Ася смотрит на меня честными горящими глазами, хотя моя реакция вряд ли её волнует. Она погружается в тему всё глубже, начинает незаметно, тихонько прихныкивать и даже, всё более искренно, как бы сама с собою, приплакивать:
Обыкновенного женского счастья, Ди! Я сказала ей: «Эвелина, он никогда ничего не даст тебе, кроме съёмной однушки, но первый абортвсегда чревато, ты родишь эту девочку для бездетной меня»! И разве это не провидениеона родила тебя в день моего рождения!
Асямамина старшая сестра и, следовательно, моя тётя, фонтан её эмоций не зажигал меня никогда.
И в целом я рано привыкла всех выслушивать и никого никогда ни о чём, если не было реального смысла, не расспрашивать. Я старалась только внимать, анализировать, делать выводы и ни с кем ими без крайней надобности не делитьсябыть всегда самой с собой и одной.
И с любовью моей матери и отца уже из первого Асиного рассказа мне всё стало ясно. Если на момент моего рождения любви уже не было, значит, её не было никогда, и говорить здесь в принципе не о чём.
Однако Асю я выслушивала раз за разом, не перебивая, неосознанно тренируя очень пригодившееся мне после нечеловеческое терпение по переработке подобного словесного мусора.
После отказа мамы, а ей было всего двадцать, выйти за инженера, если он разведётся, и мотивов её отказа никто никогда не рассматривал, даже имевшая своё мнение обо всём на свете старшая сестра её Ася, мой отец банально исчез, навсегда растворился во времени и пространстве.
Я никогда не только не видела его или хоть его фотографии, не знала даже фамилии его и отчестваи это никогда не волновало меня.
Зато мамы у меня всегда было две.
Земная, земляная, повседневнаяАся.
Она кормила меня, одевала, хорошо врачевала тело и, как умела, душу. В их с её мужем Григорием Гавриловичем Дерингом четырёхкомнатной квартирке на проспекте Ворошилова, позже Парковом, прошла вся моя детская и юношеская жизнь.
И неземная моя, небесная, так я тогда считала, маматакая, на ослепительность которой даже мне трудно было смотреть.
Появлялась она у нас нечасто, где она жила, я не знала.
Так было принято у насне спрашивать у человека о том, о чём сам он явно не хочет рассказывать. Лишь Ася позволяла себе довольно часто это простое правило нарушать. И это тоже подразумевалось само собоюименно Ася знает, что нарушать можно, а чего ни в коем случае нельзя.
Надо ли объяснять, насколько сильно я мою редкую маму любила!
Её невозможно было не любитьневозможно было не любоваться ею!
Она, как уникальный камень в дорогой оправе, появлялась в нашем доме, то есть в доме своей старшей сестры Аси, всегда в сопровождении молодого человека по имени Марк Королёвединственная, необыкновенная, неповторимая.
Все эпитеты слишком приблизительны в применении к мамесветлая, воздушная, тонкая, изящная, тёплая, нежная, при некоторой угловатости мягкаяпрекрасная.
Уже после я порой думала: может, потому что мама? Нет, признаки той ставшей мне потом чужой женщины запомнились объективно, физически, я их чувствую до сих пор.
Именно так я почувствовала себя подле мамы, когда она приехала к нам в тот последний раз и на меня почти не смотрела, и я её ни о чём не спросила.
Я спросила позже тётку, панибратски, неожиданно, словно бы мимоходом, чтоб она не успела сориентироваться и выдать какую-нибудь ерунду в виде новой нотации о том, что первый признак благовоспитанной взрослой девицыне задавать вопросов, а получать ответы на них из всей ткани разворачивающихся событий:
Ася, где всё-таки мама? Скажи мне.
Мама?
Мой манёвр не удалсяАся успела сгруппироваться.
Она словно бы удивилась, как бы задумаласьрассердиться, засмеяться или заплакатьи выбрала самую удобную, необидную и нейтральную реакцию пустышки, глупышки, почти откровенной дурочки:
Твоя мама Эвелина? Я думаю, она в Канаде. Это на неё похоже. В Канаде ведь довольно прохладный климат. Или я чего-то не понимаю?
В этом вся Асяс каждым человеком играет свою игру, всякий раз другую, которой от неё в данный момент не ждут. Между ней и тобою всегда будто рампа. Софиты никогда не ослепляют Асю, даже когда она, этакий пышненький блонд-колобок, изящно, показно пыхтя, плюхается в густое крем-брюле кожаной мякоти любимого дивана и страдальчески произносит:
Конечно, я не жду, чтоб кто-нибудь когда-нибудь меня пожалел!
Тонкая дамская белоснежная сигареткатабака буквально крошка, остальное прохладно-кисловатый ментолрисуется в изящной ручке Аси шестым пальцем. Родные ниточки-морщинки вокруг любимых голубеньких глаз при сигаретной затяжке, как ни странно, лицо Аси не старят, делают вовсе детским и беззащитным.
Плачет и сердится Ася тоже будто играючи. Муж её Григорий Гаврилович Деринг, прежде известный в Городе доктор истории и русофил, после удачливый издатель и всегда как бы поэт, абсолютно всерьёз верит её игре, лишь изредка, совсем уж рассердившись, вполголоса, скороговоркой, испугавшись своей смелости и потому глотая последние слова, изрекает:
Ты, Ася, своим придурством всех нас когда-нибудь неожиданно погубишь.
Никогда прежде, до того последнего дня, я не видела на маме эти кроваво-красные круглые кораллы, совершенно не её камень и цвет, чересчур ярко для неё и даже пошло.
В тот день я так странно увидела вместене смотрящую мне в глаза маму, её кораллы и только что неделикатно выставленного мамой за дверь моей комнаты её спутника Марка.
Она впервые оказалась отдельно и от своего спутника, и от всего окружающего меня мира. Она была только со мною, но в глаза мои она не смотрела!
И мне тут же захотелось что-то понять, и я тут же рассердилась на себя, потому что понимание никак не давалось: мне было уже и ещё двенадцать лет.
И красное в чёрных маках крепдешиновое платье на маме я увидела в тот день впервые и тоже удивилась емуконтрастность никогда прежде не была свойственна маме.
А она, как обычно легко и красиво, закинула себе за голову свои тонкие и ломкие в запястьях, как у старшей сестры, руки и расстегнула удобный крупный замок коралловых бус, я была на голову ниже её, и она склонилась ко мне.
Мы были в моей комнате вдвоём. Вся комната была бы полностью в солнце, если б переплетения закрывающего оконный проём белоснежного хлопкового тюля не были так густы и не оставляли в своём солнечном отражении на стенах лёгких, похожих на прозрачные облака, теней.
Потом я часто возвращалась в ту невесомую, захватившую меня в то мгновенье волну оставшегося от мамы, не существующего более нигде, её аромата. Это был не запах, не ощущениеэто было мгновенное изнеможение, до страстного закрытия глаз и отчаяния, что невозможно быть в этом всегда.
Бусы наделись на меня легко и быстросеребро замка было лёгким и тёплым по сравнению с тяжестью и холодом внешне жарких и мягких кораллов.
Диана, я хочу тебе сказать.
Прежде мама никогда не называла меня так торжественно и официально, чаще всего я была для неё Дишкой, и никогда она так не волновалась. Голос её всегда и теперь был мягок, спокоен, тих, но при дальнейших словах он чуть завибрировал, я вспомнила об этом позже:
Марк Олегович Королёвмой самый преданный друг, ты всегда можешь доверять ему как мне.
Самая длинная фраза, которую когда-либо сказала мне в моём детстве мама.
Зачем она сказала мне это двадцать седьмого августа тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года? Почему именно тогда, когда мне лишь показалось смешным звучание его имени«марка лега»?
К всегда сопровождавшему маму спутнику я старалась никогда не приближаться и в глаза ему не смотреть. Мне это было будто бы неловко, словно бы я предполагала либо внешне скрытые от меня его отношения с мамой, либо наши с ним будущие отношения.
Он казался мне всего лишь похожим на никогда не сводящий с мамы влюблённых искусственно-синих, настолько они были неподвижны и ярки, глаз, скучный манекен.
И сразу, и потом я очень редко надевала мамины кораллы, лишь когда «марка лега», через семь лет ставший для меня просто Марком, чем дальше, тем больше внешностью и сердцем манекен, оживший лишь в конце на очень короткий миг, крайне настойчиво просил меня об этом.
После него я не надевала их вовсе. Лишь сегодня, ещё ночью, выкладывая на туалетный столик снятые с себя украшения, зачем-то открыла стоящую в верхнем ящике стола много лет скромную коробочку с кораллами, достала их и увидела, что половина из них непонятно отчего почернела.