Так дразнила Семена за ужином Настя Бирюлина.
И краснел Семен. Не любил он ее.
А после ужина отец Настасьи, рыкающий толстый генерал, прокричал весело Семену из-за карточного стола, искренно желая посекретничать:
Скромный молодой человек. Одобряю. Толк выйдет.
И прибавил уже тише:
Стучу.
Играли в стуколку. Играли и старые и молодые, потому что старых было мало.
Да и игра веселая. Но денег проигрывали при случае не мало.
Семен Яковлевич! Присаживайтесь.
Извините. Не играю.
А вы не бойтесь. Всего капитала не проиграете. Сдать?
Не играю-с.
И одобряю. И одобряю, молодой человек. Я в ваши годы тоже не играл. Остерегался. Так-то-с, молодой человек.
Но генерал лгал. Хотя искренне. Девица одна пробежала, сказала:
А вы Макара Яковлевича опять приведите.
Да. Что это он не идет!
Только раз был.
Это вы его не берете.
Ревнует.
Подхватили.
А у вас и еще братья есть?
Их много братьев.
Макара Яковлевича приводите.
Затемнилась душа Семена. Вспомнилась беседа с Макаром. Нехорошо говорил Макар о доме Ирининых, побывав там раз. Семен повез, уговорил.
И часто разным огорчает Семена Ирининых дом. Но все же счастлив Семен вечерами. Домой едетдуша его разнолика. Домой придетне то скучно, не то счастливо ему. Ночью разное. И женское, и не женское. Но утрами Семенмученик. Дом отцовский разноголосо упрекает. Стены шуршат, тьму в мозг нагоняют. Дня не видно. Железный старик, тень его, здесь. И все об одном говорит железный старик. И жестокие слова егоне слова, а шуршание. И шуршание стен не шуршание, но Семеновы думы-упреки.
«Куда идешь? Куда идешь? Смеются над тобой, над дураком. Музыки захотел. Французских слов.
Железное дело не по тебе? Много узнал! Что? Отца заменить можешь? Можешь? А?
Может быть, братья тебе помогут? Братья твои? Не Доримедонт ли? Молодец, Семен. Далеко пойдешь. Учи французские слова. Чего в стуколку играть отказываешься? Мазурку хочешь?
Так и отец твой прыгал. Точно так по гостям бегая, с девицами бальными разговоры разговаривал. Только тем и дело всероссийское поставил. Валяй, Семен! Наша взяла, дурацкая?»
И круглы были глаза Семена. И испуганно-раскаянно глядели они в утренние стены дома на Торговой.
Встанет, умоется, оденется. Пытается себя думами о делах наполнить. Рожнова старика вспомнит. С ним сейчас надо.
«Да уж и не так мало в делах смыслю. Не братьям чета. Разве только Макар. И чего Макар к делу вплоть не подойдет? Сразу бы меня за пояс заткнул. Но посмеивается Макар. И что он в себе таит? А таит. Большой человек Макар. Кабы мне Макарову душу небоящуюся».
Думает так Семен, к Рожнову на дело спешит, листы с цифрами разные вспоминает, книги шнуровые строгие. А тут вдруг Дарья весело-прекрасная, в петербургском платье с лицом непонятно добрым. А могла бы быть она с ним, с Семеном, строга и капризна. Как та, генеральская дочь. О, добрая Даша. Любит?
Так задумывался Семен по утрам. Так дергали нити жизни его душу.
«К Рожнову. К Рожнову. За дело».
И горьки были утра раскаянья. А бывало это в шесть часов.
И сидел с Рожновым в конторе. И переходили в кабинет. И опять спускались в контору. Там разные люди. И ловко Агафангел Иваныч управлял словами Семена, молодого хозяина своего, старик многознающий.
XII
Ну, Вася, скоро прощаться тебе с нами.
Прощай, Вася.
А вы меня, сестрицы, с собой возьмите.
Да куда же тебя взять? Одна в Москву, а другая в Петербург.
А я сначала у тебя поживу, я Петербурга ведь не видал еще, а потом к Любе, в Москву. А в Москве хорошо. Счастливые вы, да и братья счастливые. Один я. Все разлетитесь. А мне здесь с Корнутом с горбатым нянчиться.
На Василия Феня, сестрина горничная зашипела:
Ах, барчук! Ах, барчук! Какие слова выговаривает! Горбатый. Можно ли? И никакого горба нет. Ни этого горбика. Грех-то какой. Про братца-то.
А тебе бы сейчас горб с комод с этот. Подожди. Вырастет Корнут, и горб вырастет. Дура, зеленая лошадь!
Грех-то какой! Накликаете.
Не мне грех. Я, что ли, его с лестницы спустил?
Ну, будет вам. А ты, Вася, не скучай. Только мы и уезжаем. Все здесь. И Вяча, и Федя, и Дормидоша. А Семен с Макаром хоть тоже замуж выходят, только здесь останутся.
Что это вы, барышни, какое говорите: замуж выходят! Это вы замуж выходите, а братцы женятся.
Засмеялась комната сестриным смехом.
Про Семена думала. Он мне невестой представился.
Да. Семен
Смолчала Анна. Смешон брат. Но люб он ей.
И что за барышни, за пересмешницы. Чем не жених Семен Яковлевич? А и то сказать: Макару Яковлевичу уступить. Да, ведь Макар-то Яковлевич
А знаешь, Феня, ночью мы говорили, решили не брать тебя. Ни в Петербург, ни в Москву. И узелки тянуть не будем. Здесь оставайся. С мамашей. Или Васю причесывать будешь. Уж больно он тебя любит.
Тьфу!
А Феня застрекотала. И искренен был испуг ее, и более того притворен, для угождения.
И что это вы, барышни? Обещались-обещались, да и на попятный. Так, значит, мне столичной жизни и не увидеть.
Как ушей своих.
Здесь погибай, зеленая лошадь.
Это Васька злобствует на судьбу.
Чем же я провинилась, барышни? Только и вам трудно будет спервоначалу. Привыкши.
Нет. Решили уж. Оставайся. Скучно будет. Новую жизнь начинаем. Так пусть уж все новое. А от тебя домом пахнет.
Уж и скажут. Каким таким домом пахнет? От меня духами вашими пахнет. Вся дворня дразнится.
Растолковывали, смеялись, Васька язык высовывал, над зеленой лошадью издевался. Утренне-солнечные стены пахли девичьими снами и весело улыбались, шептали:
Скоро, скоро весна придет.
А лики в божнице в угловой что-то темны. Или потому это, что издавна вобрали они в себя скорби глаз человеческих. От прабабушки иконы. А кто она была, уж и забыли все. И когда.
И Любовь с Анной, когда веселы, на иконы не взглянут. А часто по ночам обе глядят, друг дружку не видя. И однолико-скорбны думы их тогда. Будто что-то неразумное и, как судьба, сильное, будто что-то скучное, желтое, как Фенино лицо, когда та будет в гробу лежать. И помолятся ночные сестры без слов. Страшна словесная молитва: вдруг не того попросишь, а оно и сбудется. И плакаться не на кого. Помолятся сестры и уснут. Засыпая, обе душами шепчут:
Пусть хорошее случится. Пусть хорошо нам будет.
Проснутся утренние сестры, в глаза друг дружке взглянут, улыбнутся. О будущем молча побеседуют. А потом и словами. И о разном помечтают. Ни плохого, ни страшного на путях жизни найти не могут.
Только бы не скука эта.
Да, уж хуже не будет.
Замуж выходят сестры. Любовь, старшая, за Брыкалова. Мануфактурное дело в Москве большое. С братьями. У Брыкалова осанка солидная, сюртук на нем длинный. Влюбленне влюблен, а смотрит ласково. Усы белокурые, пушистые, большие. Руками чинно поводит. Слов в меру знает.
А про Шебаршина, про Аниного жениха, Феня говорит, пальцы свои желтые целуя:
Не жених, а картинка.
У Кузьмы Кузьмича Шебаршина в Петербурге завод какой-то. Слышно, денег много. Ходитноги не связаны. Разговор обо всем. Приехал на Волгу, говорили о нем:
Петербургская штучка.
Да, они, заводчики, калачи тертые.
Ума достаточно.
Да и капиталу тоже.
Да, уж это тебе не Сампсонов.
Обручены сестры. Без торжества: траур. Женихи требовали. По делам уехали. Так спокойнее.
А про тех, про других женихов, уж и не слышно. Говорит Анна:
А я, Люба, в Кузьму влюблена. Не веришь?
Да уж верю, Аня.
XIII
Горюет вдова железного старика. Сердце ее по ночам разрывается. Любит она Корнута. Младшенького своего. Вот ведь девять их с дочерьми. Живы бы все остались, было бы тринадцать. А кого любит? Люба с Аней ближе были. Но то давно. Ну, Семен тоже доныне почтителен. На него с Макаром надежды материнские полегли. Стариком-главой бессловно отмечены. Но Макара не полюбишь. Смолоду колючий, к старости железный тоже будет. Доримедонт? У того ласкане ласка. Придурь какая-то. И еще: с рожденьем второго в старухиной памяти спутано нехорошее. Те двое, Федор с Вячеславом, за стенами, как кони, ржут, как кони по городу носятся. Страшится помыслить о них материно сердце. А Вася к ним давно, к тем двум, льнет. Ну, пока еще сестры отклоняют. А замуж повыскочат Эх! Разве Любе отдатьупросить? Не уберечь его здесь И чует-мыслит старуха жутко-раскаянно: