Есть. И мы оба знаем. У нас имеется информация о том, что у тебя есть монета самого Наполеона!
А ты попробуй найди!
И мальчик опять захихикал.
Да уж можешь не сомневаться.
Алоис разул сына, потряс в воздухе башмачками, и монета выпала.
Ты арестован!сообщил он Эдмунду. Мальчик неожиданно разозлился.
Ты жульничаешь! Жульничаешь! Это не по правилам!
Попробуй обосновать свою точку зрения.
Ты сказал, что будешь только щекотать! А сам снял с меня одежду!
Это не одежда.Алоис помахал в воздухе детским башмачком.Одеждаэто брюки и пиджаки. А башмакиэто обувь.
Все равно не по правилам! Ты изменил правила посреди игры. Алоис принял серьезный вид и заговорил подчеркнуто важным голосом:
Именно этим мы на таможне и занимаемся. То и дело меняем правила игры.
На мгновение Эдмунд задумался в нерешительности. И тут же рассмеялся. Алоис расхохотался так тяжело и гулко, что его смех вновь перешел в кашель, и поначалу это ему даже понравилось: можно было отхаркаться; однако кашель никак не отпускал его и закончился столь мучительнымна целую минутуприступом, что Клара прибежала из кухни в гостиную. Алоис смотрел на нее выпученными глазами и мучительно, с громкими хрипами, ловил раскрытым ртом воздух. Уж не воспаление ли это легких, подумал он.
Эдмунд наконец заплакал.
Ах, папочка,запричитал он,только, пожалуйста, не умирай не умирай, папочка!
Его родители в недоумении переглянулись: уж больно серьезно отреагировал четырехлетний мальчик на пусть и сильный, но все же достаточно тривиальный приступ кашля.
Папочка, заклинаю тебя, не умирай! Я попрошу Боженьку не допустить этого, и Он меня послушается. Я ведь молюсь Ему каждый вечер.
«А я вот не молюсь!»Алоис чуть было не произнес этих слов. И не произнес только потому, что боялся: стоит заговорить, и на него вновь нападет кашель. Поглядев на жену, он мрачно покачал головой. Набожные бабывот кто самые настоящие контрабандистки, протаскивают всякую дрянь через таможенный пункт детского разума, а ведь у него на диво разумный мальчик! Когда-нибудь Эдмунд наверняка станет научным светилом, а может быть, и крупной шишкой на государственной службе в Вене, а мать продолжает пичкать его церковными россказнями, какими и простого мужика не обманешь, если он, конечно, не полный осел.
Тем не менее Алоис воздержался от упреков. Как знать, самым маленьким вера в Боженьку, может, и впрямь нужна. Пусть пока все остается, как есть. А главное, как трогательно любит он мать и особенно отца!
На втором этаже, у себя в детской, Адольф, слыша смех родных, вознамерился отомстить им за это безудержное веселье в его отсутствие. Мальчик решил подрочить. Мастурбировал он на мысленный образ Луиджи Лучени, фотографию которого увидел накануне в «Линцер тагес пост». Особенно запомнились ему усики убийцымаленькие и узенькие такие усики, легкий намек на усы над верхней губой. Усики Лучени раздразнили его воображение. Совсем недавно, когда они с Анжелой еще жили в одной комнате, он как-то мельком увидел ее лобковые волосы, едва-едва наметившиеся, крошечный кустик каштановых волос в самом укромном месте. Усики Лучени, величиной с почтовую марку, были практически такими же.
Это сравнение как-то особенно возбудило его: слегка заволосатевшая щелка сестры и покрытая пушком верхняя губа убийцы-маньяка. А уж когда Алоис раскашлялся так, словно был при смерти, Адольфу не составило труда добиться того, к чему он стремился.
2
На одном из Burgerabend Алоису захотелось принять участие в общей дискуссии. Произошло это после выступления присяжного атеиста, с откровенным удовлетворением заявившего собутыльникам: «Я здесь единственный по-настоящему смелый человек. На меня снизошла благодать. А всё потому, что я не верю в Бога».
На взгляд Алоиса, настроенного весьма скептически, человечек этот был редким паршивцем, хотя и не без доставшихся по наследству достоинств: его родной дед выступал одним из учредителей традиционных вечерних собраний. В остальном же ему было явно нечем похвастать. Так что Алоис решил вступить в спор. Для начала он заявил, что, разумеется, каждый интеллигентный человек волен определять лично для себя, верит он в божественное начало или не верит, что же касается самого Алоиса, то он, безусловно, презирает суеверную публику, бегущую в церковь молить Господа при первых же признаках сгущающейся над нею грозы, однако же он, Алоис, раз в год непременно заходит в костел, и случается это в день рождения государя императора.
По-моему, почитать надлежит Франца-Иосифа. Особенно теперь, после смерти Сисси.
Вскоре он, увы, обнаружил, что в данном кругу преобладает несколько иной подход к подобным вопросам. Сливки местной буржуазии, далекие от показной религиозности, ходят тем не менее в церковь достаточно регулярно.
Будь Алоис моим клиентом, я обязательно предостерег бы его. Тайное презрение к религииодна из привилегий высших слоев общества, однако они этим не бравируют, чтобы не подать дурного примера простолюдинам.
Один из пожилых нобилей тут же возразил Алоису:
Я и сам не из тех, кто вне себя от радости спешит в церковь каждый, отмеченный в святцах, день. Религиозные праздники такого рода, как правило, служат чем-то вроде спасительной гавани для несчастных женщин, но ничем более того. Однако не будем забывать, что без религии в мире воцарился бы хаос. Атеизмкратчайшая дорога к всеобщему безумию, этому нас учит история.
Алоис с превеликой готовностью продолжил спор:
И все же, мой дорогой господин, позвольте напомнить вам, что и самой религии не чуждо своего рода безумие. Даже несколько типов безумия, если уж быть точным. В качестве доказательства я могу перечислить имена отличавшихся глубокой безнравственностью папОн и впрямь помнил эти имена.Сикста IV, Иннокентия VII, Александра VI, Юлия II, Льва X и Клемента VII. Все они практиковали симонию и назначали кардиналами собственных незаконнорожденных сыновей. Да, мой дорогой господин, подобную коррупцию нельзя не признать разновидностью безумия.
Алоис сел на место и с удовольствием выслушал жиденькие аплодисментыне более чем дань вежливости, причитающаяся каждому оратору (что он понял с неудовольствием). Однако по пивной пробежал холодок. Слишком уж он разоткровенничался. Осознав это, Алоис пришел к неприятному для себя решению бывать на таких вечеринках пореже. А если и наведываться туда, то по преимуществу держа язык за зубами.
Тем не менее Burgerabend превратились для него в своего рода праздники. Местный нобилитет, что ни говори, умел жить. Практически все что-нибудь да коллекционировали, были наслышаны о всевозможных технических новшествах вроде домов с водопроводом и электричеством. Скоро такое должно было стать доступным каждому обеспеченному человеку. И Алоис вновь поневоле почувствовал собственную отсталость.
Стоит ли удивляться тому, что на вечеринках он частенько вспоминал молодых офицеров, которым, нищий юнец, тачал сапоги в Вене, и прекрасных дам, что, как мечталось ему когда-то, аккуратно снимают шикарные шляпы, прежде чем улечься к нему в постель. А на обратном пути его одолевала тоска по всему, что не сбылось.
Позволю себе предположить: интенсивность подобных разочарований столь велика, что их, бывает, испытывают и святые; жалости к себе самому присущ лишенный верхнего горизонта оперативный простор. Но дело это душевно крайне затратное. И Алоис переплачивал. С некоторых пор ему прекратили приносить отдохновение и ночные сны. Он даже развил в себе по наитию опасное понимание того факта, что сновидения представляют собой нечто вроде ярмарочных павильонов, в которых, потрясая просроченными долговыми расписками, к тебе подступаются твои мертвецы. Да и наяву он вспоминал теперь и Иоганна Непомука, и свою покойную матушку, а затем ужволей-неволейи обеих ушедших из жизни жен. А что, если вся эта компания столкнется в ярмарочных павильонах сна? Или хотя бы жёны? Что они порасскажут друг дружке об общем муже? То-то будет для него кабала. Это даже хуже, сказал он себе, чем если бы подружились две твои бывшие любовницы!
Сия острота принадлежала не ему; так соизволил пошутитьи с большим успехомодин из завсегдатаев общегородских вечеринок. Разумеется, этот старый повеса был из нобилей, он принадлежал к одному из лучших семейств города. Алоис запомнил меткое словцо и уже от собственного имени отпустил в ближайшей пивной. И простолюдинам оно пришлось по душе ничуть не меньше, чем сливкам городского общества. Какая, однако, жалость, какая несправедливость, что сейчас эта шутка вспомнилась ему так некстати!
3
Адольфу понравилось в новой, леондингской, школе. Дорога до нее была куда короче и удобнее, чем до монастырской школы из дома над мельницей. И все же, хотя учился Ади по-прежнему прекрасно, он каждый день с нетерпением дожидался окончания уроков. Кумбергский лес, на краю которого стоял городок, был полон укромных полян и даже маленьких пещер, которые замечательно подходили для того, чтобы устраивать в них засады. Он уже навербовал однокашников для лесных сражений, и они бились в лесу ближе к вечеру несколько раз по будним дням, тогда как главное событие происходило в утренние часы каждую субботу: большая война между американскими первопоселенцами и краснокожими.
Не всем его товарищам нравилась роль бледнолицых героев Фронтира. Потому что «индеец» имел право, подкравшись сзади, схватить «бледнолицего» за горло и прокричать: «Я снял с тебя скальп!» После чего «краснокожий» благополучно скрывался в чаще. Однажды оскальпировали даже самого Адольфа, но он тут же объявил это незаконным. «Вождей не скальпируют,пояснил он.Индейцы верят в мстительных богов войны. Поэтому они не нападают на военачальников вроде меня. Просто не смеют. Потому что иначе их ждет страшная кара».
В игру он вовлек и Эдмунда, который, хотя ему уже стукнуло пять, безусловно, оставался самым младшим из всех участников. Однако ребятам постарше он нравился, хотя проку от него при нападении «противника» не было никакого. Главной же заинтересованной стороной оставался, понятно, Адольф. Здесь, в лесу, он вовсю командовал младшим братом, чего дома не позволили бы Клара, Анжела иуж совершенно точноАлоис.
Ади, конечно, помнил, что в свое время родители и сестра защищали его самого от Алоиса-младшего. Но тогда это было совершенно оправданно. Алоис ведь запросто мог нашлепнуть ему на нос коровью лепешку, а он себе с Эдмундом таких вещей не позволял. Хотя и начинал хихикать при одной мысли о том, как раскричится Эдмунд, если он все-таки так и поступит. Однажды в лесу он ткнул Эдмунда сучком в спину, а потом объяснил брату, что того ужалила оса. Но по возвращении мальчик наябедничал материв осу он не поверил.
Эта история насторожила Клару. Может быть, Ади еще большая дрянь, чем Алоис-младший? Да, решила она, поразмыслив, пожалуй, еще большая. Алоис бил единокровного брата, а Адольфродного.
Как раз в эти дни самого Ади резко невзлюбил один мальчик, и дело шло к кулачному поединку. Ади никогда еще не дрался на кулаках, всякий раз умело избегая подобного поворота событий; однако сейчас поклялся себе, что не потерпит насмешек и унижения. Исколотит мерзавца, если не голыми руками, так камнем. Он подолгу раздумывал над этим на грани бодрствования и сна. Представляя себе этого по-настоящему страшного крепыша с залитым кровью лбом. Сумеет ли он ударить камнем достаточно сильно?
Затем произошел случай, после которого с игрой в индейцев было покончено на все оставшиеся зимние месяцы. Как-то, в такой холод, что сидеть в засаде, не двигаясь, было просто-напросто невозможно, один из мальчишек объявил, что умеет добывать огонь трением двух сухих сучков друг о дружку. Остальные приняли это за шутку, однако Адольф сказал: «Если ты и впрямь можешь разжечь костер, я приказываю тебе это сделать».
Мальчик так и поступил. Но, едва занялось пламя, «бойцы» разбрелись в разные стороны в поисках сухого валежника. Вскоре огонь начал угрожать окружающим поляну деревьям и кустам.
Поскольку воды поблизости не было, мальчишки решили затоптать пламя, но дым по-прежнему поднимался в небо.
Они бросились бежать. Удалились от огня метров на пятьсот. Сбились в стайку, человек двадцать с лишним. И Адольф принялся объяснять товарищам, что всем им необходимо держать язык за зубами. «Если кто-нибудь скажет о том, что мы развели костер, с нас всех спросят. А мы найдем доносчика. И накажем его. Бравый солдат своих не предает».
По одному, по два мальчики вышли из лесу. Огонь уже разросся настолько, что из Леондинга в лес отправился целый пожарный расчет, на конных подводах подвезли воду.
На обратном пути Эдмунд сказал старшему брату, что хочет все рассказать одному-единственному человеку, а именно их отцу.
Если ты это сделаешь,возразил Адольф,меня жестоко накажут. А я накажу тебя.
Нет. Папа этого не позволит. Так что даже не думай.
Тебе придется бояться не только меня. Накажут и остальных. И все они примутся подстерегать тебя. А когда подстерегутотметелят. Если понадобится, я сам им скажу, что доносчиком оказался ты.
Но я должен сказать папе!
Чего ради?
Я должен рассказывать ему обо всем, что меня тревожит.
Вот и прекрасно. Так себя и веди. Только не в этом случае. Повторяю: за это тебя как следует отметелят. И я ничем не смогу помочь. Да, честно говоря, и не захочу!
Меня тошнит!
Этакий ты засранец. Поди поблюй!
У Алоиса, однако же, возникли насчет пожара и собственные соображения. Стоило мальчикам вернуться домой, как отец усадил младшего себе на колени и нежно заглянул ему в глаза. Но, прежде чем он успел задать хотя бы один вопрос, Эдмунда снова вырвало. Алоис решил не докапываться до истины. Он не сомневался в том, что поджигателем (или одним из поджигателей) был Адольф, однако, заставь он Эдмунда сделать признание, жизнь пятилетнего мальчика превратилась бы в сущий ад.
Более того, чем меньше знаешьтем спокойнее спишь. Если он дознается, что одним из злоумышленников оказался Адольф, то, как отец семейства и благонамеренный обыватель, обязан будет проинформировать власти. А в таком случае на него наверняка переложат издержки, связанные с вызовом пожарной команды.
Поэтому Алоис смахнул рвоту Эдмунда с ворота собственной рубашки и ласково обнял малыша. И взял себе на заметку в ближайшую пару дней не глядеть Адольфу прямо в глаза.
4
Этой зимой в школе проходили книгу Фридриха Людвига Яна, в которой речь шла о силе, настолько могущественной, что она способна преображать прошлое и ковать будущее. Это, конечно же, напомнило Адольфу о краснобае-кузнеце. Сила эта, по утверждению Яна, зависела от «закаленного в огненном горниле и выкованного из железа Вождя». Вслед за этим писатель разражался сентенцией, доведшей Адольфа до восторженных слез: «Народ примет его как спасителя и простит ему прегрешения».