Я вышла из подъезда Павлы, чувствуя себя совершенно раздавленной. Я не могла точно определить, что именно так сдавливало мне горло, но слезы, постепенно наполняющие мои глаза, душили меня. Я старалась глубоко и спокойно дышать, чтобы не позволить слезам выйти наружу. Я никогда больше не чувствовала себя более одиноко, чем в тот день.
Я шла к метро, невидящими глазами скользя по фасадам домов и лицам прохожих. Нос сам собой покраснел от промозглого осеннего холода, а пронизывающий ветер сушил глаза, и потому можно было уже не бояться, что кто-то увидит в них слезы.
Невидящим взглядом я скользила по лицам прохожих и думала о том, видят ли их глаза кого-нибудь вокруг? Неужели и вправду всякий человек занят лишь своей жизнью, делая себя совершенно одиноким и обрекая на одиночество других?
Есть ли что-то настоящее в этом мире? Что-то, во что можно поверить, вложив в это «что-то» всего себя? Что никогда не обманет и не обернется скрытой от глаз стороной? Что будет верно своим словам и мыслям? Что будет истинным и неизменным, настоящим, а не плодом воображения?
Быть может, и дружба, и любовь всего лишь отражение других в нас самих? Они, не знающие живительного воздуха атмосферы, есть только в нас, и только мы, вдохновенные этими высшими чувствами, способны знать их меру, смысл и предназначение? И оттого нет точного определения ни дружбы, ни любви есть только не имеющее материи облако, покрывающее человечество.
Но есть у них единственное проявление, которое связывает их и без которого они не могут существовать, самоотдача. Отдавать что-либо, не прося ничего взамен, великое счастье и истинная сущность сердца, вдыхающего в тело жизнь. Как невыносимо скучна, безлика и, порой, жестока становится жизнь, когда наше существо требует ответа, когда в памяти всплывают содеянные нами добрые дела, а язык посредством грубой речи упрекает ими кого-то, сбрасывая со счетов все настоящее, исконное, что только может быть в человеке. И человек становится пуст, жизнь его теряет цвет, все кажется безликим и неблагодарным. Но благодарность, как и всякое чувство, есть только в нас; не нужно ждать, пока она обретет форму, это невозможно, потому как такова природа всего нематериального. Благодарность есть ответ на самоотдачу, ответ себе, и оттого живительный и вдохновляющий. Внутри нас есть баланс, который мы, по неопытности своей и по незнанию, нарушаем сами, ища ответы не в себе, а в других.
Я всегда считала, что Этти легко относится к жизни и никогда не задумывается об ответах на вопросы, которые жизнь так часто ставит перед человеком. Сначала я жалела Этти, находя объяснение этому в укладе ее жизни, диктуемом властным отцом и лишающем ее свободомыслия. Потом безвольность Этти и ее смиренность стали вызывать во мне раздражение, рождая в моей душе пораженный отклик: почему она не противится этому? Почему не стремится освободиться от пленяющих ее уз, найдя в себе свое «я» и обозначив его границы? Но теперь во мне родился ответ на все эти вопросы, поразивший меня своей простотой и озадачивший меня своей жестокостью: Этти, добрая, благодушная и отзывчивая, обладала самым страшным пороком человека безразличием. Она жила только своим миром, послушно следуя указаниям, которым привыкла следовать с детства. Она не взаимодействовала с миром, и мир не взаимодействовал с ней. И она, окруженная всеми благами жизни, была бесконечно одинока в своей золотой клетке, не находя в себе этой своей безразличности и не замечая того паралича, который совсем скоро мог сковать ее душу.
Заключение мое было поспешным, продиктованным обидой, которую нанесла мне вовсе не Этти. В те дни я сама пребывала в клетке собственной страсти, но не хотела признаваться себе в этом. Всякое бесстрастие и спокойствие воспринималось мною как равнодушие. Все мое существо походило на оголенный нерв, который со всей чувствительностью воспринимал любую поступающую извне информацию. Быть может, именно потому я так тянулась к Альбине, живой и страстной. Мне думалось, что всегда лучше гореть открытым пламенем, нежели жить в вакууме чувств.
Я доехала в наполненном шумом вагоне метро до станции, на которой находился университет, где работал мой отец, поднялась по эскалатору и вышла на улицу. Университет находился недалеко от метро, и потому скоро я уже поднималась по гранитным ступеням главного входа.
В коридорах университета стояла тишина. Студентов было мало по субботам учились не все факультеты. По центральной лестнице я поднялась на этаж, на котором находился отцовский факультет. К своему удивлению, в конце коридора, на лавке у двери кабинета отца, я увидела Бориса. Обернувшись на стук моих каблуков, Боря заерзал на лавке и прислонился спиной к стене.
Ты здесь? удивленно протянула я, приближаясь к нему.
У папы заседание, сказал Боря, пододвигаясь на лавке и освобождая мне место.
Я опустилась рядом с братом, вытянув перед собой ноги в сапожках на невысоком каблучке. К своему удивлению я обнаружила, что сапожки, которые я купила еще в начале прошлой весны, мне жмут.
Ты вчера всех здорово напугала, сказал Боря после минутного молчания.
Я знаю.
Что случилось? я почувствовала на себя проницательный взгляд брата.
Я ответила не сразу. К своему стыду, я снова чувствовала, как мои глаза наполняются слезами. Я поспешно вздохнула, пытаясь усмирить волну, поднимающуюся к самому горлу.
В моей жизни что-то происходит, произнесла я. Что-то, чего не должно было быть. Как будто я играю чью-то роль, доставшуюся мне случайно.
Отец говорит, что свое место в жизни ищут только дураки, сказал Боря.
Я горько усмехнулась.
Дураки и те, кто не стремится в жизни найти себя или же топит в себе то, что есть он сам.
Все может быть, пожал плечами мой брат. Вот только одно я знаю наверняка: такое чувство возникает тогда, когда ты окружен не теми людьми.
А выбираем ли мы свое окружение? спросила я. Или только отвечаем на обращенные к нам запросы?
Человек делает выбор каждую секунду, сказал Боря. Никто никогда за тебя ничего не решит. А если и решит, то и его решение будет твоим выбором.
За дверью кабинета послышались голоса. Через несколько мгновений дверь открылась, и из кабинета стали выходить ученые умы университета. Все что-то громко обсуждали, так что коридор, несколько минут назад бывший погруженным в безмолвие, наполнился ровным гулом. Последним из кабинета вышел отец. Он выглянул из-за двери, вероятно, намереваясь позвать Бориса, но увидев меня, выпрямился, после чего жестом руки пригласил нас зайти в кабинет.
Следом за отцом мы вошли в кабинет. В центре кабинета стоял длинный широкий стол, за которым несколько минут назад проходило заседание. Отец прошел к кулеру с водой, отделил один пластиковый стаканчик и налил себе воды. Он как будто забыл о том, что я исчезла на одну ночь, не предупредив его и маму, однако была в его лице некоторая напряженность и печаль, глядя на которые мне становилось тошно.
Как дела? спросила я, прерывая повисшее молчание.
Боря со скрипом отодвинул ближайший стул и удобно расположился на нем, раскинув на столе вытянутые руки.
Пока никаких новостей, сказал отец, наливая в стакан новую порцию воды. Все ведут себя так, будто боятся, что за любой мало-мальски самостоятельный взгляд им тут же отрубят головы.
Когда совет даст свой ответ? спросил Борис, постукивая указательным пальцем по столу и исподлобья глядя на отца.
Отец поставил пластиковый стаканчик на небольшой столик рядом с кулером и прошел к своему столу, который находился в другом конце кабинета, перпендикулярно длинному столу для заседаний.
Они уже сейчас говорят, что финансировать дополнительные экспедиции университет не в состоянии, сказал он, тяжело усаживаясь в кресло. Открытие, безусловно, уникально, и они необыкновенно заинтересованы в детальном изучении месторождения. Однако на это нужны средства, которых у них сейчас нет. Нужен спонсор. Отец глубоко вздохнул. Если к концу месяца спонсор не появится, то вопрос об экспедиции будет отложен до весны.