А они оба вдруг начинают говорить по-немецки, считая, что я их не понимаю, но у нас немецкий проходили в школе и в буржуазной Латвии, и при Советской власти, да и среди наших гостей в кафе было немало немцев.
"Возьмем, - говорит Зингер, - посмотрим. Лучше, чем какую-нибудь выдрессированную комсомолом советскую девку брать".
"Смотреть надо, да повнимательнее, - откликается Михельс. - Я своего Серого к ней приставлю" - это он о том босяке, который привел меня на эту Молчановку. И вдруг настораживается и обращается ко мне по-немецки: "А ты знаешь немецкий язык?"
Я не растерялась и отвечаю:
"Простите, не понимаю".
Он тут же спрашивает, но уже по-русски:
"А какой язык у вас проходили в школе?"
"Латышский и русский, - отвечаю я. Действительно, в некоторых школах у нас проходили русский язык в качестве иностранного. Я соврала, рискнув, что он проверять не будет. И при этом добавила: - Кроме того, у нас в семье говорили по-русски. Ведь мать же у меня была русской и родилась в Москве, только в Риге перешла в католичество".
Так я начала работать у Зингера. Но Михельс меня тут же предупредил, указав на Серого: "Вот этот человек будет всегда с тобой на кухне и на улице. Будешь звать его Серый. К телефону не подходить".
И ушел. Зингер действительно не знал его адреса, а когда ему требовался Михельс, он просто приказывал Серому: "Найди мне его к такому-то часу".
Серый даже собрался спать в одной комнате со мной. Тут уж я не вытерпела и пожаловалась Зингеру, и тот приказал ему лечь на полу возле моей двери. Так продолжалось несколько дней, и Серый всюду ходил за мной - в булочную и продуктовый магазин, где я покупала массу продуктов: карточек у меня было много. Ко мне Серый не приставал, хотя я ему нравилась, просто он чего-то боялся и только два раза выходил куда-то вместе с Михельсом. К телефону я подойти не могла. Лишь один раз повезло: Серый застрял в уборной, и мне удалось сообщить вам по телефону адрес. Больше ничего не успела: услышала шаги Михельса и Зингера, которые вдруг появились вместе. Хорошо, что я в это время накрывала на стол, но Михельс взъярился:
"Ты почему одна?"
"Торопилась накрыть стол, а ваш Серый в уборной сидит", - говорю я, а он продолжает с этакой подозрительностью:
"По-моему, ты по телефону разговаривала?"
"Мне и звонить-то некому", - говорю. Ну, обошлось без последствий, только он на Серого накричал. А вечером и вы все появились. Я очень испугалась, когда Серый револьвер вынул.
- Спасибо, Лейда, - сказал Югов. - Ты нам здорово помогла.
Вечером мы были дома. Югов отпустил меня до утра. О наших чекистских делах, как и всегда, разговора не было. К моим ночным отсутствиям давно привыкли, а вот Лейду все расспрашивали о ее свободной от бабушки жизни в Милютинском переулке. Лейда отчаянно и разнообразно врала.
- Вольная импровизация, - сказал я ей, когда мы остались одни на кухне, - можешь считать себя почти писательницей.
20. Диверсия
Вор-дезертир по кличке "Серый" пришел к своему корешу Митьке Замятину, который тоже ютился в брошенной жильцами квартире.
- Водки принес? - спросил Митька.
- А то нет? Чистый грузинский тархун. Четыреста рублей пол-литра.
- Ну а у меня закусь, черный хлеб с воблой. Карточки новые выдали. Не удалось вынуть?
- Ну сядем тогда. Дело есть.
- Давай.
- Чужому нужно где-нибудь на путях под Москвой мину поставить. Товарный эшелон с танками по Ярославской пойдет. Танки заправлены. Взрыв. Пожар. Половина эшелона - под откос.
- Значит, в Пушкине хочешь?
- Ясно. Там у тебя тесть в депо работает. Поможет.
- За что?
- За пару косых тебе и тестю. Ну и мне кое-что останется.
Замятин подумал и вздохнул:
- Тестю я говорить не буду: выдаст. Самим придется возиться. А я, честно говоря, не люблю в политику лезть. Мне и в России жить неплохо.