Все по местам, сказал Тиктак, и бесформенное месиво тотчас распалось, образовав стройные колонны. Не забывайте, дети, сказал Тиктак, не повышая голоса, не всегда все свершается по вашему хотению. Да исполнится воля божья!
Директор злобно посмотрел на него, но оборвать не посмел, к тому же Тиктак уже сошел с помоста и смешался с учителями-цистерцианцами. Опять началось монотонное чтение, имена падали во двор одно за другим, но теперь встречались полной тишиной, названные безмолвно покидали строй и становились в новые колоннытех, что переходили в школу на улице Шейем и в государственную гимназию.
У кого-нибудь есть вопросы? спросил директор, тоном давая понять, что вопросов ни у кого быть не может.
Классы стояли безмолвно, пожалуй оскорбленно, и не скрывали отчужденности. Директор уже было поднял руку, чтобы отпустить всех, как вдруг среди первоклассников началось какое-то движение; Воробей обернулся и увидел: из их строя вышел Гундрум и остановился перед помостом.
Я тоже хочу перейти в школу на улице Шейем, сказал он.
Почему? спросили его сверху.
Так. Хочу перейти туда.
Это еще что за «хочуне хочу»? заорал директор, несколько осмелевший оттого, что Гундрум вышел из колонны младшего класса. Марш на место!
Гундрум спокойно перебросил через плечо затянутые брючным ремнем учебники, повернулся и не торопясь зашагал к воротам с таким видом, словно решил никогда в жизни не переступать порога какой бы то ни было школы.
Почему ты не прислуживал во время мессы? Ты же собирался? Разве не так? спросила тетя Тэта, вешая пальто в шкаф: она только что вернулась из церкви.
Меня прогнали. Мне больше нельзя быть министрантом.
Тетя Тэта вздрогнула, быстро повернулась к нему, по глазам ее было видно, что ей чудятся за этой вестью какие-то ужасные прегрешения. Воробей испугался, он и сам уже считал себя повинным в неведомых, но тяжких грехах.
Я ничего не сделал, тетя Тэта, я ничего, ничего не сделал! закричал он отчаянно.
Что они сказали? Почему?
Сказали, я вожусь с негодяями.
С какими негодяями?
Дорогая тетя Тэта, я только с Шани Ботошем вожусь, вы же его знаете, только с ним дружу. Вдруг его голос зазвучал с ненавистью:Потому что мы бедные, вот почему! Потому что бедняка всякий пнуть норовит!
Это были слова парикмахера, Воробей поглядел на тетю Тэту: он не знал, можно было так говорить или нет.
Ну что ты, малыш! укоризненно сказала тетя Тэта. Святой отец любит тебя. Он всех бедных любит.
И сразу заплакала, как человек, который и сам понимает, сколь он беспомощен; утирая слезы, она подошла к фотографии Дюсики.
Только ты возвращайся домой поскорее, Дюсика, поскорей возвращайся! И повернулась к Воробью:Он бы нас от всех защитил. Ты не бойся, он нас в обиду не даст.
Воробей встал, подошел к своей старой тетке, взял ее руку.
Вы только не плачьте. Он обязательно вернется.
Ну конечно, вернется! воскликнула тетя Тэта, глядя на племянника с отчаянием и надеждой, как будто слова Воробья могли решить судьбу ее Дюсики.
А то как же! сказал Воробей.
Он уже лег, когда тетя Тэта подошла к его кровати.
Это не из-за ребят из исправительного? спросила она.
Вы про что?
Ну, что тебя к службе не допустили. Не из-за того мальчика, о ком ты рассказывал? Который отца своего ограбил?
Бандит, сказал Воробей.
Да, да, Бандит!
Воробей сел на постели.
Мне Бандит нравится, сказал он.
Но ведь он грабитель, обокрал собственного отца! Тебя из-за этого прогнали, сыночек, так и знай. Ой, боже мой, я же говорила, не якшайся ты с этими, из исправительного!
Он не крал, неправда это, сказал Воробей. Я видел, как ребята жребий тянули, кому выбирать, Бандит спрятал камешек в правой руке, а Тыква по левой руке ударил
Тыква? Кто это?
Тоже из исправительного. И тогда все стали кричать, что Бандит схитрил, что у него и в другой руке нет ничего. А Бандит сказал: ладно, будь по-вашему, я схитрил, можешь ты выбирать ворота. А я видел, как он выбросил камешек из другой руки! Потому что вовсе он не хитрил, у него был камешек!!!
Не поняла я ничего, очень ты путано рассказываешь, сыночек. А только люди говорят, что он обокрал своего отца.
Неправда! Не было этого!
Ну, хорошо, хорошо, спи спокойно. Помолись и спи.
Воробей видел отца Бандита. В тот день они опять играли на площади. Глава Семьи был судьей. И вдруг Бандит выбежал из ворот, вытянулся по стойке «смирно» перед Главой Семьи.
Здесь мой отец, сказал он.
Глава Семьи приостановил матч
Где?
Бандит указал кивком головы.
С улицы Газ к ним приближался мужчина в шляпе «жирарди», в белых брюках; в левой руке у него была тонкая трость. Он пожал руку Главе Семьи, помахал мальчикам.
Приветствую всю компанию, сказал он, явно ожидая восторгов по поводу того, как по-свойски с ними держится.
Можете взять сына на час, сказал ему Глава Семьи, но Бандит не дал ему договорить:
Матч не закончен.
Ну-ну, поиграйте, несколько смешавшись, сказал «жирарди», с высокомерным видом играя тростью.
Бандит вернулся в ворота, а его отец улыбнулся Главе Семьи, отчего его губы стали похожи на гусеницу, и сказал:
Вы с ним построже, два-три подзатыльника ему явно не повредят.
У нас никого бить не принято, ответил Глава Семьи и отошел, словно его призывали дела.
Опять стали гонять мяч, отец Бандита некоторое время потоптался еще у края площадки, иногда даже кричал что-то поощрительное, но ребята не обращали на него внимания. Воробей сгорал от стыда: как можно обращаться так с человеком! Хуже чем с собакой!
Когда он в следующий раз обернулся, отца Бандита уже не было. Воробья почему-то трясло, он побежал к воротам, остановился возле Бандита, дрожащим голосом спросил:
Это был твой отец?
Он самый, сказал Бандит и вдруг заорал бешеным голосом:Нельзя же так, господин директор, чего он путается под ногами, играть невозможно!
И Глава Семьи строго сказал:
Ты зачем, мальчик, вратарю мешаешь?
Большой совет закончился, индейцы с Великим Вождем во главе отошли от стены и направились к пленникам.
Идут, сказал Воробей.
Плевать я на них хотел, буркнул Ботош.
Был бы здесь Дюсика, он бы им показал, вне себя от ужаса прошептал Воробей так тихо, что Ботош, вероятно, его не услышал.
С самого полудня они с Ботошем сидели на бутовой стене станции, превратившейся после бомбежки в развалины. Сквозь грязные окна дощатого строения, временно заменявшего станционное здание, им видны были суетившиеся пассажиры и длинные бумажные змеи, которые быстро накручивались на желтые колесики; услышав прерывистую морзянку, мальчики обрадовались, почему-то им показалось, что крохотные точки и черточки несут добрые вести.
Время от времени прибывал поезд, паровоз, громко пыхтя и окутываясь клубами пара, останавливался, старухи с огромными узлами, крестьяне в сапогах и шляпах, торопясь, слезали с высоких подножек, отчужденно оглядывали развалины, искали глазами, где выход.
Что, и с этим поездом не приехал? спрашивал Ботош.
Они на товарняках приезжают. Старший брат нашего Неки тоже на товарном приехал, отвечал Воробей.
Пока не было поездов, по станционным путям сновал двугорбый маневровый паровоз, железнодорожники махали красными флажками, кричали: «Из тысяча двадцать четвертого два на восьмой» и тому подобное. Мальчики понимали: здесь ни одного слова не произносят впустую, удовольствие от хорошо отлаженной работы захватило их, к вечеру оба чувствовали себя настоящими железнодорожниками.
Гляди! Товарный!
Ну, уж это будет тот самый!
Большой товарный состав миновал станцию, не остановившись, на платформах проплывали танки, пушки, и на каждой платформе солдат с примкнутым штыком. Все было похоже на кинокартину, товарняк шел мимо, увозя недвижимые танки, недвижимых солдат.
Между рельсами поползли тени, толстый железнодорожник обходил стрелки, ступая неторопливо и важно. У каждой стрелки открывал прямоугольную дверцу железнодорожного фонаря, от его огня зажигал бумажный жгут, совал жгут в фонарик стрелки, что-то делал там, и полоска земли вокруг стрелки освещалась.