Брак не задался. У нее ушло 3 года на то, чтобы выяснить, что я не тот, кем, по ее мнению, должен быть. Я был антиобществен, неотесан, пьянчуга, не ходил в церковь, ставил на лошадок, матерился, когда пьянел, мне не нравилось нигде бывать, я небрежно брился, мне плевать было на ее живопись или ее родственников, иногда валялся в постели по 2 или 3 дня подряд, и т. д., и т. п.
Очень мало чего еще. Я вернулся к своей шлюхе, которая некогда была такой жестокой и прекрасной женщиной, но уже не была прекрасной (как таковой), но стала, по волшебству, теплой и настоящей личностью, но не могла бросить пить, пила больше меня и умерла.
Теперь не много чего осталось. Пью я главным образом один и общества не поощряю. Люди, похоже, разговаривают о том, что не считается. Они чересчур рьяны, или чересчур злобны, или чересчур очевидны.
[Джону Уильяму Коррингтону]Октябрь 1963 г
[] Теперь играет что-то из Брамса, фортепиано. Мне только что позвонила женщина, какая-то бразильянка, живет над Сансет-Стрипом. Может, надо, чтоб она для меня стриптиз устроила. Но мне перепадает довольно, и, хоть и прилагаются некоторые хлопоты, я ко всему этому ощущаю нормальность. Питие свое немного сбавил, в основномпиво. Сегодня в газете прочел, тогда как средний алкоголик доживает до 51 (что оставляет мне 8 лет), ср. непьющий доживает до 70. Думаю, лучшие годымежду 30 и 40: ты уж точно выбрался из детства, знаешь больше, чего не хочешь, и обычно у тебя здоровье и сила в придачу к этому. Конечно, со всеми нами что-то не так, и если обольешь это спиртным, избавишься от него быстрее.
[Джону и Луиз Уэббам]1 марта 1964 г
[] Я немного напиваюсь, хорошая стена, за которой можно спрятаться, флаг труса. Помню, однажды в каком-то городе, в какой-то дешевой комнатке, наверное, в Сент-Луисе, да, в гостинице на углу, и бензиновые выхлопы уличного движения, едущего на работу, бывало, подымались и душили мои больные ленивые легкие, и я отправлял ее за пивом или вином, а она пыталась призвать меня к порядку, старалась опекать меня по-матерински, или вешать меня, или расчислять, как все женщины попробуют делать, и поделилась со мной этим устаревшим: «Питьвсего-навсего эскапизм». Еще б, сказал ей я, и хвала старому Богу с красными яйцами, что он так, и когда я тебя ебу, это тоже эскапизм, можешь считать, что это не так, для тебя, возможно, это жизнь, так, а теперь давай выпьем.
Интересно, где она сейчас? Большая толстая черная горничная с жирнейшими величайшими прелестнейшими ногами во вселенной и соображениями про «эскапизм».
пивная бутылка
очень чудесное только что случилось:
моя пивная бутылка сделала обратное сальто
и приземлилась донышком на пол,
и я поставил ее на стол чтоб пена села,
а вот снимкам сегодня не так повезло
и на коже моего левого ботинка есть
маленький разрез но все это очень просто:
нам не обрести слишком много: есть законы
о каких мы ничего не знаем, всякие подначки
толкают нас гореть или замерзать; что
сует дрозда в пасть кошке
не нам судить, или почему некоторых
сажают в тюрьмы как ручных белочек
а другие меж тем утыкаются в громадные груди
нескончаемыми ночамитаковы
урок и ужас, и нас не учат
почему. все-таки повезло что бутылка
приземлилась правильным концом и хотя
у меня есть одна с вином и одна с виски,
это ей-же-ей, отчего-то, добрая ночь,
и быть может завтра нос мой станет длинней:
новые ботинки, меньше дождя, больше стихов.
сварено и разлито в
всё
у меня в руке с пивной банкой
печально,
грязь даже
печальна
у меня под ногтями,
и эта рука
как рука
машины
и все ж
не она
она изгибается полностью
(усилие, в котором волшебство)
вокруг
пивной банки
движеньем таким же как
корни
вышибающие гладиолус
наверх в солнце воздуха,
а пиво
течет в меня.
Из «Признаний человека, безумного настолько, чтобы жить со зверьем»
4
Я сошелся еще с одной. Мы жили на 2-м этаже во дворе, и я ходил на работу. Это-то меня чуть не прикончилопить всю ночь и пахать весь день. Я вышвыривал бутылку в одно и то же окно. Потом, бывало, носил это окно к стекольщику на углу, и там его ремонтировали, вставляли новое стекло. Я проделывал такое раз в неделю. Человек посматривал на меня очень странно, но деньги мои всегда бралони ему странными не казались. Я пил очень крепко и постоянно 15 лет подряд, а однажды утром проснулся и нате: изо рта и задницы у меня хлестала кровь. Черные какашки. Кровь, кровь, водопады крови. Кровь воняет хуже говна. Моя баба вызвала врача, и за мной приехала неотложка. Санитары сказали, что я слишком большой, и вниз по лестнице они меня не понесут, попросили спуститься самому.
Ладно, чуваки, ответил я. Рад вам удружить: не хочу, чтобы вы перетруждались. Снаружи я влез на каталку; передо мной распахнули бортик, и я вскарабкался на нее, как поникший цветочек. Тот еще цветочек. Соседи повысовывали из окон головы, повылазили на ступеньки, когда я проезжал мимо. Почти всегда они наблюдали меня под мухой.
Смотри, Мэйбл, сказал один, вот этот ужасный человек!
Господи спаси и помилуй его душу! был ответ. Старая добрая Мэйбл. Я выпустил полный рот краснотищи через бортик каталки, и кто-то охнул: ОООООххххххоооох.
Несмотря даже на то, что я работал, ни гроша за душой у меня не было, поэтомуназад в благотворительную палату. Неотложка набилась под завязку. Внутри у них стояли какие-то полки, и повсюду все лежали.
Полный сбор, сказал водитель, поехали. Скверная поездка вышла. Нас раскачивало и кренило. Я из последних сил удерживал в себе кровь, поскольку не хотел никого завонять и испачкать.
Ох, слышал я голос какой-то негритянки, не верится, что со мной такое случилось, просто не верится, ох господи помоги!
Господь в таких местах становится довольно популярен.
Меня определили в темный подвал, кто-то дал мне что-то в стаканеи все дела. Время от времени я блевал кровью в подкладное судно. Нас внизу было четверо или пятеро. Один мужик был пьяни безумен, но казался посильне́е прочих. Он слез с койки и стал бродить, спотыкаясь о других, переворачивая мебель:
Че че такое, я ваву на ваботу, я ваботаю, я на ваботу ваву, я ваботаю. Я схватил кувшин для воды, чтоб заехать ему промеж рогов. Но ко мне он так и не подошел. Наконец свалился в угол и отъехал. Я провел в подвале всю ночь до середины следующего дня. Потом меня перевели наверх. Палата была переполнена. Меня поместили в самый темный угол.
У-у, он в этом темном углу помрет, сказала одна медсестра.
Ага, кивнула другая.
Однажды ночью я поднялся, а до сортира дойти не смог. Заблевал кровью весь пол. Упал и не смог встатьслишком ослаб. Стал звать сестру, но двери палаты были обиты жестью, к тому жеот трех до шести дюймов толщиной, и меня не услышали. Сестра заходила примерно каждые два часа проверить покойников. По ночам вывозили много жмуриков. Спать я не мог и, бывало, наблюдал за ними. Стянут парня с кровати, заволокут на каталку и простыню на голову. Каталки эти хорошо смазывали. Я снова заверещал:
Сестра! сам не знаю почему.
Заткнись! сказал мне один старик. Мы спать хотим. Я отключился.
Когда пришел в себя, горел весь свет. Две медсестры пытались меня приподнять.
Я же велела вам не вставать с постели, сказала одна. Ответить я не смог. У меня в голове били барабаны. Меня как будто выпотрошили. Казалось, слышать я могу все, а видетьтолько сполохи света, похоже. Но никакой паники, никакого страха; одно лишь чувство ожидания, ожидания чего-то и безразличия.
Вы слишком большой, сказала одна сестра, садитесь на стул.
Меня усадили на стул и потащили по полу. Я же чувствовал, что во мне весу не больше фунтов шести.
Потом все вокруг меня собрались: люди. Помню врача в зеленом халате, операционном. Казалось, он сердится. Он говорил старшей сестре: