было бы кощунственно. Было бы равнозначно еще одной клятве, принесенной самому Сатане.
9
На похоронах Адольф ничего не видел и не слышал. Голова у него шла кругом. Сразу после смерти Эдмунда отец сказал ему: «На тебя теперь у меня вся надежда».
Да, твердил себе сейчас Адольф, это правда, отец считал своей единственной надеждой Эдмунда. И не раз говорил это. А меня он на самом деле ненавидит. Он думает, что я измывался над Эдмундом.
Однако Адольф отказывался признать справедливость таких обвинений. Точно так же, внушал он себе, относился ко мне самому Алоис-младший. И все же он уже трепетал, заранее страшась ответственности за содеянное. Как глубок и безоснователен бывает порой гнев ангелов!
Буквально за пару дней до того, как заболеть корью, Адольф взял Эдмунда на прогулку по лесу. Его все еще тревожил пожар и далеко не исключенное разоблачение. Подобрав прутик, он как бы оскальпировал им Эдмунда: начертал круг на лбу, обвел левое ухо, затылок, потом правое ухо и, наконец, вновь приставил прутик ко лбу младшего брата. А затем гордо заявил:
Всё. Ты теперь принадлежишь мне. Я забрал у тебя твой мозг.
Как ты можешь говорить такое?удивился Эдмунд.Это же глупость.
Сам не будь дураком,возразил Адольф.Почему, как ты думаешь, индейцы снимают со своих врагов скальпы? Это единственный способ забрать мозг пленника.
Но ты мой брат!
Лучше чтобы твой мозг принадлежал брату, чем какому-нибудь чужому человеку. Чужак может его просто-напросто выбросить.
Верни мне его,попросил Эдмунд.
Верну, когда надо будет.
А когда надо будет?
Когда я скажу.
Я тебе не верю. Ничего ты не забрал. Мой мозг ничего не чувствует.
Погоди, скоро почувствует. У тебя начнутся головные боли. Сильные головные боли. Это будет первый симптом.
Эдмунду хотелось заплакать, но он сдержался. Домой они вернулись в полном молчании.
И вот сейчас, в церкви, Адольф почувствовал, что его сердце бьется в такт их тогдашним шагам.
И вообще, это воспоминание самым неприятным образом досаждало ему. Оно застряло в сердце занозойкак какая-нибудь щепка под ногтем.
Он приказал себе больше никогда не вспоминать об Эдмунде. По меньшей мере, о той лесной прогулке. Строго говоря, он даже помолился Богу, прося, чтобы Тот помог ему забыть об Эдмунде. С моею помощью ему это и впрямь в общих чертах удалосьпримерно так же, как удаляешь из-под ногтя большую часть занозы. Но все равно застревает какой-то фрагмент, рано или поздно начинающий нарывать. Такой вот фрагмент рокового воспоминания остался у него в сердце.