IV
Бруно очнулся в больничной палате. Его время от времени будили для рентгена, компьютерной и магнитно-резонансной томографии головного мозга, и теперь, проснувшись, он понял, что является заложником немецких санитаров и техников, слабо заинтересованных в том, чтобы произносить по-английски слова утешения или просто объяснять пациенту цель изготовления этих серийных изображений тканей внутри лица и черепной коробки. Между сеансами он проваливался в сон, пил горячий бульон, пробовал есть безвкусное мясо и овощи из тарелок на подносе, появление и исчезновение которого он не замечал, учился пользоваться больничной уткой. Интересно, эта сонливость была результатом болезни или его просто напичкали транквилизаторами? Он счел, что обессилел из-за всех своих злоключений, после бессонной ночи в «Шаритэ». По сути, впечатление, что он провел в полузабытьи несколько дней, было иллюзией, вызванной вневременной пустотой палаты без окон и частыми приходами медсестер, которые будили его, чтобы проверить жизненные показатели. Эта рутина нарушалась более драматичными событиями, когда его препровождали на каталке в процедурные кабинеты и вталкивали в пасти гигантских урчащих машин. Когда же к Бруно полностью вернулось сознание, оказалось, что он провел здесь всего лишь сутки.
Его набор для триктрака лежал на полке внутри прикроватной тумбочки. Он раскрыл чемоданчик и обнаружил там каменный кубик с кровавыми точками. Это послужило убедительным подтверждением того, что он все же покинул клинику «Шаритэ», потому что короткая прогулка по мосту через реку до сих пор представлялась ему сном или галлюцинацией. Выдвинув ящик тумбочки, он нашел свои бумажник и паспорт, а также сотовый телефонсевший. Жизнь аккумулятора символизировала крошечная иконка песочных часов, и он не уследил, как пиксельный песок ссыпался в нижнюю часть колбы. И еще он нащупал в ящике клочок бумаги с именами и телефонами двух специалистов, к которым ему посоветовали обратиться. Бруно показал бумажку дежурному врачу во время обхода, но тот, похоже, не впечатлился. Диагноз, поставленный Бруно в отделении скорой помощи, вполне мог оказаться поспешным и неверным, лишь поводом отделаться от докучливого пациента. Теперь же он оказался в совершенно иной ситуациитолько бы знать в какой.
Эта вторая, более ясная фаза его госпитализации началась вечером в четверг. Бруно сообщили, что утром в понедельник его осмотрит der Onkologeонколог. Ему предстояло чем-то занимать себя весь уик-энд. Вторая кровать в его палате, к счастью, пустовала. Бруно попросил медсестру выключить постоянно бормочущий по-немецки телевизор, где мыльные оперы перемежались репортажами с футбольных матчей и боевиками с Мелом Гибсоном. Языковой барьер мучил его, и Бруно хотелось одноготишины. Он взял каменный кубик, спрятал его под одеялом и принялся гладить правой ладонью, наотрез отказываясь от любезных предложений медсестер забрать его и вымыть.
И мутное пятно никуда не делось, хотя и оставалось невидимым для окружающих. Впрочем, может, и нет: ведь машины сделали снимки недр его головы. И Бруно терпеливо ждал, что скажут врачи. Тем временем каменный кубик был словно уродливым, навязчивым близнецом мутного пятна. В компании этих двух спутников Бруно провел два дня, размышляя о таинственной перемене его взаимоотношений с удачей. С больничной койки оба его провалав Сингапуре и Кладовеказались выдающимися достижениями, священными вехами исчезнувшего существования. Он бы с радостью сдал Кёлеру хоть тысячу партий, с радостью бы вернулся в его особняк, распластался бы на его ковре и даже был готов качаться на волнах чудовищного джаза на скрипучих пластинках. Будь у него в запасе вечность, Бруно мог бы провести ее в сожалении, что он так и не потрогал обнаженный зад женщины в маскеа ведь в тот момент этот зад показался ему непристойным и отталкивающим, а в его теперешнем положении представился святым местом, которое он не удостоил поклонением. Жаль, что он тогда не съел свою порцию бутербродиков с креветками и укропом, казавшихся теперь, в сравнении с больничной кормежкой, манной небесной. Такое было впечатление, словно Бруно кинул кость и ему выпало невозможное число: зеро. Вероятно, именно в этом и заключался глубокий смысл каменного кубика. В Германии игральные кости бросают тебя!
* * *
Не было ли это лишь игрой воображения Бруното, что медсестры ухаживали за ним с особым тщанием, перестилали постель, аккуратно раскладывали его вещи на тумбочкетак риелторы наводят порядок в доме перед продажей. И не случайно, разумеется, они подвозили его в кресле-каталке к раковине с низко висящим зеркалом, чтобы ему было удобно бриться, и приносили чистые одноразовые лезвия. Медсестры явно хотели преподнести его онкологу в лучшем виде. Со своей стороны Бруно наотрез отказался пользоваться судном и настоял на самостоятельном хождении в туалет. Одержав эту маленькую победу, он преисполнился восторгом. Сейчас, когда время застыло на бегу, все его существо изнывало в предвкушении некоего важного события, пускай это была бы даже смерть. Возможно, эти медсестры больше смахивали на монахинь, готовивших себя или его к свиданию с Господом.
Утром в назначенный день его высокий визитер был готов к встрече. Точнее, визитеров оказалось два. Der Onkologe, доктор Шеель, был привлекательный господин, с крепко сжатыми губами, черной с проседью шевелюрой, с виду моложе Бруно, выказывавший признаки нетерпения с первой же минуты нахождения в палате. Его костюм, коричневая фланелевая тройка, был самой изысканной вещью из всех, которые Бруно видел в этой больнице. В руках у онколога был большой плоский конверт. Внутри, вероятно, лежал приговор пациенту.
Доктор Шеель не владел английским, во всяком случае, никоим образом не выказал знания. Переводить ему пришел второй визитерКлаудиа Бенедикт. Она была старше онколога, довольно высокая, в придававших ей сходство с совой очках под платиновыми прядями, с морщинистыми впалыми щеками, отчего у нее был довольно суровый вид. Но она, к радости Бруно, заговорила с ним на его родном языке.
Доктор Шеель попросил меня присутствовать при беседе, чтобы исключить возможность недопонимания, объяснила она причину своего присутствия. Вообще-то я англичанка, но прожила в Берлине больше двадцати лет.
Я очень рад нашей встрече, доктор Бенедикт, сказал Бруно.
Доктор Шеель молча пожал Бруно руку, потом отступил от кровати, дожидаясь окончания обмена любезностями.
Прошу простить мой внешний вид, продолжал Бруно. Эти больничные пижамы весьма непрезентабельны.
С этими словами он махнул рукой на узкий шкаф для одежды, где висел его выходной костюм, как бы намекая, что у казенной пижамы есть более пристойная альтернатива. Бруно проверял: его окровавленную рубашку выстирали. Он счел, что в этой больнице к кровавым пятнам относились с особым интересом.
Вообще-то я терапевт, сообщила доктор Бенедикт, но у меня нет лицензии для работы в Германии. Поймите правильно: я не ваш лечащий врач!
А моей мамой вы можете быть? Бруно просиял, как бы проверяя ее. Но если Клаудиа Бенедикт и была способна читать мысли, она этого никак не выказала, ни ласковым, ни презрительным взглядом.
Доктор Шеель говорит, что тщательно изучил ваш случай, и он считает ваше заболевание весьма серьезным. Я ознакомилась с его письменным заключением и готова ответить на любые ваши вопросы, если они возникнут, но я нахожусь здесь исключительно в роли переводчика.
Интересно, у доктора Бенедикт такой напуганный вид не потому ли, что она увидела перед собой мертвеца, который сам еще не понял, что умер? Она повернулась к Шеелю. Онколог коротко кивнул, и оба врача обменялись быстрыми репликами на немецком.
Frag ihn, ob er die radiologischen Befunde selbst sehen möchte, oder ob die mundliche Diagnose ausreicht. In solchen Fallen irritieren die Aufnahmen einen Patienten oft
Услышав от Шееля эти слова, Бенедикт замолчала и обернулась к Бруно.
Да м-м-м доктор Шеель интересуется, вы хотите сами взглянуть на снимки или вас устроит простое описание ситуации? Он опасается, что снимки могут вас расстроить.
Вы имеете в виду, посмотреть томограммы и тому подобное?