Как ты вообще дожила до половозрелого возраста? У тебя же конец света каждый Божий день?
Шла бы ты в жопу, выдыхаю я.
Пошла бы, но мы, вроде, и так в ней?
Я молчу.
Нет, серьезно? У всех городских так «фляга свистит»? никак не успокоится она.
Слава Богу, нет.
Она встает с табурета:
Воистину, слава! Пошли ко мне, поедим нормальной еды, говорит женщина на выдохе.
Нормальнойнедовольно мычу себе под нос. Я нормально готовлю.
Твой ужин в мусорном ведре. Дать тебе ложку?
Выпить у тебя есть?
Обижаешь Самогонка! На кедровых орешках, кстати. О, это нектар
Сойдет, поворачиваюсь и иду в коридор, Римма следом за мной:
Сойдет? Неблагодарное ты дерьмо.
Да, наверное.
Бесхребетное неблагодарное дерьмо
Безрукавку не забудь.
Двух рюмок мне обычно хватает, чтобы увидеть легкое зарево нирваны над горизонтом безысходности. Третья, чаще всего, бывает лишней, но не сегодня. Сегодня зашла очень легко, и теперь я блаженно пуста. Рассматриваю толстую столешницу, провожу ладонью по теплому дереву цвета меда и слушаю размеренную болтовню Риммы на фоне белого шума телевизора. Тепло и уютно. Ощущаю солнечное тепло, поднимающееся по пальцам от нагретого дерева, пьяное, расслабленное спокойствие женского голоса и слушаю небылицы из пластмассового ящика. Мое присутствие ничего не меняет, и, по сути, Римма говорит сама с собой, а потому я не чувствую никакой неловкости от собственного молчания. Поднимаю глаза. Полая внутри, каменная снаружи, я молча рассматриваю такую странную, такую удивительную женщинуклассика славянского лица завораживает плавностью, округлостью линий, тонкостью форм и всевозможными оттенками различных цветовот насыщенного янтарного, до нежного, пастельно-сливочного. От того сильнее контраст высокого, крупного тела, ладного, но большого, если не сказать, огромного. Она не толстаяпросто высокая и здоровая. Красивая и грубая снаружи, сильная и честная внутри.
Спасибо, говорю я.
Она замолкает на полуслове. Блестящие от выпитого глаза смотрят на меня, выискивая сакральный смысл в сказанном, щурятся, елозят по моему лицу. Она говорит:
Налакалась.
Я смеюсь:
Почему обязательно «налакалась»? Мне не за что благодарить тебя?
Она молча закатывает глаза, а я продолжаю:
За помощь, за поддержку, за дом, в котором я живу. По-хорошему, я должна платить аренду.
Чем?
Я пасуюпожимаю плечами. Действительно, нечем. У меня ничего нет.
Тогда просто спасибо, говорю я совсем тихо.
Слишком часто благодаришь, её теплое, круглое лицо становится усталым, по нему пробегает рябь раздражения.
Это плохо? спрашиваю я.
«Слишком» плохо всегда.
Когда три часа спустя я спускаюсь по деревянным ступеням её крыльца, небо над миромчерный бархат. Поднимаю глазазвездысверкающими вспышками, словно искры от костра. В городе этого не увидишь. Позади меня тяжелые шаги Риммы, ленивые от выпитого, грузные от съеденного.
Давай провожу тебя домой, говорит она.
Куда провожать-то? пьяно возражаю я. Через дорогу? Может, ты еще и целоваться ко мне полезешь?
Римма хмыкает:
Было бы, что целоватьТебя поцелуй, так ты ж, чего доброго, подохнешь от нервного напряжения.
Тут я останавливаюсь и разворачиваюсь, оказываясь лицом к скромному, для таких габаритов, бюсту. Поднимаю нос, нахожу ореховые глаза:
А почему ты никогда не спрашиваешь, откуда я? Где я жила? Что делала?
Пьяный вызов в моем голосе мне противен, но Римму эта «синяя» бравада забавляет:
Топай, топайсмеется она, разверчивает меня в исходное положение, лицом к воротам в заборе и направляет мой нездоровый энтузиазм на выход.
Нет, серьезно? возражаю я, переступая ногами, чувствуя, как крепкая рука нежно, но настойчиво подталкивает меня к выходу. Может, я проституткой работала?
Очень полезное дело, говорит Римма.
Может, я террористам зады подтирала?
Кесарюкесарево, отвечает она, и открывает тяжелую дверь.
Я выхожу на улицу, онаследом. Я опять разворачиваюсь, упираясь взглядом в соболиные брови, густые ресницы и снисходительную ухмылку в её глазах. Я говорю:
Может, я человека убила?
Замираюправда застывает в горле комком жутких слов. Римма небрежно скользит взглядом по моему лицу, ухмылка тянет уголки красивых губ чуть вверх, и сейчас она похожа на Василису премудрую или Василиска. Несколько секунд она изучает мое лицо, а затем говорит:
Смотрела я как-то передачу заморскую о рыбе, которая раздувается, когда ей страшно.
Рыба Фугу.
Да, наверное. Так вот, смотрю на тебя и задаюсь вопросомты что, боишься меня?
Я задумываюсьсамо собой, мысль эта посещала меня и раньше, но только сейчас она кажется мне до смешного абсурдной. Ну да, огромная, ручищи как у среднего мужика, ростом с фонарный столб, только все это скорее нелепые декорации очень порядочного человека, нежели пугающая действительность, и я говорю:
Нет.
Тогда сдуйся и топай домой.
Я смотрю, как в уголках теплых глаз рождаются морщинки искренней улыбки.
Давай, давай, Джек-потрошитель, тихо смеется она, перебирай конечностями. А я прослежу, чтобы Глебушка не вылез из-под крылечка и не схватил тебя за ногу, аки вурдалак проклятый, её руки ненавязчиво помогают мне поймать правильные ориентиры и легонько разворачивают.
Гребаный Глебушка чего ему дома не сидится? бубню я.
Поворачиваюсь и пересекаю дорогу, не асфальтированную, просто прикатанную землю, ощущая, как Римма сверлит мне спину. Уже открыв калитку, я оглядываюсь и бросаю пьяный взгляд на женщину. Она машет мне рукой, я киваю и финальным аккордом окидываю картинку спящей деревнидикая глушь, Богом забытое место, где самая модная обувьразноцветные китайские сланцы.
Я захожу, закрываю за собой калитку, пересекаю внутренний двор и поднимаюсь на крыльцо. Еще дверья внутри. Тихо, темно и затхло. Дом, милый дом.
***
Легкое, невесомое прикосновениеволна прохлады по раскаленной коже. Тело откликается, отзывается нежной волной мурашекоткрываю рот, но ничего не говорю, потому что мягко, медленно, тонкой линией полукруга плеча вниз, по горячей коже предплечья. Оборачиваюсь.
Воздух леденеет в горлесжимает, сгребает в охапку боль когтистой лапой. Не могу дышать
Такой красивый. Смотрит на меня и улыбается. Нет в этой улыбке ничего хищного, жестокого, изуродованноготолько бесконечная усталость и ласковая, такая живая, такая настоящая, теплая нежность Мои пальцы к губамзакрываю рот руками, и пытаюсь поймать, спрятать, но его имя выдохом сквозь горячие пальцы:
Максим
Губы открывают жемчуг зубовон тихо смеется, опуская голову. Его смехиглами в мое горлоя плачу. Это боль? Это любовь? Плачет во мне, стонет, хватает меня за горло и не дает сказать ни слова, сковывает, стягивает мое тело, рождает, физически ощутимую, боль.
Поднимает на меня глаза и хитро щуритсямой Максим расцветает в тонких морщинках в уголках глаз, в кончике курносого носа, надменно задранного вверх, в хитрой улыбке и такой живой, такой яркой искройогнем, сверкающим в стальной радужке серых глаз. Он пожимает плечами, и его ладони скользят в карманы светлых джинсов. И тут, блеснув подброшенной монеткой, страсть гаснетего глаза становятся внимательными, губы прячут жемчуг зубов, и улыбка превращается в тонкий полумесяц. Он говорит:
Прохладно здесь.
Тонкая шерсть светлого свитера струится по плечам, рукам, груди мне так хочется прикоснуться к нему. Открываю рот, но ничего не говорюв моем горле ледяная тишинанемая, пустая, холодная и мертвая. Но я хочу говорить! Мне так много нужно сказать. О любви, о тоске, о предательстве. Господи! Как же много я хочу рассказать тебе! Отдать, разделить на двоих, потому что мне одной этого слишком много. Выдрать из груди тоску, протянуть тебе окровавленные рукисмотри, мой безумный крот, смотри, как я горю! Как пылает, корчится, мучается мое больное сердце. Красиво? Тебе нравится?
Он ежится:
Очень холодно.
Брови хмурятся, и курносый нос опускается внизего лицо становится задумчивым. И только теперь я вижу легкую дрожьвсе его тело мелко трясется. Между нами вырастает пустотане понимаю, как это случилось, только теперь он, стоявший на расстоянии вытянутой руки, в нескольких метрах от меня. Я хочу подойти, я пытаюсь сделать шаг, но мое тело вязнет в прозрачной пустоте между нами. Его пробивают разрядысудороги пронзают любимое тело, и я беспомощно хриплю. Он стискивает зубы, закрывает глаза, хмурит брови. Я рвусь вперед, пытаюсь поднять ноги, но обе они приросли к землея не могу сдвинуться с места. Огонь во мневнутри, снаружи. Яогонь. Мне бы только сделать шаг, преодолеть несколько метров Я смогу согреть тебя! Смогу, просто дай мне