Господин, сидящий напротив, выжидает, а потом говорит:
Очень хорошо. И тем самым мы вернулись прямехонько к нашей материи. Нас тоже интересуют таинственные взаимосвязи в скрытых от глаз слоях общества, и насколько они соответствуют правилам и законам нашей республики, чтобы мы были застрахованы от всяких сюрпризов.
Он еще раз переспрашивает:
Так значит, вам там не важно, сколько утекло кубометров водысто или шестьдесят?
Ну да, в общем, это безразлично.
Мы здесь работаем эффективнее, говорит он задумчиво. Если одну вещь знают двое, мы выведаем ее на сто процентов, если что-то знает один, то мы на девяносто процентов это из него вытянем.
Выходит, десять из ста упорно отмалчиваются.
И да, и нет. A priori мы все изо всех вытягиваем. Но и оставшихся десять из ста заставляем заговорить. Только, к сожалению, мы вынуждены уважать их молчание a posteriori. Кстати, советую Вам, проштудируйте как-нибудь Кантово учение о морали. Тогда осознаете, насколько удобна наша этика: нравственно все, что служит на пользу тому, кто живет плодами своего труда.
Майор поднимается с места и окапывается за письменным столом. Снимает замшевые перчатки и хлопком в ладоши вызывает караульного.
Не успел я на следующее утро проглотить завтрак и покормить мышей, как за мной пришли. Грохот шагов в коридоре все приближается, опережает надзирателя, устремляется к моей камере. Дверь распахивается. Если они меня сейчас отпустят, к вечеру я успею попасть в Клаузенбург. Хотя посланец наверняка меня помнит, он, заикаясь, спрашивает мое имя, как будто в камере есть еще кто-то, с кем он мог бы меня перепутать. Он крутит очки на указательном пальце, а потом бросает их мне изящным движением. Глаза у него блаженно сияют, и мне кажется, он вот-вот начнет насвистывать хору. Он берет меня под руку, не слишком прижимая к себе мой локоть, я ощущаю запах «Сфэнту Йон» и стремительно увлекает меня вперед. Один раз он без предупреждения останавливается, и я чуть не падаю. Он хватает меня за талию, кружит в танце и шепчет: «Я женюсь. Мою adorată тоже зовут Йоана, какое счастье!» После таких откровений он грубо командует: «Сюда!» или «Направо!»
Давешний майор нынче в форме. Он не спрашивает, как я себя чувствую и хорошо ли спал. На столе лежат бумаги, книги, тетради, он перелистывает их. В комнате пахнет работой и опасностью, на лице у него застыло строгое выражение.
Вчера вы упомянули две физические формулы. Можете мне их назвать?
Я произношу их.
Отлично, память у вас с каждым разом улучшается.
Он что-то записывает. Раньше такого не было.
Не могу ли я вспомнить название улицы в Араде, на которой я родился?
Улица доктора Русу-Ширьяну.
Эта улица в центре?
Да, она выходит на главную площадь.
Она сегодня носит то же название, что и примерно двадцать лет тому назад?
Да, то же самое, отвечаю я почти с гордостью.
Сколько мне было лет, когда мы уехали из Арада?
Три года.
Помню ли я дом в Араде, квартиру, двор, соседей, знакомых?
Sigur, мы говорим по-румынски.
De exemplu?
Я пытаюсь сосредоточиться.
Например, бонна однажды поскользнулась под аркой ворот и упала. А я потом заметил на бетонном полу углубление и решил, ага, это оттого, что Вероника там шлепнулась!
Весьма показательно. Еще в детстве вы были склонны делать ложные выводы.
Он что-то записывает.
Как вы думаете, этот доктор Русу-Ширьяну был реакционер или человек прогрессивных убеждений?
Я медлю с ответом:
Поскольку эта улица до сих пор носит его имя, едва ли он был реакционером. Наверное, он был выдающимся румыном, не придерживавшимся никаких идеологий. Ведь в городах почти все таблички с названиями улиц, поименованных в честь румын, были заменены табличками с русскими именами.
Не с русскими именами, а с именами советских героев и борцов за дело коммунизма, поправляет меня майор. Весьма характерные ошибки!
Да, здесь надо взвешивать каждое слово!
Для диалектика это неубедительный аргумент. Если вы считаете себя диалектиком, то не должны исключать и обратное, сколь бы парадоксальным это ни казалось.
И переходит на немецкий:
А вам известно, что слово «парадокс» можно перевести как «встречный свет», «отражение»?
Не дожидаясь ответа, он продолжает по-румынски:
Возможно, арадские власти были недостаточно vigilent и не заметили это имя или, того хуже, что реакционные элементы в городском совете намеренно сохранили табличку с его именем. Диверсия! Саботаж!
Я почти ощущаю вину в том, что не родился в переулке Лунного Света или на Фиалковой улице:
Я ничего не знаю об этом докторе. Поэтому не могу судить, был ли он реакционером. К тому же его и на свете-то уже нет. И вообще, это маленькая улочка.
Но в центре города. Еще раз: все необходимо рассматривать в свете диалектики, так сказать, направляя свет то с одной стороны, то с другой. Поэтому нас удивляет, что вы нарисовали совершенно ложный образ этого Энцо Путера, обладателя западногерманского паспорта. Он поднимает стопку бумаг. В своих довольно скудных показаниях, данных в первое воскресенье, вы, не жалея усилий, представили его сторонником социалистического лагеря. Мы установили, что все это ложь. Что вы хотите скрыть?
Пока я обдумываю опасный вопрос, он открывает толстую тетрадь в черном картонном переплете и проводит пальцем по странице сверху донизу:
Что вы можете сказать мне о он перелистывает страницу, например, о некоем Хансе Тролле?
Ничего, отвечаю я.
Знаю ли я его?
Один раз видел.
Где?
У нас дома в Фогараше. Он заходил к нам на полчаса во время велосипедной прогулки.
Ну, вот, пожалуйста, говорит офицер и что-то записывает. Он был один или с кем-то?
Один, с облегчением отвечаю я.
И что он делал, что говорил в эти полчаса?
Съел тарелку супа. Потом поблагодарил и попрощался, сказав: «Благослови Бог».
Только супа? Какого супа?
Два вопроса сразу.
Картофельного, сообщаю я и поспешно добавляю. Без мяса. Но с молодым репчатым луком.
Не надо больше спрашивать!
А на второе?
Съел ленивые вареники. Десять штук. С джемом по пять двадцать за банку.
Ах, вот, значит! А как он относится к народно-демократическому режиму нашей республики?
Не знаю, я ведь с ним почти незнаком.
Как вы можете это утверждать, если он бывал у вас в гостях? Если вы приглашали его на обед?
У нас бывает вся саксонская молодежь. Фогараш расположен точно посередине между Германштадтом и Кронштадтом, простите, Сталинштадтом: семьдесят километров в одну сторону и семьдесят в другую.
Уже по тому, как человек покупает овощи на рынке или обращается с ножом и вилкой, можно судить, предан ли он режиму.
Вот и бабушка моя примерно так же говорила: человек есть то, как он ест.
Вам что-нибудь запомнилось в его поведении?
Да, отвечаю я, не подумав, на нем были короткие штаны, короче, чем у других юношей.
Батюшки, какая важная информация! Майор что-то записывает. Что он там отметил? Слишком короткие штаны? Ленивые вареники? Или что сказал «Благослови Бог»?
Он властным жестом захлопывает черную тетрадь. Неожиданно возвращается к Энцо Путеру, но последний, такой зловещий вопрос не повторяет. Из показаний допрошенных и его собственных сведений явствует, что Путерагент западногерманской разведки и получил задание вербовать молодых людей в нашей стране для подрывной деятельности, а также организовать сеть подпольных групп. Это якобы удалось ему во время двух его приездов, в конце осени тысяча девятьсот пятьдесят шестого и в конце лета тысяча девятьсот пятьдесят седьмого, причем ключевую роль в выполнении его плана сыграла моя бывшая возлюбленная Аннемари. Он лицемерно вопрошает:
Вы же знаете, что она вышла за него замуж?
Да, сдавленным голосом произношу я.
Эту новость моя мама узнала в очереди за молоком. Удивительно, но жениху и невесте немедленно дали разрешение на брак, хотя обычно его приходилось ждать годами, а то и вообще можно было не получить. Людям, толпящимся у молочной лавки в Фогараше, это справедливо представлялось странным.