Можно нанять сиделку. Именно так поступили Белдены, когда заболела мать миссис Белден.
Я понимала, что говорю чепуху. Семья Гулден всегда руководствовалась принципом «сделай сам», от рождественских подарков до циклевки полов.
Мама не нанимала сиделку, когда тебе удаляли гланды, когда ты заболела ветрянкой или когда сломала руку. Она даже на уборщицу не соглашалась, потому что не любила, когда в доме чужие.
Папа, у меня работа, квартира. У меня своя жизнь.
Тень взметнулась вверх. Хлопнула дверь. Потом мимо с грохотом проехал грузовик, и я не услышала приглушенные шаги отца в парусиновых шлепанцах, когда он вернулся на крыльцо. Мне на колени полетел льняной жакет, потом соломенная шляпа, за ней о деревянный настил с такой силой шлепнулась сумочка, что из нее вылетел бумажник, следом к моим ногам упала спортивная сумка.
Ты, выпалил отец, бросая поверх кучи вещей еще и книгу, получила образование в Гарварде, но у тебя нет сердца.
Отец всегда так говорит: беда Эзры Паунда, например, не в том, что он антисемит, но в том, что у него не было сердца; произведения Фицджеральда поверхностны, потому что у него не было сердца. Теперь и я стала частью этой разношерстной команды, куда входили и гении, и мелкие сошкивсе эти умники, которых Джордж Гулден признал безнадежно испорченными лишь потому, что им недоставало чего-то такого, чего, по словам многих знавших его людей, он сам был лишен напрочь. Между прочим, я сражалась за его сердце всю жизнь.
Мои пожитки валялись вокруг меня: яркие обломки прежней жизни, и я смотрела на них и на стакан из-под апельсинового сока, выпуклая поверхность которого сверкала в лучах послеполуденного солнца как серебро.
На тротуаре, под деревьямивезде толпились призраки. Вот Кейт Гулден тянет вверх на холм красную коляску с Брайаном, а мы с Джеффом тащим вслед за ней лоскутное одеяло и корзинку для пикника. Вот Кейт Гулден прибивает плакат с надписью «Поздравляем!» к столбику крыльца, так что мне пришлось закрыть лицо, когда директор школы привез меня домой из столицы штата после победы в конкурсе сочинений. Мама украшала лампочками решетки крыльца, красила ставни в синий цвет, вынимала продукты из багажника машины и жила домашней жизнью в ударном темпе.
Я представила, как мама из угла гостиной наблюдает за некоей жизнерадостной тетей в белой униформе, которая готовит сандвичи с тунцом и складывает в шкаф ее нижнее белье, а в доме тихо и не очень чисто, но не могла подобрать текст к этой картинке. Когда что-то в моем тексте выбивалось из канвы повествования, подруга Жюль обычно говорила: «Не сочетается грамматически».
Кейт Гулден и сиделка не сочетались грамматически.
Всю жизнь я знала про себя наверняка только одно: я проживу жизнь не так, как мама. Я старалась уехать как можно дальше и как можно быстрее, а теперь опять оказалась в самом начале. Всю жизнь отец убеждал меня, скорее путем вдалбливания, нежели похвалы, что я одаренная, что я особенная, что с легкостью могу сделать то, что другим вообще не под силу, но я никак не представляла, что это распространится и на нынешнюю ситуацию.
Я собрала разбросанные вещи в охапку, понесла в дом, и стакан из-под сока балансировал сверху, но когда подошла к двери, он покатился и упал, сверкнув на солнце бесчисленными осколками.
Думаю, что те, кто меня знает, уверены, будто я вернулась домой, чтобы ухаживать за матерью, потому что любила ее. Иногда мне кажется, что любовь была в моем сердце, только я об этом не догадывалась, но правда заключается в том, что я понимала: у меня нет выбора! Я чувствовала, что должна стать такой, какой хотел видеть меня отец, даже если буду совсем непохожа на ту Эллен, которую он воспитывал и обучал все эти годы, даже если блестящая ученица превратится в некое подобие его жены. Я должна была доказать, что у меняв отличие от Паунда и Фитцджеральдаесть сердце.
Я вернула свои вещи в спальню наверху, а когда спустилась вниз, отец в гостиной говорил по телефону. Остановившись в дверях, я ждала, когда он закончит. Наконец он обернулся и посмотрел на меня. Его силуэт казался черным на фоне яркого света, который струился из окна, и отец был огромным, как в те времена, когда я, маленькая, каждый вечер наблюдала, как он возвышается у края моей кроватки и его голова с тщательно зачесанными назад черными волосами заслоняет свет. Это означало наступление ночи с той же уверенностью, как если бы его палец ложился на переключатель «лунасолнце».
Отец всегда видел меня насквозь. Если у меня были хорошие новости, то стоило ему лишь взглянуть на мое лицо, и мне никогда не удавалось их утаить. Если новости были плохие, его собственное лицо тут же подбиралось вертикальными линиями неодобрительного ожидания.
Я вернусь во вторник утром, сказала я, и отец, кивнув, продолжил:
Чтобы остаться.
Не уверена, возразила я. Есть другие варианты. Может, тебе взять творческий отпуск? Как тогда, четыре года назад, когда ты писал книгу?
Отец сжал губы, отчего от углов рта вниз залегли складки, и заявил:
Мне кажется, еще одна женщинавот что нужно в доме.
Я навсегда запомнила, каким тоном он это произнес. У моего отца была своеобразная манера строить фразы, словно он впитал в себя Викторианскую эпоху целиком, когда сделал предметом специализации, всосал, как мы поступаем с устрицей, но сейчас мне вдруг захотелось, чтобы он сказал «я хочу» или «мне нужно». Он мог бы оказать мне честь и дать почувствовать себя необходимой, что без меня не смогут обойтись, но не это: «Мне кажется, еще одна женщинавот что нужно в доме».
Мы смотрели друг на друга, и мне показалось, что напряжение несколько ослабло: в его глазах, в линии плеч. Я поняла, что отец знает: все будет так, как он хочет.
Посмотрим, как пойдет, сказала я.
Эллен, возразил он, такие вещи не решаются по частям. Важно, чтобы мы смогли договориться раз и навсегда. Маму должен кто-то возить на химиотерапию. Понятия не имею, как это отразится на ее умственных способностях и физическом состоянии: что она сможет, а чего не сможет делать сама. Врачи говорят, что кто-то должен присматривать за ней весь день. А о моем творческом отпуске сейчас не может быть и речи.
О моем тоже.
Эллен, ты поможешь ей или нет?
Не знаю. Приеду во вторник, тогда и решим.
Эллен, окликнул он, когда я была уже в дверях. Нас ждут трудные времена.
Тон, каким это было сказано, напоминал просьбу о прощении, и это потрясло его самого не меньше, чем меня. У нас не было привычки просить прощения друг у друга, да и нужды не было: у нас никто не разочаровывал остальных. Отец опустился на стул, голова его откинулась назад, ладони бессильно легли на предплечья с закатанными рукавами. Он показался мне постаревшим.
Я там кое-что разбила, пойду уберу.
Я отправилась за веником, но прежде чем выйти на крыльцо, чтобы смести осколки, долго стояла, прислонившись головой к двери чулана, где хранились хозяйственные принадлежности.
Вот так и получилось, что я вернулась в Лангхорн во вторник утром: прикатила на взятой напрокат машине, и во мне все сильнее укреплялось чувство клаустрофобии куда более отчаянной, чем если бы я оказалась в лифте, зависшем между этажами. Я свернула с шоссе и поехала через скромные кварталы, где домики лепились на расстоянии вытянутой руки друг от друга, а дома побольше были разделены на квартиры для преподавателей и студентов.
Зеленый пятачок перед муниципалитетом был густо засажен астрами и кустами, в которых уже пробивались ржаво-красные пятнаприметы подступающей осени. Мне всегда казалось, что городская зелень лучше всего выглядит весной, с роскошными нарциссами, которых тут были сотни. Дул ветерок, и они кивали головкамисинхронно, словно танцоры в мюзикле.
До апреля, казалось, еще целая вечностьв тот день, когда я вернулась домой.
Немногочисленные нью-йоркские пожитки находились со мной в машинековер, старый сундук и портативная электрическая пишущая машинка. Когда я свернула в пустую подъездную аллею, наш дом выглядел так, будто был необитаем, зато в окне соседнего поднялась и сразу же опустилась штора.
Я оставила работу в журнале и сдала квартиру в субаренду. Люди, с которыми я работала, пытались выразить сочувствие, но были настроены слишком скептически.