* * *
Уоллас нашел его у раковины. Миллер пытался промыть глаза, успев уже залить водой подбородок и футболку. Он морщился и ругался себе под нос. Кроме них в туалете никого не было.
Давай помогу, предложил Уоллас.
Я такой идиот, отозвался Миллер. Напрочь забыл, что не помыл руки.
Бывает, сказал Уоллас и поставил на раковину бутылочку с молоком. Она еще не успела нагреться. Уоллас сполоснул руки под краном. В туалете пахло пивом и антисептиком, запах мочи совершенно не чувствовался. Под потолком неярко горели лампы. Пожалуй, для туалета тут было слишком чисто, и Уолласу стало не по себе. Столешница была сделана из какого-то дешевого черного камня. На пластиковой бутылочке выступил конденсат. Миллер, щурясь, разглядывал ее. Над раковиной висело большое вогнутое зеркало, и Уоллас с трудом отвел взгляд от их отражения. Можешь чуть присесть и наклониться вперед?
Сначала Миллер не шелохнулся. И Уоллас решил, что снова себя выдал. Однако через пару мгновений он, словно приняв какое-то решение, послушался, медленно согнул колени и слегка развернулся так, чтобы его лицо оказалось над раковиной. Сейчас он был совершенно беззащитен. Отвинтив крышечку, Уоллас поднес бутылку к глазам Миллера. Руки у него дрожали. С горлышка сорвалась белая капля и приземлилась Миллеру на щеку, чуть ниже ресниц. Уоллас сглотнул. Он слышал, как тяжело Миллер дышит. Видел, как тот облизнул уголок рта. Из крана капало.
Вот так, сказал Уоллас. Наклонил бутылочку, и молоко полилось Миллеру на глаза, с переносицы в раковину потек белый ручеек. Миллер зажмурился. Э, нет, так не пойдет. Нужно, чтобы глаза оставались открытыми. Миллер хмыкнул. И открыл глаза. Струйки молока с мягким стуком ударялись о внутреннюю поверхность раковины. Вылив половину бутылочки, Уоллас обильно смочил два бумажных полотенца. И выжал воду Миллеру на глаза, карие, с синеватыми ободками. Белки у него уже покраснели. Миллер снова инстинктивно зажмурился, но вскоре открыл глаза. Уоллас промокнул его густые ресницы бумажными полотенцами. Затем снова промыл глаза молоком, сполоснул водой и опять промокнул.
Ну-ну, негромко приговаривал он. Все хорошо.
Ну хватит. Нечего надо мной прикалываться.
Я не прикалываюсь, возразил он. Наоборот, он пытался быть ласковым. Со мной однажды тоже такое было. Мы с бабушкой и дедушкой собирали перцы, а мне захотелось спать, и я потер глаза руками. Уоллас усмехнулся, вспомнив, какой он тогда был жалкий, несчастный, с раздутыми, как грейпфруты, глазами. Он опустил взгляд на Миллера, на его выгоревшие волосы, на густые ресницы. И вдруг его словно исподтишка ударили в живот. Миллер смотрел прямо на него. Ну понятно, а куда еще ему было смотреть? Ведь ничего, кроме Уолласа, в поле его зрения не было. Не удивительно, в общем, что он на него смотрел. Готово, объявил Уоллас. И бросил опустевшую бутылочку в мусорную корзину под раковиной.
Спасибо, сказал Миллер. Все не так страшно. Только больно адски.
Оно всегда так. Всегда оказывается больнее, чем ты думал, даже если ты вроде как и не сильно пострадал.
Они стояли у раковины, из крана тихонько капала вода. Руки у Уолласа были мокрые и холодные. Глаза у Миллера раскраснелись и припухли, словно он недавно плакал. Он шагнул в сторону и прислонился к стене, отчего стал как будто ниже ростом. С улицы доносилась музыка, легкая и ненавязчивая, как шепот ветра в ветвях деревьев. Уоллас вертел в руках мокрые бумажные полотенца. Миллер потянулся за ними и сжал пальцы Уолласа в своих крупных ладонях.
Ты правда хочешь бросить аспирантуру? спросил он.
О, у Уолласа вырвался нервный смешок. Только сейчас он понял, как глупо, как нелепо, должно быть, звучали его разглагольствования. Кто знает? Может, я просто психую.
Все мы психуем, подумав с минуту, отозвался Миллер и сжал его пальцы. Постоянно на нервах, пока не получим то, что хотим. А, может, даже и после. Не знаю
Может быть, согласился Уоллас.
Миллер за руку потянул его к себе, и Уоллас не стал противиться. Они не поцеловались, ничего такого. Миллер просто крепко держал его несколько минут, пока мелодия, доносившаяся с улицы, не сменилась другой. Пора было возвращаться к друзьям. До раздвижных дверей они дошли, держась за руки, и лишь шагнув в ночь, неохотно разделились, снова становясь двумя отдельными людьми.
Увидимся, бросил Миллер, вскинув брови.
Увидимся, Уоллас стал пробираться назад через толпу. С тела словно содрали кожу, внутри бурлила энергия. Произошедшее разбередило в нем что-то. Он вернулся за столик, и все тут же стали спрашивать, где Миллер. Но Уоллас лишь пожал плечами:
Сказал, сейчас придет.
Как он? спросил Коул.
Лучше. Он слишком длинный, не мог просунуть голову под кран, так что в кои-то веки мой рост оказался кстати.
Бедняжка, вздохнула Эмма.
С ним все будет в порядке, заключил Уоллас и принялся за свой сидр. Тот оказался теплым и терпким. Горьковатым, с химическим пластиковым привкусом. Уоллас внезапно обнаружил, что все за столом смотрят на него. У Эммы глаза были на мокром месте. Коул то и дело косился на него украдкой, Винсент судорожно сглатывал. Ингве поглядывал на него поверх кружки с пивом. У ног Тома вертелась Глазастик. Ошейник ее тихонько позвякивал, как маленький колокольчик.
Что? спросил он. У меня что-то с лицом?
Нет, отозвался Коул. Просто Эмма рассказала нам про твоего отца. Мои соболезнования.
Уоллас догадывался, что так будет, и все же внутри тут же вспыхнула ярость. В их компании всегда так происходило, информация курсировала от одного к другому, словно по кровеносной системе огромного организма, где сосудами служили сообщения, электронные письма и приглушенные шепотки на вечеринках. Уоллас облизнулся, на губах все еще чувствовался вкус Эммы. Злость не утихла, но уступила место смирению.
Спасибо, ровно произнес он. Большое спасибо.
Тебе, должно быть, нелегко, покачал головой Ингве. Его песочного оттенка волосы словно светились в темноте. Она и резкие черты лица его сгладила, и лишь острый подбородок, придававший ему мальчишеский вид, по-прежнему заметно выдавался вперед. Дед Ингве, добрый и приветливый швед, умер как раз в тот год, когда они поступали в аспирантуру, и Ингве тогда все лето провел в горах.
Да, согласился Уоллас. Но жизнь продолжается.
Это верно, поддержал Том с другого конца стола. Жизнь продолжается. Это прямо как в моей любимой книге.
Боже, охнул Винсент. Опять.
«Все жизни, те, что впереди, те, что давно прошли, как лес шумят, как листопад».
Очень красиво, сказал Уоллас.
Не поощряй его, сказала Эмма. Не то он весь вечер не заткнется.
Это из «На маяк», хотя на самом деле это неточная цитата из стихотворения, гордо объявил Том. Одна из лучших книг, что мне попадались. Я прочел ее еще в школе, и она буквально перевернула мою жизнь.
Винсент, Эмма и Коул переглянулись. Ингве внимательно рассматривал столешницу сквозь желтое пиво в кружке.
Придется самому в этом убедиться, сказал Уоллас. Он вскинул голову и сразу же увидел Миллера. Тот шел к ним с новой кружкой пива в руках.
А вот и я, объявил он. И снова уселся напротив Уолласа, но теперь даже не смотрел в его сторону. Это было слегка обидно, но Уоллас понимал, что Миллеру может быть неловко.
Ну, мне пора, сказал Уоллас. Отлично посидели.
Не уходи, вскинулась Эмма. Мы же только пришли.
Знаю, любовь моя, но эти болваны меня еще до вашего прихода достали.
А, так ты нас не любишь, вклинился Коул. Все понятно.
Ты в порядке? спросил Ингве. Может, тебя проводить?
Мне только улицу перейти. Тут близко. Но спасибо за предложение.
Я, наверное, тоже пойду, заявил Миллер, и над столом повисло изумленное молчание. Что?
А ты-то чего нас бросаешь?
Ну, видишь ли, Ингве, я устал. Весь день проторчал на солнце. К тому же я слегка перебрал. Хочу домой.
Тогда давайте уж все пойдем.
Нет-нет, вы оставайтесь, сказал Миллер. Уоллас уже поднялся из-за стола и теперь по очереди обнимал на прощание Эмму, Коула и Винсента. Все они пахли пивом, солью, потом и отлично проведенным временем. Тому он пожал руку. Тот долго смотрел ему в глаза, вероятно, полагая, что таким образом выражает сочувствие. Подожди меня, сказал Миллер.