На следующее утро Абех разбудил нас к молитве. Коврики были уже расстелены: для Махада рядом с отцом, а для меня, Хавейи и мамы позади них. Мы стали заворачиваться в длинное белое покрывало, но папа остановил нас: «Вы не должны делать этого, пока не вырастете». А на мамины возражения ответил: «Аша, ты же знаешь, главное это не правила, а дух».
Потом мы с Хавейей протиснулись между ним и Махадом, чтобы молиться рядом. Отец не прогнал нас, а когда мама заикнулась о том, что это запрещено, он велел ей замолчать.
Это стало повторяться снова и снова: во время каждой молитвы мы старались подобраться поближе к папе. К вечернему намазу Абех понял, что так продолжаться не может, ведь мама права это запрещено. Мужчины не должны молиться рядом с женщинами, потому что, хотя они полностью покрыты, ткань может задраться и обнажить край одежды или полоску кожи. Это может отвлечь мужчину и привести его к греховным мыслям. Но Абех ничего не объяснил, только сказал:
Вы уже большие девочки, поэтому должны молиться сзади.
Но почему? конечно же спросили мы.
Так угодно Аллаху.
Но почему Господу так угодно? Он создал и меня тоже, но больше любит Махада.
Отец все же настоял на том, чтобы мы молились сзади, потому что так было заведено. Но я любила папу и считала, что это нечестно, поэтому, когда он опускался на колени, я начинала ползти к нему, и к концу молитвы мы с Хавейей оказывались рядом с ним и Махадом. К маминому ужасу, так происходило снова и снова. Через неделю это стало раздражать папу, а мама даже обрадовалась, ведь это означало, что она была права: нельзя позволять девочкам перебираться вперед. Отцу с самого начала следовало молиться отдельно, только с Махадом, оставляя нас с мамой в другой комнате. Но Абех не стал этого делать: «Мы будем молиться все вместе, как одна семья. Такова воля Господа».
После возвращения отца правила в нашей семье немного смягчились. Он сказал, что ритуальное омовение нужно совершать лишь перед утренним намазом, а перед другими молитвами только посещать уборную. Ведь если человек моется, когда он уже чист, он тратит воду зря, а это не угодно Аллаху.
После этого, когда мама спрашивала перед молитвой: «Вы помылись?», мы отвечали: «А мы чистые!»
Какие же вы чистые, когда грязные! возмущалась мама.
Но мам, пыль это же не грязь.
И так снова и снова, пока маме это не надоедало тогда она хватала нас, тащила в ванную и купала.
После возвращения отца я расцвела, словно кактус после дождя. Он окружил меня вниманием: подбрасывал в воздух, называл умницей и красавицей. Иногда по вечерам папа собирал нас и рассказывал о величии Господа и о том, почему нужно хорошо себя вести. Он поощрял вопросы и терпеть не мог «тупое заучивание», механическое повторение. Мама ненавидела слово «почему», а папе оно нравилось: в ответ он читал длинные лекции, хотя девять десятых того, о чем он говорил, было выше нашего понимания.
Мама учила нас говорить правду, потому что иначе мы будем наказаны и попадем в ад. Папа учил нас быть честными, потому что правда это хорошо. Я обожала его вечерние проповеди, и, хотя мы все жадно ловили каждое его слово, с самого начала я стала его любимицей.
Когда мы вели себя плохо, я всегда сознавалась первой.
Ты же нас не накажешь, если я тебе кое-что скажу? говорила я отцу. Ведь если я расскажу правду, а ты меня накажешь, в следующий раз мне придется солгать.
Папа смеялся и отвечал:
Ладно, выкладывай.
Тогда я признавалась, что мы что-то сломали или приставали к соседям. Он никогда нас не бил, только велел пообещать, что впредь такого не повторится.
Мама же воспитывала нас по-спартански. Ко всем, кроме Махада, она проявляла ровно столько внимания и заботы, сколько было необходимо. Даже ее любовь к Махаду выражалась своеобразно: она просто не била его так сильно, как нас с Хавейей. Мама никогда не была добродушной, мягкой женщиной, а из-за тяжелой жизни ее сердце и вовсе очерствело. Она постоянно беспокоилась. Правила, установленные ею, должны были соблюдаться неукоснительно. Но, прожив несколько недель с Абехом, мы стали говорить ей: «Главное это не правила, а дух». Мама была вне себя.
* * *
В чем бы ни заключалась папина работа, платили ему за нее хорошо. Но хотя в его разрешении на трудовую деятельность было прописано, что он не имеет права заниматься политикой, отец все равно продолжал тайком сотрудничать с ДФСС. Он считал саудовцев отсталыми и недалекими и не верил, что они могут догадаться о том, что он остается одним из лидеров политического движения.
Когда пять месяцев, за которые была внесена плата за жилье, истекли, папа настоял, чтобы мы перебрались в Эр-Рияд, где он работал. Мама не хотела уезжать из Мекки, но мы с Хавейей и Махадом ненавидели эту квартиру. Мне кажется, мама тоже втайне обрадовалась, когда Абех нашел для нас просторный и довольно прохладный дом в Эр-Рияде. Он был разделен на мужскую и женскую половину (хотя мы так не жили), отгороженные коридором и закрытой дверью. Мужчины пользовались главными воротами с внушительной металлической решеткой и лампами по обеим сторонам. Нам было строго запрещено выходить на улицу без сопровождения. Но небольшая дверца вела из женской половины дома во внутренний двор, откуда можно было попасть в соседний двор, прилегавший к женской половине другого дома. Поэтому женщины и дети могли общаться друг с другом, не выходя на улицу.
Нам с Хавейей разрешили бегать через эту дверцу в гости к соседям. Там мы смотрели по телевизору бесконечные сериалы о жизни Пророка Мухаммеда, о том, как он сражался за ислам и приводил заблудших язычников к истинной вере. Его лицо никогда не показывали, потому что он свят и никто не вправе играть его роль. Соседки пять или шесть девочек в возрасте от десяти до пятнадцати лет учили нас своим играм. После полудня, когда отца не было дома, а вялые, инертные матери засыпали, они собирались вместе, обвязывали бедра тканью и танцевали покачивались, вращали телом под музыку, обмениваясь многозначительными взглядами. Для меня, восьмилетней, эти девочки были воплощением страстного и совершенно чуждого эротизма.
Никогда раньше я не видела подобных танцев, только обряды, которые шаманы иногда проводили в Могадишо, но это были скорее странные магические ритуалы, чем танцы. Когда мы с Хавейей показали дома, чему научились у соседских девочек, мама вышла из себя. Она привезла нас в Саудовскую Аравию, чтобы мы жили чисто и безгрешно, строго следуя законам истинной веры, а теперь местные женщины толкали нас на путь порока.
Некоторых наших соседок регулярно избивали мужья. Ночью по всей округе раздавались крики: «Нет! Умоляю! Во имя Аллаха!» Отец приходил в ужас от этого, считая бытовое насилие одним из основных примеров жестокости саудовцев. Если потом ему доводилось встретиться взглядом с мужчиной, который так поступал все соседи могли легко узнать его по голосу, отец бормотал: «Глупый драчун, как и все саудовцы». Папа никогда не поднял руки на маму: он считал это низостью.
И все же нам разрешали иногда уходить из дома. Мама не могла запретить нам играть с соседскими детьми это было бы неприлично. Их семьи сильно отличались от нашей. Во-первых, матери не работали, у них были слуги. А мальчишки просто стояли на ушах. Дети могли делать что хотели арабы очень терпимо относятся к малышам, но всем заправляли мальчики. Они могли выключить телевизор, который смотрела мама, или приказать старшей сестре встать со стула.
В Саудовской Аравии все зло было от евреев. Если у соседки вдруг ломался кондиционер или вентилятор, она всегда говорила, что это из-за евреев. Детей учили молиться за здоровье родителей и за то, чтобы не стало евреев. Позже, когда мы пошли в школу, учителя долго рассказывали, сколько бед евреи принесли мусульманам и каких ужасов можно ждать от них в будущем. Когда соседки сплетничали о ком-то, они говорили: «Она уродина, непокорная, шлюха она спит с жидом». Я в жизни не видела ни одного еврея (как и все эти саудовцы). Мне казалось, что они должны быть похожи на джиннов.
Но те же соседи порой бывали очень заботливы. Они заходили спросить, все ли у нас в порядке, дарили нам конфеты и сладкие булочки. Иногда они приглашали маму на свадьбу, и, хотя эти женщины ей не нравились, она чувствовала, что не может им отказать. Поэтому мама все же приходила на торжество и брала нас с собой. Свадьба означала три праздничных ужина, на которые допускались одни женщины. Казалось, только в этот момент они оживали, одевались в самое лучшее. В первый вечер невеста была полностью покрыта, чтобы уберечься от злого глаза. Мы могли рассмотреть только ее лодыжки, все в коричневых спиральных узорах, нарисованных хной. На следующий вечер она наряжалась в сверкающее арабское платье и драгоценности. В последний вечер, предварявший Ночь Дефлорации, невеста надевала длинное белое кружевное платье и выглядела испуганной.