Мы слыхали, что тут завелись евреи, говорит тот из двоих плосконосых, который повыше. А этот район является Judenrein.
Judenrein. Так говорили немцы. Поэтому нам и пришлось уйти из нашей квартиры. Этот район является Judenrein.
Но немецкие слова больше не могут диктовать, какие районы должны быть свободны от евреев, не так ли?
Во рту у меня пересохло.
Где вы это слышали?
Не знаю, с чего я взяла, что могу потянуть время. В конце концов, они все равно узнают правду. Ведь все в моей внешности буквально кричит о том, что я была в концлагере.
От этих троих пахнет потом и перегаром, и мое сердце начинает биться часто и гулко. Тот из них, который заговорил со мной, оттерев меня, проходит внутрь, остальные двое вваливаются вслед за ним, заставив меня попятиться еще дальше. Они шарят глазами по квартире, оглядывая то, что видно в темноте.
Здесь нечего брать, говорю я. Как видите, нормальной мебели тут нет, только хлам. И кроме меня, тут никого нет.
«Глупо, мысленно ругаю я себя, едва эти слова слетают с моих уст. Я хотела сказать:Может быть, вы оставите меня в покое, ведь от меня вам точно не будет вреда». Но теперь при свете фонаря я вижу, что, узнав, что я здесь одна, этот плосконосый глазеет на меня с плотоядной и зловещей ухмылкой.
Если вам хочется есть, я могу я, наверное, смогу принести вам еды, импровизирую я, пытаясь придумать, как подойти к двери. Скоро вернется мой друг.
Ты сказала, что ты тут одна, жидовка.
Сейчас одна, но здесь вот-вот будет мой друг. Он лейтенант Красной армии.
Надо же, уже завела себе хахаля, бормочет тот, у которого под глазами темнеют мешки.
Мне никуда не деться от этих троих. Второй из братьев стоит между мною и входной дверью, а двое остальных разгуливают по моей квартире.
Да, у меня есть парень, подтверждаю я, но это звучит так фальшиво, что я бы не поверила себе сама.
Я не вижу у них оружия, но, возможно, оно спрятано под их пиджаками. Пожалуйста, пожалуйста, пусть они только обокрадут меня, но не изобьют. Пожалуйста, пожалуйста, пусть они только изобьют меня, но не изнасилуют. Пусть они только изнасилуют меня, но не убьют.
«Пожалуйста, убейте меня. Просто убейте, и все. Почему бы и нетведь как иначе это может закончиться?»
Я могу вам заплатить, в отчаянии предлагаю я. За за то, что вы позволите мне пользоваться этой квартирой.
Двое из них проявляют некоторый интерес, и я продолжаю говорить о деньгах. Я отдам им все, что осталось от тех денег, которые Дима дал мне на продукты, но сохраню крупную купюру, которую мне выдали в госпитале. Просто дайте мне достать эти деньги. А пока что в кухне есть водка, почти целая бутылка. Можете выпить ее.
Не хотелось бы, чтобы они напились еще больше, но водка отвлечет их, а я не желаю, чтобы они последовали за мной в спальню. И, когда двое из них идут на кухню, чтобы выпить, я бросаюсь в спальню и начинаю рыться в узелке из клетчатой ткани, в который спрятала все деньги.
Из коридора доносится шепот, а затем кто-то из них зовет того, кто заговорил со мной первым и который у них, кажется, за вожака.
Петр!
Я заглядываю за угол. Они сгрудились вокруг пилотки с красной звездой и серпом и молотом, которую Дима оставил на стуле.
Я же вам говорила, заявляю я, входя в комнату. Его зовут лейтенант Соколов. Он служит служит под началом капитана Кузнецова. Не знаю, знакомо ли им это имя, но я произношу его так, словно уверенаоно им знакомо.
Заткнись, жидовка.
Он говорит это с презрением, но, похоже, мои слова произвели на него впечатление. Теперь здесь командуют русские, и это кое-что значит.
Он сейчас вернется. Я важно шествую к двери, всем своим видом выказывая храбрость, которой на самом деле у меня нет, и протягиваю им деньги, оставшиеся у меня после покупки продуктов. Так что, думаю, вам лучше взять это и уйти.
Тот, которого зовут Петр, с угрожающим видом выхватывает купюры из моей руки.
Мы зайдем к тебе на следующей неделе.
Когда они уходят и я запираю за ними дверь, я прислоняюсь к ней спиной и бессильно соскальзываю на пол. Мое колотящееся сердце ноет. Оно болит, даже когда не бьется. Но нет, это не так, потому что мое сердце не перестало биться, оно продолжает, хотя сердца почти всех тех, кого я знала, перестали биться, и именно поэтому мое сердце и болит.
Aэто Абек.
Zэто Зофья.
Когда двадцать минут спустя дверь пытается открыть Дима, я все еще сижу, прислонившись к ней. Он толкает ее раз, другой.
Зофья? В его голосе звучит паника.
Минутку, выдавливаю из себя я и, потерев глаза кулаками, с трудом встаю на ноги. И открываю дверь. Приходили какие-то мужчины. Когда они ушли, я закрыла за ними дверь, чтобы обезопасить себя.
Какие мужчины? Он оглядывается на лестничную площадку, и его голос становится напряженнее, ниже:Они вернутся?
Не знаю.
Дима проходит в квартиру мимо меня и, положив скатку на пол, обходит комнаты, проверяя, заперты ли окна.
Если они и вернутся, то не сегодня, говорю я. Они увидели твою пилотку, и она напугала их.
Он заканчивает осматривать окна. Дима все еще обеспокоен, но по его глазам я вижу, что он доволен моими словами о том, что его пилотка защитила меня.
Вот. Он показывает на армейскую скатку.
Спасибо.
Ты уверена, что не пойдешь со мной? Он направляется ко мне.
Нет, мне нужно остаться. Я не хочу, чтобы кто-то думал, что в этой квартире никто не живет.
Можно я переночую здесь? Он уже пересек всю комнату и подошел ко мне совсем близко. Одним пальцем он гладит мою щеку. Нет, не в твоей комнате, поспешно добавляет он. Просто чтобы защищать тебя.
Не знаю.
Мои родители тоже были разных национальностей, робко говорит Дима. Папа был военным. Но теперь я уже говорю по-польски лучше, чем мой отец. Думаю, теперь они очень счастливы.
Наверняка, тихо соглашаюсь я.
Сейчас он впервые так открыто говорит о своих чувствах, и теперь я уже не могу делать вид, будто его польский недостаточно ясен и будто я думаю, что его доброта порождена только дружбой.
У меня нет работы. Деньги, которые мне выдали в госпитале, рано или поздно закончатся. Находиться здесь одной опасно. Дима ко мне неравнодушен. Он хочет оберегать меня. Мне просто нужно ответить ему тем же. И принять эту жизнь.
Возможно, неравнодушие Димы по большей части объясняется тем, что он спас мне жизнь. А я использую его. Я так театрально хлопала в ладоши, когда он принес мне губную помаду. И столько раз смотрела, как он раздувался от гордости, слушая воркование других девушек-ничегошниц. И госпиталь я смогла оставить только потому, что уехала вместе с ним.
Но что в этом плохого? Отношения между мужчинами и женщинами, бывало, строились и на куда меньшем.
Ты хочешь, чтобы я остался? спрашивает он.
Хорошо, оставайся, говорю я, потом облизываю губы и заставляю себя начать еще раз. Это будет здорово, но тебе ни к чему спать в другой комнате. У меня только одно одеяло, и тебе будет холодно.
В моей детской спальне, в которой я не спала с тех самых пор, как моя страна была захвачена, а семья выгнана в гетто и истреблена, я расстилаю скатку, которую принес мне русский офицер. Я добавляю к ней линялое одеяло, которое дала мне подруга моей покойной тети, и ложусь в том же самом платье, которое носила днем, поскольку мне не во что переодеться на ночь.
Дима лежит за моей спиной, ведя себя уважительно. И, судя по дыханию, не спит, а лежит без сна, глядя на меня, на очертания моего тела, вырисовывающиеся в темноте. Я чувствую его руку на моей голове, он гладит меня по волосам от макушки до кончиков. Он проводит по ним ладонью три раза, потом останавливается, и я понимаю, что он ждет, не сделаю ли я то же самое, повернувшись на другой бок, или не прижмусь ли задом к его животу.
Когда-то в этой комнате меня гладила по голове баба Роза, она делала это так сосредоточенно, словно у нее не было больше никаких дел, никаких забот.
Здесь же меня гладила по голове и тетя Майя, говоря о своих проблемах.
В этой же комнате меня гладила по голове моя мама, и, хотя она всегда бывала усталой и порой засыпала, так и не убрав руки, она всякий раз рассказывала мне сказку и пела те песни, которые днем передавали по радио.