Вероятно, эти выпученные глаза у нового капеллана отроду. Но только он и весь был такойнедобрый, колючий. Улыбался только на кафедре, да еще если по должности его никак нельзя без улыбкииногда, беседуя с прихожанами, улыбался их детишкам (ведь и Иисус Христос сказал: «Не препятствуйте им приходить ко мне»), ну, и если в кои-то веки попадался на глаза епископу, ему, наверное, улыбался тоже. Но что это была за улыбка! Дети, увидя ее, разбежались бы кто куда.
У капеллана были не волосы, а щетинабольшая часть его жизни проходила под знаком борьбы с волосами, ибо каждые десять минут он смачивал их водой и причесывал, только что не приклеивал к своему плоскому черепу проволочные пряди. У него была сплюснутая голова, нос картошкой, а над нимвыкаченные глаза, словно два шарика для пинг-понга; под жирными, толстыми, совершенно прямыми губамикрошечный мягкий подбородок. Сплюснутая голова была притом велика и как бы вдавлена в плечи, будто его однажды крепко стукнули по ней, так что шея навсегда вошла в грудную клетку. И еще обезьянья физиономия капеллана вечно пылала обидой, как будто его то и дело обижали и оскорбляли смертельно. Отчего это было так, мальчики решить не могли.
И потом, он касался любых предметов как-то безлюбовно.
Воробей прежде не понимал, что значит брать вещь безлюбовно. Однаждыони играли тогда во дворе с парикмахеромВоробей влетел на кухню напиться и с ходу схватил стакан. Тетя Тэта сказала с упреком:
Ты возьми его с любовью, сынок.
Воробей, не поняв, уставился на нее:
Что взять?
Стакан. Вещи тоже любить надо. Солонку, ложку, тарелку
Воробей не понимал ее слов, бес противоречия становился на дыбы, но тетя Тэта продолжала:
Я вот всегда смотрела еще там, дома, с какой любовью твой отец берет в руки вилы, упряжь даже ком земли на пашне и тот он берет с любовью.
Ссылка на отца лишь заставила Воробья промолчать, но не убедила. Но после этого он стал наблюдать, как люди берут в руки разные вещи. К парикмахеру приглядывался, Эдгару Бретцу и к тете Тэте тоже. Но ничего не заметил такого, из чего можно было бы заключить, что они берут в руки вещи с любовью. Берут и берут, как и всякий другой.
Но потом он увидел этого капеллана и сразу понял, о чем говорила тетя Тэта. Капеллан дотрагивался до любого предмета брезгливо, словно решительно все выпачкано в грязи. Словно ему унизительно касаться чего бы то ни былонапример, ботинки он брал в руки с таким видом, что хотелось от имени всех сапожников на свете дать ему хорошего пинка под зад.
В тот день, войдя в ризницу, мальчики тотчас почувствовали на себе злобные чары противной физиономии капеллана. Они смотрели на него как завороженные, хотя и без него было на что обратить внимание: в ризнице стояли пять облаченных министрантами делаваров. Оба Шнейдера, Кеси-Хайош, Лаци Эрдёг и Енё Надь. Воробей и Ботош растерянно топтались в дверях, переминаясь с ноги на ногу, они не понимали, что произошло. Когда служилась праздничная литаниядля чего требовалось шесть министрантов, кроме Воробья и Ботоша облачались еще четверо ребят с улицы Газ и Сенной площади. Все четверо здешние, с городской окраины. Но из тех, что стояли сейчас перед ними, только Лаци Эрдёг жил поблизости (им и принадлежал тот дом с запущенным садом, где действовали делавары), остальные проживали в центре города либо в районе вилл.
«Они думают, это корчма, кипя злобой, сказал как-то капеллан. Если еще раз кто-нибудь войдет в храм, одетый в отрепья, я его вышвырну!» Старый священник посмотрел на него пристально, словно желая разглядеть истинный источник ярости капеллана. «Это ведь пролетарский район, сын мой, сказал он. Церковь Сердца Иисусовадля бедноты».
И тем не менее министрантами оделись делавары. Вошел святой отец, тоже с недоумением посмотрел на незнакомые лица, перевел вопросительный взор на капеллана, но капеллан и не подумал дать священнику какие-либо объяснения. Резко и коротко он бросил Ботошу:
Облачайся!
Было ясно, что он обращался к Ботошу, и Шани это, конечно, понял, однако Воробей стоял с ним рядом, и потому вопрос прозвучал как будто естественно.
Ты, сказал капеллан, а он пусть убирается прочь. Воробей прижался спиной к стене храма.
Это почему же? спросил святой отец недовольно, он не любил подобные речи.
Его преподобие Эдгар Бретц, классный наставник, прислал сказать, чтобы этого в министранты не брали. Он опозорил цистерцианцев. Водит дружбу со всякими негодяями.
Ботош вспыхнул, его веснушки светились.
Со мной, сказал он, он со мной водит дружбу.
Капеллан подошел к святому отцу, наклонился к самому уху и шепотом стал объяснять ему что-то; святой отец отвернулся, как будто ему неприятна была близость капеллана, однако слушал его.
Воробей боком, вдоль стены, медленно двинулся к выходу, однако Ботош схватил его за рукав.
Погоди, сказал он.
Мальчики стояли рядом, плечом к плечу. Быть может, ждали, что на лицах делаваров появится насмешливая гримаса, но нет, их лица решительно ничего не выражали. Равнодушно и будто ничего особенного не случилось, стояли делавары у противоположной стены ризницы.
Воробью хотелось перехватить взгляд святого отца, но старик не смотрел на него; вот он поднял голову, но его глаза блуждали по потолку, как будто там начертаны были единственно спасительные истины.
Однажды они уже стояли здесь вот так, униженные, плечом к плечу. В этой самой ризнице. В воскресенье две мессы следовали одна за другой, первую служил капеллан, вторую же, сразу после него, святой отец. У капеллана были свои министранты, старик же охотней всего брал служками Воробья и Ботоша. Мальчики вошли в церковь во время проповедина кафедре стоял капеллан и читал в полный голос. Воробей еще подумал: как смело он говорит, а ведь доведись взойти на кафедру ему, Воробью, он-то, уж конечно, мямлил бы и заикался. Тогда они капеллана почти не знали, он появился в церкви лишь несколько дней назад.
Ребята на цыпочках прошли вдоль почти пустующих скамей, проскользнули под кафедрой и, войдя в ризницу, тотчас начали облачаться.
Через открытую дверь им было видно, как капеллан повернулся лицом к прихожанам, отпуская их. Ботош успел еще повторить за ним вполголоса: «Ite missa est», и тут капеллан стремительно ворвался в ризницу; его обезьянье лицо все перекосилось от бешенства.
Болваны, мужичье! завопил он. Вы у меня живо отучитесь бегать по храму, когда я читаю проповедь!
И, влепив Ботошу пощечину, шагнул к Воробью. Воробей невольно прикрыл лицо рукой.
Руки вниз! прошипел капеллан.
Не успел Воробей опустить руки по швам, как от крепкой пощечины отлетел к стене.
Старый священник, онемев, похолодев, смотрел на эту сцену; он было вскинул протестующе руку, но, поняв, что опоздал и пощечины уже не вернешь, опустил ее и промолвил только:
У нас здесь драться не принято.
Но Ботош уже сорвал с себя пелерину и, гневно сверкая глазами, торопливо развязывал шнурки стихаря; Воробей тоже лихорадочно снимал облачение.
Дети мои, сейчас начнется богослужение, сказал святой отец.
Он подошел к ним и положил руки им на плечи.
Ну-ну Гневдурной советчик.
Мальчики перестали разоблачаться, они напряженно смотрели в кроткое лицо святого отца.
Ничего подобного больше не повторится. А вы в другой раз не ходите по церкви во время службы.
Мальчики опять надели пелерины.
Воробей и сейчас верил, что святой отец одним мановением наведет порядок, он восстанет против несправедливости. Ведь сколько задушевных часов провели они вместе в часы рассвета перед алтарем в едва освещенном церковном приделе или в утренние часы, когда оконные витражи сверкают и переливаются под яркими солнечными лучами, а по стенам перебегают теплые отсветы. Святой отец защитит их.
Наконец капеллан перестал клокотать. Святой отец потер виски, словно мучимый острой болью.
Ты далеко пойдешь, domine,- сказал он капеллану, охнув, спустился с помоста, на котором стояла дарохранительница, шагнул к Воробью, двумя пальцами коснулся его подбородка, чуть приподнял с самым растерянным видом и тут же отпустил; на его лице, казалось, застыл вопрос: «И что же теперь будет?» Мальчик не разглядел на нем ободрения, на миг ему показалось даже, что глаза святого отца смотрят враждебно, но в них была только печаль, она прозвучала и в его голосе: