Они перенесли его на постель, вызвали прилетевший часа через полтора вертолёт с двумя врачами. Он был ещё жив, кровь на виске и щеке оказалась довольно глубокой царапиной, но в сознание он не пришёл.
До появления врачей я сидела подле негоя смотрела на него и ничего не понимала. Я не чувствовала ничего и ни о чём не думала.
Я держала в руках свои кораллы, перебирая вместо чёток, именно о них я прежде всего хотела спросить у Карла, когда вошла в спальню. Ведь они никак не могли почернеть: все больше тридцати лет с того дня, как мне подарила их мама, я хранила их бережносорок две кроваво-красных круглых бусины на льняной бордовой нитке с серебряным замком.
И вот половина бусин уже полностью почернела, чернота пошла на двенадцатую: ровно половиначёрные мёртвые антрацитовые угли, половинаживые ярко-красные.
Врачи сделали мне укол и отправили отдохнуть.
Ещё примерно через час один из них вошёл в мою спальню и сказал, что Сергей Сергеевич Карлов умер, предварительно, от инфаркта и я могу пойти проститься с почившим.
Я не пошла. Происходившее казалось мне фантасмагорией. Это была третья, после Витали и Марка, смерть, случившаяся рядом со мною, но если две первые можно было хоть как-то предположить, то Карл всегда казался мне бессмертным и вечным.
Он никогда не болел, никогда ни на что не жаловался, он был железным в своём добре и зле. Возможно, он кого-то даже убивал, вокруг него всегда витали самые разные жуткие слухи. Наверняка он скрывал от меня свою более зловещую, чем я видела, сущность, но к его смерти я не была готова. Это был единственный реальный факт, о котором мне стоило думать.
Скоро пришёл один из оставшихся в доме личных охранников Карла и добавил к этому факту другие, сказав, что из Города уже выехала следственная группа и скоро прилетит губернатор. Всем находящимся здесь на данный момент, включая меня, до определённого распоряжения запрещено покидать поместье.
Я понимающе кивнула. Я всё держала в руках свои кораллы, перебирая их вместо чёток, и думала о своём: кто-то же должен знать, почему или от чего они вдруг почернели?
Может, мне поехать к Асе? Она любит камни меньше, чем любила мама, но у неё всегда и на всё есть свои версии. К тому же она ждёт меня сегодня, правда, несколько позжесейчас всего четыре утра.
И я могу поехать к Максу. Просто решить и поехать. Карла нетникто другой ни за что не сможет остановить меня. Ведь там мои мальчики
Мой красненький, относительно новый, купленный год назад «миник» наверняка приготовлен, как я приказывала, и ждёт меня.
Могу ли?
Видимо, не могуто есть мне нельзя отсюда выехать, не дождавшись какой-то комиссии.
Когда мне было нельзя выехать и вообще что-либо нельзя, если я это решила?
Мне всегда всё было можно, если не запрещал Карл, но и его я всегда могла уговорить во всём, кроме работы. Я принимала его запрещения только тогда, когда считала их нужными для себя.
Теперь Карла, получается, нет.
А все дубликаты ключей от всех замков и машин у меня есть, в том числе от стоящих в гостевой зоне поместья машин прислуги, и я, кроме своей, могу взять любую из них. Несмотря на то что я давно уже бываю здесь только раз в год, правила, установленные в поместье моей мамой, строго соблюдаются.
Ехать надо точно к Максу. Тем более его Добрый городок почти рядом. И надо начать наконец размышлять об устройстве своей дальнейшей жизни, без Карла, без столицы: нет ничего бездарнее механического возвращения к прежнемупрежде всего, потому, что оно никогда не возможно.
Надо ехать к Максу, ведь Максон такой, что даже если конкретно чего-то не знает, всегда найдёт такой ответ, после которого вопрос снимается в принципе.
Это он однажды сказал той странной противной старухе, без спроса открывшей мою коробочку с кораллами и шипливо обозвавшей меня«нашлась тоже тут, на горошине», когда я выхватила свои тогда ещё полностью красные кораллы из её чёрных, перебиравших козлиный пух, пальцев:
Пусть и принцесса. Тебе что? Не лезь не в своё дело, Даниловна.
Да, именно так сказал когда-то Макс Орлов.
Не знаю, какую он имел в виду принцессу, может, другую, не из сказки Андерсена. Но он довольно часто говорил этой странной старухе Даниловне, чтобы она не лезла не в свои дела
Утро
Макс (2020.01.10)
Нет, ни о какой другой принцессе, кроме андерсеновской, в августе девяносто шестого Макс Орлов точно не знал. Авария с британской принцессой случится годом позже, тридцать первого августа, но никакого отношения к тому, как он встретил и потерял и потом снова встретил и снова потерял свою Диану, в принципе иметь не будет.
Да он её и не встретилвстреча предполагает движение навстречу друг другу, а она лежала в беспамятстве на склоне его родного лога ранним утром двадцать восьмого августа тысяча девятьсот девяносто шестого года, и он должен был что-то делать с этим, ещё не зная, что перед ним его Диана.
Уже потом всё настолько запутается, что, помимо его воли, как в новостях скажут об очередной годовщине аварии на британском мосту Альма, его память вскрикивает и мгновенно соотносит:
«Диана, принцесса, мост, туннель».
И он продолжает уже глубоко в себе, сам с собою: «Диана, лог, дамбапешеходный мосттуннель совсем близко, пусть не виден, вон за той ивой».
Трубят и трубят на каждом вселенском углу: Диана, британская принцесса, мост, туннель, а он начинает раздражаться и даже злиться.
Через год их встречи-невстречи, через полтора после её внезапного исчезновения, и когда он уже снова нашёл её, для себя навсегда чужую, стараясь тогда убедить себя в том, что именно чужую и что навсегда, они трубят и трубят! а ему больно, очень больно, невыносимо больно!
Как легко переложить свою беду на весь подлунный мир!
Зачем нас тупо толкают в тупую вторичность, заставляя следить за чужими принцессами? Зачем мы в ответ навязываем себе идиотическую вторичность? Зачем ищем несуществующую сказку, строим потерянный изначально рай, да ещё на земле? Что за мазохизм внутри большинства из насполюбить, принять и стараться обнять весь ненавидящий нас мир?
Вот при чём его Ди и какая-то британская принцесса? Даже если ничего случайного в этом мире нет, вряд ли стоит лепить одно к одному в некую цепь на том основании, что случайности исключаются, а аналогии всё более бездарны.
Зачем, как только близится конец августа, из каждого утюга толочится вакханалия про британскую принцессу, а вместе с ней взрывается его лихорадка про их день двадцать восьмого августа, потому чтоДиана, лог, дамба-мост через логдамба-мост пешеходный, туннель оброс изумрудным мхом, хотя вблизи, но не виден, вон за той ивой.
Притом что день его ДиДи нечасто, когда совсем уж от страсти даже теперь, спустя двадцать три года, ненадолго улетает в поднебесье его романтическая крыша, в реале же Дины, по паспорту Дианы, жены его на веки вечные, несмотря ни на что, абсолютно ни на что, как сам себе определил, давно уже вовсе не в августе, а десятого января.
Именно этот день десятого января все эти годы приносит ему горькую, безутешную, до самого глубинного нытья в сердце, когда кажется, что держащие сердце внутри груди жилы вот-вот лопнут, ни с чем не сравнимую и ничем на свете не заменимую радость.
Именно сегодня этот день десятого января настал для Макса Орлова в двадцать третий раз.
И приходит этот день всегда именно такдолгожданно, счастливо, тревожно, по привычному расписанию, в четыре утраи для встречи с ним сейчас надо лишь с трудом оторвать свою лохматую бессонную голову от измятой горячей подушки и встать.
Голова отрывается, ноги встают, но радости нетникакой: ни горькой, ни сладкой, ни вечной, ни смертной.
Вместо неё, до всякой конкретной мысли, тем более решения, глубоко внутрине разума, не сердца, всего того вместе, кто есть он, Макс Орлов, возникает бессловесное, небывало яростное убеждение, решение, чьё-то распоряжение:
Такого, как прежде, этого дня у тебя больше не будет.
Не чувство, не ударившая молнией из темноты не начавшегося дня мысль, а разумно сама по себе существующая, неопределённого лунного цвета, слегка колыхающаяся внутри себя, отсверкивающая серебром, воздушно-плотная, с возможностью пройти её насквозь, но не обойти или убратьстена в груди, которая и есть то, что глубинно и неотменимо утверждает без слов: