И он сказал:
Ты можешь пойти со мной. Не люблю в одиночку шляться.
Это было важно, и очень.
Мы уже ехали с ним в трамвае, а я все еще сомневался. Меня ведь не приглашали, а я вдруг возьму да и заявлюсь!
Временами ты рассуждаешь как идиот, вполголоса заметил Инкеи.
Я готов был расцеловать его.
Табличка с номером дома висела криво. Третий этаж, квартира два. Инкеи до тех пор давил на кнопку звонка, пока нам не открыли.
Золти! Я тебе голову оторву! мучаясь с замком, кричала Магда, но Инкеи перестал звонить, лишь когда она распахнула дверь.
Сперва я увидел ее глаза. Она улыбнулась мне и нисколько не удивилась, что Инкеи пришел не один, а со мной. Движения ее были решительны и уверенны. Не только в тот вечер, но и вообще. Магда никогда и ни в чем не терзалась сомнениями. За все она принималась так, словно успех ей заранее обеспечен. Она знала, как лучше себя держать, как взглянуть, как подать руку. Только во сне она становилась другоймягкой, безвольной. Черты лица расплывались, а в уголках губ появлялись горькие и суровые складки. Но спящей я увидел ее лишь годы спустя.
Вешалки в прихожей прогибались под тяжестью пальто. Непоместившуюся одежду пришлось свалить в кучу прямо на полу. Из комнаты доносилась джазовая мелодия.
Мне ведь не надо всем представляться, а? немного волнуясь, шепнул я Инкеи.
Не надо, ответила вместо него Магда и рассмеялась. Смех у нее был беззвучный, мимический. Ни разу не слышал, чтобы она засмеялась громко.
Кто-то пробежал через прихожую, крикнул Инкеи:
Привет, Золти!
«Золти!..» А меня здесь не знают. За этим приветствием потянулись из памяти залитые солнцем длинные улицы, дома, индейские племена, библиотечные книжки, игры в салки и полные совместных переживаний письменные работы. «Золти!..» Ребята обмениваются остротами, о чем-то секретничают друг с другом и дразнят девчонок. А те презрительно кривят губы или, не удержавшись, показывают им язык.
Меня здесь не знают.
О, новый мальчик! закричала Марго.
В гостиной толпилось человек тридцатьребята и девушки. Одни танцевали, другие, собравшись в углу, рассказывали анекдоты.
Не мешало бы и погромче сделать, сказала Марго, вдруг оказавшаяся прямо передо мной.
Музыка зазвучала сильнее. «Джо, Джо, Джо!..» Голос певца заполнил комнату, и я почувствовал приятное головокружение. Прекрасная песенка. Пластинка была американская, а в те годы их привозили только спортсмены да работники внешней торговли. «Семейка не из бедных», подумал я и улыбнулся. Музыка мне нравилась.
Хороша пластиночка, правда? Старик привез, сказала Марго. Тебя, кстати, как зовут-то?
Я ответил, Марго засмеялась.
Ты деревенский, да?
В тот момент мы с ней уже танцевали, и Марго зашептала мне в ухо:
Да ты не расстраивайся, старик, а главноене говори никому. Я и сама из деревни.
У нее была красивая фигура и обесцвеченные перекисью водорода волосы. Узнав, что я скульптор, она сказала:
Отлично, братишка!
Ко второму часу ночи мы остались втроемИнкеи, Магда и я. Марго полчаса как ушла в сопровождении двух ребят. Она и меня звала, но Инкеи подал знак, чтобы я остался, иначе я с радостью пошел бы. Чертовски забавная все-таки эта Марго.
Прекрасный выбор, смеясь, похвалила Магда.
Почему?
Канителиться с ней долго не надо, отеческим тоном объяснил Инкеи и сообщнически подмигнул.
Я пожал плечами: вот еще!
В другой раз тоже приходите, сказала на прощание Магда. Глаза ее пронизывали меня насквозь. Если захотите, приглашу для вас и Марго, чуть погодя добавила она, и взгляд ее смягчился.
Отец Магды работал в какой-то внешнеторговой организации, говорил на четырех языках. За границей он был не иначе как «мистером» и «мсье». Впрочем, и в Венгрии тоже, только здесь к нему обращались «товарищ Секереш».
Вы избрали хорошее поприще, ребята, однажды сказал он нам. Перспективное!
Туман надо бы написать, пробормотал сумасшедший граф.
Мы с ним стояли среди картин. Он переворачивал их, раскладывал веером на полу. В руке граф сжимал корень, с которым не расставался с тех пор, как забрал его у меня. Некоторое время он любовался им, держа на вытянутой руке, потом принялся расхаживать между картинами.
Все еще куб? спросил я.
Все еще.
Сумасшедший граф учил меня рисовать. Три месяца кряду я делал наброски одного и того же куба, и лишь когда пошел уже четвертый месяц, он наконец удовлетворенно кивнул и сказал:
Можно переходить к цилиндру.
Сам он в моем присутствии никогда не работал, а лишь прохаживался среди картин, сжимая в руке корень. Время от времени он останавливался за моей спиной, смотрел, что у меня получается, иногда отбирал карандаш и что-нибудь исправлял в наброске. Рисовал сумасшедший граф гениально. Тогда я еще не понимал, зачем он малюет какие-то разноцветные пятна причудливых очертаний и невообразимые фигуры. В его картинах было нечто такое, что завораживало, пленяло меня, но что именноя никак не мог понять.
Впрочем, не все его картины были такими. Одна-единственная, висевшая на стене, изображала мальчика. Удивительная картина. О ней можно сказать все то, что я говорил о скульптуре, фотоснимок которой ношу при себе. Только грусть, безысходность на этой картине были сильнее. От нее веяло красотой. Созданной рукой мастера красотой гармонии цвета и формы.
Перед этой картиной сумасшедший граф задерживался дольше, чем перед любой другой. В такие минуты обычная невозмутимость покидала его, и порой он даже начинал говорить сам с собойговорить возбужденно, сбивчиво, так, что ничего невозможно было понять.
Прошло очень и очень много времени, прежде чем он рассказал мне, о чем мечтает. В тот летний вечер мы разговаривали с ним в последний раз.
Во дворе он разжег большой костер.
Кабана собрались колоть, господин граф? крикнул кто-то через забор, но он не ответил. Соседи сообщили в пожарную часть, что сумасшедший граф решил поджечь дом. Ему, однако, подобное и в голову не приходило. К приезду пожарных костер уже потух.
Он сжег свои картины.
В день нашей третьей встречи с Магдой я рисовал ее. Тогда я подумал, что портрет не удался. Мне было стыдно, ведь Инкеи сказал, будто я рисую лучше всех у нас на курсе, с учетом живописцев и графиков. Но на портрете Магда выглядела мягкой и безвольной, черты лица ее расплылись и в уголках губ появились горькие, суровые складки.
Теперь я знаю, что тот портрет получился верным. Я ведь видел Магду и спящей.
Инкеи попрощался:
А вы валяйте рисуйте дальше.
Магда тоже хотела поступить к нам учиться. Я видел ее рисунки, они мне не нравились, хотя и совсем никудышными их нельзя было назвать.
О каком это сумасшедшем графе ты говорил?
Когда? с испугом спросил я.
Мне не хотелось, чтобы Магда знала о нем. О сумасшедшем графе я рассказывал лишь однажды, чуть позже, Эржике.
Вы, правда, были немного навеселе, сударь, засмеялась она.
Не помню я никакого сумасшедшего графа.
Трудно сказать почему, но во взгляде ее постоянно пылала страсть. Весь вечер она не сводила с меня глаз, которые, казалось, прожигали меня насквозь.
А может, я имел в виду себя. Я ведь вел себя как ненормальный.
Почему? Глаза ее сузились.
Потому что не поцеловал тебя.
Я потянулся к ее плечу, но она вдруг взглянула так холодно из-под приспущенных век, что рука моя остановилась на полдороге и бессильно опустилась.
Не так уж и много времени мы с Геллертом Бано провели вместе в мастерской Вижо, а мне теперь кажетсябесконечно много. То были дни кипучей и самозабвенной работы, бредовых фантазий, мучительных заблуждений и счастливых открытий. Нередко мы спорили. Геллерт одно время лепил какие-то замысловатые глыбымощные, экспрессивные, но лишенные человеческой теплоты. Они были бесчувственны, даже лживы. «Здесь главноекомпозиция», говорил о них Геллерт. Нечто в таком же духе пытался делать и я. Нет, я не подражал ему, в своих глыбах я давал выход страстям, переполнявшим меня самого, однако, застывшие в камне и глине, они казались мне чужими. Сердце и разум посылали команды чувствительной коже пальцев, но материал отказывался подчиняться. Найти с материалом общий языкдело не из легких. Отчужденно, а то и враждебно покоится он аморфной, ленивой массой на рабочем столе, храня в своей неподатливой плоти гениальные формы и линии.