Все вокруг спорят да спорят о социалистическом реализме, а что тут спорить-то? Вот Инкеион дух времени чувствует!
Бокрош огляделся в ожидании, что мы на это скажем. Раи закашлялся, Вижо сосредоточенно разглядывал скульптуру. В наступившей тишине Бокрош беспомощно уставился на меня.
Да, дух времени с трудом выдавил я.
Малыш Инкеи снова вылепил мартеновцатретьего за последние два года. В 19-м его на три месяца послали за государственный счет в Сталинварошпознакомиться с работой доменщиков и вообще пожить в рабочей среде. Если не ошибаюсь, ему тогда выдали на это двенадцать тысяч форинтов. В Сталинвароше он пробыл недели две.
Скучнейшее местечко, старик, сказал он, вернувшись.
И с тех пор стал лепить мартеновцев. Прочитал даже лекцию в союзе художников о рабочей теме в скульптуре и живописи, где изложил свои взгляды на искусство нового типа. Уже не помню, что именно он говорил, но лекцию организовал я и я же выступил перед началом.
Отказать Инкеи в талантливости было нельзя. В коллегии мы с ним учились в одной группе и жили в одной комнате. С ним и с Геллертом Бано.
Было начало сентября, ласковая пора бабьего лета. Сойдя с электрички в Келенфёльде, я первым делом расстегнул ворот рубашки и не спеша зашагал в гору. Воротничок по дороге озорно съехал набок, отчего на душе у меня стало весело и легко.
Коллегию я отыскал сравнительно быстро.
Собственно говоря, готовили там не художников, а филологов, однако выкроили место и для наспервоначально на один год, впоследствии же оказалось, что на все четыре.
На кровати рядом с окном сидел худенький смуглый юноша и ел хлеб, намазанный жиром. Часто моргая, он недоверчиво уставился на меня.
Здесь комната скульпторов, сказал он.
Знаю, ответил я. Я тоже скульптор.
Тогда здравствуй. Он встал и с улыбкой протянул руку:Золтан Инкеи.
Кишгерёц, улыбнувшись в ответ, представился я.
Чего-чего? переспросил он, наморщив лоб.
Кишгерёц. Андраш Кишгерёц.
Ну и фамилия! засмеялся он.
У нас в деревне это не редкость. А моя улица так и называется: линия Кишгерёц. Там в каждом втором доме Кишгерёцы.
Хочешь хлеба с жиром? Он придвинул ко мне промасленный бумажный сверток.
Спасибо, я в поезде ел, ответил я, но все же взял один кусок.
Кровать я занял по соседству с ним. Мы сидели друг против друга и смеялись.
Геллерт Бано явился только на следующий день. Место ему досталось самое худшеевозле двери, дальше всех от окна и от батареи. На нем были отвратительного вида очки в роговой оправе и стоптанные, бесформенные ботинки. Говорил Геллерт Бано ужасно тихо. Он побросал свои вещи в тумбочку и тотчас ушел.
Ишь какие мы важные! скривив губы, бросил ему вслед Инкеи.
Опять мартеновец, ухмыльнувшись, сказал Раи.
В нем есть порыв, заговорил наконец и Вижо.
Затем все снова умолкли и долго стояли перед скульптурой Инкеи. В сущности, решающее мнение должен был высказать я, хотя, обходя скульптуры по первому кругу, мы лишь составляли о них общее впечатление. Как говорится, смотрели материал. Собственно же работа жюри начиналась потом. И все-таки этот первоначальный осмотр обычно оказывался важнее последующих.
Души у мартеновца не было. Была бронза, и все. А впрочем, Инкеи сработал искусно.
Что это? спросил профессор Бодвари, сонно моргая и вглядываясь в еще только проступавшие формы статуи.
Моя экзаменационная работа, товарищ профессор, ответил я. Мартеновец.
Закусив губу, он не сводил прищуренных глаз со скульптуры.
Что-что?
Мартеновец.
Так ничего больше и не сказав, он прошел дальше.
Ну, ты и кретин! заявил Инкеи, взглянув на скульптуру. Идиот!
Еще задолго до сдачи экзаменов меня предупредили, чтобы я представил другую работу, а эту назвали декадентством и бездарной глупостью. Слово в слово так и выразились. Дескать, анатомический абсурд.
Формы я исказил специально, товарищ профессор.
Идиот, повторил малыш Инкеи, но на этот раз тихо, себе под нос.
Мы сидели на кровати. Малыш Инкеи что-то жевал, Геллерт Бано набрасывал за столом эскизы.
У меня дядя мартеновец, сказал я.
Они промолчали.
Однажды он взял меня с собой на завод
Ты участвуешь в конкурсе? вдруг ни с того ни с сего спросил Инкеи.
В каком? Когда?
Перед учебной частью висит объявление. Какая-то скульптура для сельхозкооператива. Первая премиядвенадцать тысяч.
Не знаю, пробормотал я.
По правде сказать, я не слишком-то его слушал. Мне все еще вспоминались огнедышащие чрева доменных печей, снующие в огромном пролете цеха крохотные человечки, клубы сизого дыма, вырывающийся со свистом пар. «Зачем привели сюда этого сосунка?»закричал кто-то на моего дядю. Его ответа я не расслышал: все звуки потонули в оглушительном клокоте льющегося металла.
А ты, Геллерт?
Я не участвую.
Бодвари разорялся, что ты и к экзаменационной работе еще не притрагивался.
Геллерт Бано лишь улыбнулся.
Сделаю двух медвежат, сказал он. Для детей.
Что это? спросил сумасшедший граф и взял у меня из рук корень. Мне очень хотелось забрать его назад, но я не посмел, а поспешно ответил:
Корень.
Он разглядывал его, держа в вытянутой руке, и улыбался.
Корень я подобрал в лесу на прошлогодней вырубке. Зимой деревья только спилили да вывезли, а пни выкорчевывали уже весной, когда земля ослабела, но грязь еще комьями прилипала к кирке. Повсюду валялись обрубки корней. По ним было видно, какой отсекли с одного удара, а по какому пришлось стукнуть топором дважды. Вырубка вся пропиталась сыростью, и даже в погибших, искромсанных корнях возрождалась жизнь. То один, то другой, глядишьи вцепился в землю, пустил в нее новые тоненькие корешки, а к лету зашелестели и крохотные листочки. Так выживают обычно корни тополя и березы, но их редко встретишь в этих местах. Здесь все больше дубы, а особенно много акаций. У них корни на солнце сохнут и уж не могут пустить в землю новые корешки-паутинки.
Грустное у него лицо, правда? Сумасшедший граф взглянул на меня.
Этот корень лежал под кустом бузины и напоминал человеческую фигурку, только без головы. Руки он распростер, левую ногу вытянул, а правую приподнялв точности как та статуя, фотографию которой я носил в кармане. Линия приподнятой правой ноги и правой руки была совершенно такая же. Та же законченность и та же незавершенность. Я положил корешок на землю перед собой и стал смотреть на него. Долго смотрел, а потом зажмурился. Головы у фигурки, как я сказал, не былоотсекли топором, но выражение лица было. Застывшее движение продолжалось в несуществующем печальном лице.
Грустное у него лицо, правда? повторил сумасшедший граф уже дома.
А мартеновца я все же закончил. Изнуренный и одержимый, с невероятно закрученным торсом и распростертыми руками, замер он в конвульсивной позе как бы между двумя движениями, чуть согнув колени, но все-таки твердо держась на ногах. Одержимыми были и его рукидлинные, узловатые, они жили самостоятельной жизнью. Одержимость, по моему замыслу, воплощала в себе радость победы и возобновления борьбы. Мне трудно на словах как следует сформулировать свою идею, в скульптуре, надеюсь, я выразил ее точно. И хотя одержимость мартеновца мне и самому казалась несколько чрезмернойв чем-то я тут ошибся, не рассчитал, все же работа мне нравилась.
Головы у мартеновца не было.
Туловище венчал обрубок шеи. Быть может, такое решение и являлось своего рода компромиссом, но у меня просто рука не поднялась вылепить голову. Зато с этим обрубком я намучился больше, чем с какой-либо другой частью скульптуры. Сперва я хотел оставить его гладким, потом сделал так, будто статуя случайно упала и голова сама отвалилась. Вышло плохо. Пришлось перепробовать массу вариантов, прежде чем нашлась верная линия излома. Когда все было готово, линия эта воспринималась как несущественная, чему я очень обрадовался. Уж я-то знал, насколько она важна.
Знал это и еще кое-кто.