Мать забирает у меня документы и аккуратно складывает их вчетверо.
Мы же знали, что это может случиться, тихо говорит она.
Нет, не знали. Последний курс лечения должен был стать успешным, так говорил доктор, поэтому мы и Господи, я не понимаю Я умолкаю, не закончив фразу, потому что не это я хочу сказать, но первая мысль у меня такая, что нам всучили чужой заказ.
«Но он же говорил думаю я, как капризный ребенок. Это нечестно!»
Я завожу машину на стоянку:
Я пойду и поговорю с врачом. Тут какая-то ошибка.
Не надо, говорит мама. Пожалуйста. Я все обсудила с доктором Готорном, и у нас уже есть план. На этот раз он хочет попробовать радиоиммунотерапию. Есть какое-то совсем новое лекарство, кажется, оно называется «адвекстрикс», его только что одобрило FDA, результаты клинических испытаний очень хорошие. Лучше, чем при пересадке стволовых клеток. Он считает меня хорошим кандидатом. Негромкий смех. Есть плюс: в этот раз я не облысею. Тебе не придется видеть меня похожей на биллиардный шар.
О мама. Я вымученно улыбаюсь. Мне совершенно все равно, как выглядят твои волосы.
Она решительно смотрит вперед через лобовое стекло, на машины, мчащиеся по бульвару Беверли.
Лекарство. Оно жутко дорогое. Моя страховка его не покрывает.
«Ясное дело, не покрывает».
Я что-нибудь придумаю.
Мать смотрит на меня искоса, моргает. Ее ресницы с комками туши слиплись.
Одна упаковка стоит порядка пятнадцати тысяч долларов. А упаковок понадобится шестнадцать.
Ты только насчет этого не переживай. Переживай насчет того, чтобы снова поправиться. Об остальном я позабочусь. Верь мне.
Я верю. Ты единственный человек, кому я верю, ты это знаешь. Мать смотрит на меня. О милая, не расстраивайся так. Самое главноеэто то, что мы с тобой есть друг у друга. Только это у нас тобой и было всегда.
Я киваю и беру маму за руку. Я думаю о счете, который лежит у меня дома на письменном столе. Это счет за последний курс лечения матери, и оплатить его я собиралась за счет денег, которые жду от Эфраима. Это уже третий рецидив неходжкинской лимфомы. Более чем скромная страховка матери только частично покрыла первый курс лечения (базовую химиотерапию), а второй курс (агрессивную пересадку стволовых клеток) страховка не покрыла вообще, но сдержала рост опухолей на год с лишним. Не так давно я подсчитала, сколько всего денег истрачено на лечение матери. Мы приближались к большой шестизначной цифре. А этот рецидивтретий по счетузапросто выведет нас к цифре семизначной.
Мне хочется кричать. По идее, трансплантация стволовых клеток дает успешный результат у восьмидесяти двух процентов пациентов, поэтому я восприняла ремиссию как гарантию удачи, потому что каков был шанс, что моя мать окажется в числе восемнадцати процентов? Разве не поэтому я кивнула, хоть и не в силах была моргнуть, увидев чек на громадную сумму за трансплантацию клеток? Разве это не было оправданием тому, чему я себя посвятила в последние несколько лет?
«Ведь мы почти выздоровели!» вот что я говорю себе теперь, включая мотор и выезжая на улицу. Только тогда, когда мать прикасается прохладной рукой к моей руке и сует мне платочек, я понимаю, что плачу. Правда, я не совсем понимаю, о чем эти слезы: о маме, о невидимых опухолях, пожирающих ее изнутри, или о моем собственном будущемо том, каким туманным оно снова выглядит.
Мы с матерью едем домой и почти не разговариваем. Тяжелым камнем лежит между нами ее диагноз. А у меня мысли мечутся: что теперь, как все будет теперь? Приобретение лекарствэто ведь только часть лечения, а на самом деле этот курс наверняка обойдется в полмиллиона. И что противно, у меня на примете нет новых «клиентов». Как я была наивна, думая, что смогу заняться чем-то совершенно другим. И вот теперь я мысленно пробегаю взглядом лица, которые отметила для себя в социальных сетяхвсяких князьков и новоявленных знаменитостей, завоевывающих себе место в Беверли-Хиллз. Я пытаюсь вспомнить подробную инвентаризацию их имущества в Инстаграмеони всегда это делают сами. Я думаю об этом, и внутри меня вспыхивает маленькая гневная искорка. Эта злость помогает мне преодолеть накопившуюся усталость. «Ну, вот мы и снова в деле».
Когда мы подъезжаем к дому, я с удивлением замечаю, что машина Лахлэна стоит на моей подъездной дорожке. Я припарковываюсь и вижу, что шевелится штора в окне. За стеклом мелькает его белое лицои он исчезает.
Мы входим в дом, и я обнаруживаю, что свет не горит и все шторы задернуты. Всюду полумрак. Я щелкаю выключателем и вижу Лахлэна. Он стоит у двери и часто моргает из-за яркого света. Он поспешно выключает свет и оттаскивает меня от двери.
Моя мать медлит на пороге позади меня.
Лахлэн смотрит на нее через мое плечо:
Красотка Лили, все хорошо? Как прошло обследование?
Не очень хорошо, отвечает моя мать. Но говорить об этом сейчас у меня желания нет. А почему тут свет выключен?
Лахлэн пристально смотрит на меня. На его лице тень тревоги.
Нам надо поговорить, тихо произносит он, берет меня за локоть и ведет в угол гостиной. Лили, вы не возражаете? Мне надо с Ниной наедине поговорить?
Мать кивает и с ледяной медлительностью идет к кухне. Ее глаза сверкают от любопытства.
Приготовлю всем ланч, говорит она.
Как только мы оказываемся там, где мать нас не услышит, Лахлэн притягивает меня к себе и шепчет мне на ухо:
Здесь была полиция.
Я отшатываюсь:
Что? Когда?
Всего час или два назад. Вскоре после того, как ты поехала за мамой.
Что им было нужно? Ты с ними говорил?
Господи, нет, я же не идиот. Я спрятался в ванной, дверь им не открыл, понятно? Но искали они тебя. Я слышал, как они спрашивали у соседки, здесь ли ты живешь.
У Лайзы? И что она им ответила?
Сказала, что не знает, как тебя зовут. Она молодчина.
«Спасибо, Лайза», думаю я.
А они ей не сказали, о чем хотят поговорить со мной?
Лахлэн качает головой.
Ну, если бы это было что-то серьезное, они бы не стали вежливо стучать в дверь. Голос у меня дрожит. Правильно?
Я оборачиваюсь и вижу, что рядом с нами стоит моя мать. Она держит тарелку с крекерами и смотрит то на меня, то на Лахлэна. Тут я понимаю, что мы говорили слишком громко.
Что ты натворила? спрашивает мать.
Я мгновенно умолкаю. А что я могу сказать?
Три года, пока моя мать была слишком слаба и не могла работать, семью поддерживала я. Мы с ней знаем, что я частный специалист по антиквариату и обеспечиваю жилища хипстеров в восточных районах города мебелью середины двадцатого векадизайнерской скандинавской и бразильским модерном. Для прикрытия у меня есть магазинчик с витриной десять на двадцать футов в Хайлэнд-Парке. В витрине несколько пыльных предметов мебели работы шведского дизайнера Торбьорна Афдала, а рядом табличка с надписью: «Только по предварительной договоренности». Несколько раз в неделю я езжу в магазин и сижу там в тишине, читаю романы и изучаю Инстаграм в лэптопе. Этот магазин для меня вдобавок способ отмывать деньги, которые я добываю другим, менее легальным путем
В общем, я делаю вид, будто бы каким-то образом получаю по двадцать процентов комиссии за какой-нибудь шкафчик и эта комиссия выражается в шестизначной цифре, с помощью которой мы покрываем и расходы на жизнь, и огромные траты на лечение матери, и немалые выплаты по кредиту, взятому для платы за мое обучение. Не очень правдоподобно, но не так уж невозможно. И все же моя мать наверняка догадывается о правде. В конце концов, она ведь и сама мошенницаточнее, конечно, бывшая мошенница, карточная шулерша, и это она познакомила меня с Лахлэном.
Моя мать и Лахлэн познакомились во время игры в покер с очень высокими ставками. Это было четыре года назад, когда мать еще могла работать. «Шулер шулера узнает с первого взгляда», так мне это объяснил Лахлэн. Профессиональное уважение переросло в дружбу, но, правда, Лили заболела до того, как им удалось провернуть вместе хоть одно дельце. К тому времени, когда мать вызвала меня в Лос-Анджелес, она уже едва с постели вставала. На помощь ей пришел Лахлэн.
По крайней мере, так мне говорит он. Мы с матерью род занятий Лахлэна вообще не обсуждаем. Это отложено в сторону вместе с другими неприкасаемыми темами, вроде семьи, неудач и смерти.