Оставшиеся до конца лекции полчаса публика вела себя так, как будто действительно что-то поняла в «искусстве шумов» и старалась перекричать лектора, надрывавшегося в декламировании чего-то не похожего ни на стихи, ни на прозу. Но все кончилось, умолк он, утомилась публика и бледные юноши и растрепанные в пестрых кофтах девицы спускались по лестнице, толпясь у другой диковинки, местного поэта саженного роста, в короткой, яркой полосатой блузе, с безумными глазами на дегенеративном лице.
Вот этот надоел мне: воплощение наглости и неумной при этом, говорила Кэт Шаубу почти громко, указывая глазами на «первого в мире» футуриста.
Зачем только вы всюду ходите, Екатерина Сергеевна? Ведь это утомляет, раздражает и иногда просто убивает веру в красоту жизни, серьезно до искренности спрашивал ее Шауб.
Затем, что это все и составляет нашу жизнь; если это не красота, значит, уродство; и значит, жизнь наша уродлива. Не ходить же от нее? Надо жить вместе с нею и не обязательно уродливые формы переживать таковыми. Во мне они могут претворяться в прекрасные искания или в лучшее, найденное уже. Но дух современной жизни со мной, так же, как и сама жизнь во мне. Знаете, у Кузмина сказано: «Пусть никогда не угаснет во мне дух жизни». И вот и во мне он есть и, вероятно, поэтому я иду слушать и этого крикливого поэта, не из любопытства, как вы.
А вы хотите сказать, что мы все из любопытства пришли сюда? обиделся Извольский.
Я не сказала «все».
Екатерина Сергеевна имеет в виду меня, вмешался Шауб, но не угадала причины моего прихода.
Наконец-то добрался до вас!
И к ним, совсем одетым, стоявшим у вешалки, подходил Баратов, оживленный, с блестящими глазами, довольный, что не был с этой расходившейся теперь толпой, с людьми столь знакомыми, с вывернутыми мыслями и опустошенными душами
А мы не отпустим с вами Кэт! Едемте все в «Заблудшую овцу», громко заговорила Несветская, и вы с нами, Владимир Николаевич?
Что же, я согласен, а то еще дольше не увижу своей жены: мы нынче третий день не видимся; вот я и приезжаю, как поклонник, к разъезду, чтобы проводить, шутил Баратов.
В подвале «Заблудшей овцы» было, несмотря на довольно ранний час для сборищ этого клуба, много народа, поспешившего сюда, предвидя интересный вечер и возможность увидеть самого Фоскати; были здесь завсегдатаи: свои люди, учредители и поощрители кабаре, человек десять молодежи, поэтов, приехавших сюда прямо с лекции, было и несколько посторонних.
Низкие своды подвала и стены, расписанные яркими до ядовитости «цветами зла» и мистическими орнаментами, сразу согрели, сблизили людей и все смотрели друг на друга, как на друзей, объединенных любовью к искусству, к «Заблудшей овце», к красноватому свету, освещавшему обе комнаты и к художнику, так причудливо разукрасившему их.
С. Животовский. Вновь открытое кабаре «Бродячей собаки» в Петербурге (1912).
А на самом деле, ничего этого не было. Искусство у них всех было разное и не у всех была любовь, а выйдя за маленькую некрашеную дверь, забывали и художника и «Овцу» до другой такой ночи. И не будет в их памяти и вот тех стихов, что читает на эстраде поэт с обморочным лицом, закатив глаза. Не читает, а поет чуть не по-церковному. Слушается и слышится только напевность, а что он прочел, разве это будут помнить завтра? Нет. И не надо: сегодняшняя ночь была его и довольно. Его поэза жила целую ночь, о долгом или о вечном ведь думали только в искусстве отжившемв «пассеизме», об этом говорил сегодня на лекции и Фоскати
На длинной скамье, покрытой красным сукном, поодаль от остальных, сидели Екатерина Сергеевна, Шауб и юноша лет восемнадцати, весь надломленный, будто согнутый пополам, с давно переставшими искать глазами и тусклым голосом, повторявший не то для себя, не то для своих собеседников, по крайней мере, в десятый раз:
Я верю в возможные встречи,
К ним путь сам укажу.
Но тебе не прежние речи
Вместо привета скажу:
Я жду неслышанных слов
«Я жду неслышанных слов», повторила Кэт. Они должны быть прекрасными, поэтому вы их ждете, Олег?
Да, острых, нетронутых слов, ответил мальчик, не сводя с нее глаз, тем же голосом. Их скажет чужая любовница, но она уже моя
Это пошло и претенциозно. Зачем слушать? на ухо Екатерине Сергеевне говорил Борис Николаевич.
Нет, это другое, а не пошлость. Потом я вам объясню Я тоже жду слов, но только слышанных и не раз А то, что сейчас говорил Олег, понятно. Пусть он повторит, а вы слушайте и смотрите в ту комнату.
Там, на крохотной эстраде, оголенная блондинка, легко задрапированная зеленым шарфом, с онемевшим от белил лицом, потемневшими глазами касалась глаз своего кавалера, а он вдыхал ее раскрашенный рот. Танец то приближал их, то снова отдалял друг от друга Стройный студент уже дерзко смотрел на свою даму, забыв, что это танец, звал ее взглядом и спрашивал: «Будешь ли моей?» А тягучая музыка опять приближала их и руки ее отвечали: «Твоя, может быть»
И у Олега в душе сейчас «танго». Вот оно: «к ним путь сам укажу» и мечта о чужой любовнице, вот эти па воплощают ее, словно поясняла Кэт.
Оборвался танец и кто-то стал просить петь; теперь чуть слышно доносилось к ним: «Я ехала домой»
Они откинулись к стене и пили красное вино.
Несветская, Баратов, Извольский и еще какие-то чужие и знакомые люди шумно перешли в эту же комнату.
Шауб пожал руку Кэт, будто прощаясь с тишиной.
Ну, когда начинается цыганщина, это совсем невмоготу, говорила Несветская и ждала сочувствия своему возмущению.
Да, марка невысокая, подхватил Извольский, наливая в стакан шампанское из бутылки с желтым этикетом.
Это ужасно, из подвала искусства делают какой-то кафе-шантан. Эти пошлые песни волновался молодой человек с громадной, в виде сердца, мушкой у губы.
А танго, вот такое, это тоже искусство? зло спросил Баратов.
Кэт стояла под аркой и увидела, как два мальчика целовались в углу у камина
Жутко здесь сегодня; поедем домой, Владимир, попросила она мужа.
Рассвет ушел давно и солнце поднялось во весь рост, когда Баратовы очутились у себя.
Прошла ночь, а как будто ее и не было! И спать не хочется и откуда-то явился прилив сил. Пошла бы и ходила бы целый день до вечера
Я надеюсь, Кэт, что вы этого не сделаете? почти робко, не уверенный в ее словах, спросил Баратов. И, не дождавшись ответа, продолжал:
Кэт, больше трех дней я не вижу и не слышу вас. Вы уходите с какой-то затаенной печалью и со мной ни слова. Что же еще нового произошло? Ведь я больше не мешаю и мы, кажется, и не видимся, но я знаю, что мы стали чужими.
Я рада, что вы, наконец, примирились, нет, вернее, поняли мою любовь к внешней свободе. Собственно, то, из-за чего у нас происходили недоразумения. Но неужели вы еще не понимаете, что душа всегда должна быть свободной, что без нее нет ни любви, ни счастья жизни? Вот теперь вам мерещится, что я таю печаль, и вы хотите знать, что я думаю Даже когда я говорю с кем-нибудь, ваш взгляд давит меня: вы так силитесь прочесть самую мудрую и трудную книгу, забывая, что душа другого всегда написана неведомыми иероглифами.
Холодные, блестящие глаза Кэт на минуту засветились теплотой, которая была так несвойственна им, но преображала ее в кроткую и нежную. Она подошла к нему близко-близко, как давно не подходила. Ей стало жаль его, как наказанного мальчика.
Кэт, дорогая, ну скажи, что ничего нет! Что это так, что у нас нервы расстроены всеми танго, поэзами, городом, что все это болезнь мысли Я люблю тебя, вернись ко мне люблю, люблю Ты жена моя любимая.
И Баратов порывисто целовал ее.
Была женой и больше не буду! Не суждено быть ею.
И, чуть не вырвавшись из его рук, Кэт убежала, по дороге запнулась и уронила креслице.
Екатерина Сергеевна, что же это? закричал Баратов.
В комнате уже никого не было. Только неживое лицо смотрело на него из овального зеркала, обрамленного черным деревом.