Было бы неплохо, заметил Качинский, сволочь он еще та
Кстати обратился он уже ко мне. Тебя в бараке уже минут тридцать, как ждут!
Я переглянулся недоуменно с Львом Данилычем, ничего не понимая. Кто ждет? Зачем? Мелькнула мысль о Валентине, но я тут же ее отмел. Уж очень рискованно это было. Тогда кто? Но Федор был не настроен больше ничего объяснять, затоптал окурок и двинулся в барак. Заинтригованные мы проследовали за ним.
Барак шумел, как растревоженный улей. Бедная на эмоции и события жизнь сокамерников дала сегодня много поводов для горячего обсуждения. Сначала покушение на меня, потом отец Григорий, потом арест ЩеголеваОдни события! Хоть какое-то разнообразие в такой однообразной лагерной жизни.
Зайдя внутрь, в душное помещение, где вонь сырой одежды смешивалась с запахом крепкого мужского пота и немытых давно грязных тел, я сразу все понял. Этого и следовало ожидать после всего, что случилось сегодня. Не мог наш день закончится благополучно, начавшись столь отвратительно.
На нарах отца Григория, пусть земля ему будет пухом, сидел Мотя, тот самый ближайший подручный Седого и прихлебывал чифирь из металлической обугленной кружки. Вокруг него образовался небольшой кружок по интересам, в котором самые молодые обитатели барака наперебой горячо ему что-то рассказывали. Завидев меня, он тут же отставил кружку, встал и шагнул навстречу. Лицо его, обычно улыбчивое и доброжелательное, не предвещало ничего хорошего.
Пойдем кивнул он на выход, даже не спрашивая, а согласен ли я куда-нибудь с ним идти. Качинский попытался что-то сказать в мою защиту, но я его остановил.
Не надо
Одними глазами Мотя улыбнулся, похвалив меня за боевой настрой. Молча двинулся наружу, уверенный, что я следую за ним попятам.
Только не быстро. Бочина болит! пришлось попросить вора идти помедленнее, так как угнаться за ним не было никакой возможности. Мотя сбавил темп, но так и не обернулся. Так вели раньше на казнь людей и боялись с ними заговорить, чтобы ненароком не притянуть к себе всю их невезучесть.
В этот раз мы пошли не в котельную. Понятное дело, как и все волки, воры не гадят на своей территории, перебираясь к соседям. Почему-то у меня сразу появилось чувство, что ведут меня убивать. И вопреки всем расхожим мнениям мне стало вовсе не страшно, а наоборот легко и спокойно. Это был выход, выход отсюда в другую, пусть и загробную жизнь, но неогороженную забором с колючей проволокой.
Несколькими проулками между ведомственными бараками мы выбрались на самый дальний край лагеря, где я еще никогда не был. Сюда редко пускали без необходимости. Тут была женская часть зоны. Прачки, кухарки, уборщицы, швеи отбывали тут свою десятку, как жены врагов народа. Она мало чем отличалась от основного лагеря, такие же бараки, узкие, хищные, уныло коричневые, словно подкопченные, такие же вышки с прожекторами по периметру, те же солдаты-срочники караульные, бродящие по этим самым переулкам.
Хорошо им тут живется. Подумалось мне. Не служба, а малинаЗа банку тушенки или еще какой сухпаек местные зэчки готовы будут облагодетельствовать уставшего от долгого воздержания любого солдатика. Знай, только подкармливай, да не обижай!
Мне надоело идти за молчавшим Мотей, как телку на веревочке. Боль в боку становилось вовсе уже нестерпимой от тех нагрузок, что я ем давал.
Куда мы идем? наконец-то спросил я, когда мы уперлись в нечто похожее на подвал для продуктов. Дверь, обитая железом, закрывала вход в помещение длинным рукавом уходившее куда-то вглубь земли, под деревянный двухэтажный административный корпус.
А какая разница? наконец-то после долгого молчания промолвил он. Я поджал плечами, не зная, что можно на это ответить.
Умирать не так страшно
Вор улыбнулся и распахнул дверь. В нос мгновенно ударило затхлым теплом, вперемешку с ароматом кислой капусты и гнилой картошки. Видимо, это действительно были склады. Неплохо здесь устроился Седой, если даже выход на овощебазу имеет.
Несколько десятков ступенек вели вниз, теряясь в непроглядной темноте. Мотя пошарил рукой слева и запалил керосиновую лампу. Тусклый горчичный свет озарил влажные, поеденные грибком стены с кое-где осыпавшейся штукатуркой и морозным узором.
Чтобы не упасть, я держался за стены. Вор, судя по всему, бывал здесь довольно часто. Поэтому дорогу знал неплохо. После десятка ступеней вниз, мы вышли в огромный подвал, заставленный ящиками с едой, от одной мысли о которой у меня противно заныло в желудке. Жрать хотелось неимоверно. Я уж думал, что это и конец нашего путешествия, но Мотя через пару шагов свернул куда-то влево, в промежуток между ящиками и уперся в железную дверь, из-за которой даже по ощущениям шло тепло. Несколько раз постучал условным стуком и она распахнулась. На пороге, как и ожидалось, встречал нас Малинаугрюмый здоровяк, второй подельник Седого. Он-то вообще, если вспоминать нашу последнюю встречу, был из неразговорчивых.
Глаза ослепил яркий свет от трех ламп, расставленных за накрытым столом в квадратном небольшом помещении. Как я и думал, за ним уютно расположились Малина, Кислов и двое его шестерок. Место во главе занимал Седой, рядом с которым восседала довольно приличного вида женщина, с накинутой на плечи шалью. Мотя слегка подтолкнул меня в спину, заводя внутрь.
Иди погуляй, Степанида! тут же приказал вор, махнув рукой на незапертую дверь. Барышня молча встала, мимоходом собрав со стола ненужное, и широко виляя крутыми бедрами прошествовала к выходу. На меня она даже не взглянула.
От запаха домашней еды потекли слюни. В глазах затуманилось, но я сделал вид, что ничего необычного не увидел. Что в конце концов такого необычного в том, что весь лагерь питается картофельными очистками и поросячьими помоями, а совсем рядом, за углом, воры жрут от пуза настоящую подомашнему приготовленную еду? У нас всегда было такое неравенство. Тот кто посмелее, понаглее и живет лучше, а кто сохраняет какие-то принципы, тот впроголодь и себя и своих детей держит, что в революцию, что сейчас
Присаживайся, Чекист! указал на свободный табурет Седой. Разговор к тебе имеется
Я поймал на себе острый, полный ненависти взгляд Кислова и понял даже о чем этот разговор будет. Сам не смог отомстить, пришел ябедничать к пахану. Не лагерь, право слово, а детский сад! Так вот, куда он делся с промки, когда его все отрядом искали, понял я, но смолчал, выжидательно посмотрев на вора, который лениво ковырял ложкой ароматную, еще дымящую картофелину, щедро политую растительным маслом с солью.
Кислый тебе хочет кое-чего предъявить тутПришел, говорит попираешь воровские законы. Черная масть тебе не указ. Свои порядки в моем лагере, особо он голосом выделил слово «моем», устанавливаешь, по морде бьешь кого зря, как маньяк какойНехорошо, право слово, не по-пацански как-то, Чекист!
Что ему сказать? Что если бы хотел, то вообще убил бы эту хитрую продажную тварь? Или извиниться, как маленький ребенок, которому напихали за то, что он баловался и старших не слушался? Глупо как-то
Кисловвор! повысил голос Седой. Может ты не в курсе, но слова вора в зонезакон, даже для такого фраера лихого, как ты! Что скажешь, Чекист?
Что тут сказатьЯ пожал плечами.
Жаловаться, как-то не привык
Жалости тут места нет. У меня в лагере до вашего этапа был полный порядок. Теперь этого порядка нет. Кислый требует твою жизнь!
Сердце слегка кольнуло. Кто бы сомневался, что ему это только и надо. Ворюга спит и видит, как меня со свету сжить. Ох и мстительная тварь оказалась. А я то всего лишь два раза ему по мордасам съездил
Какая разница, что я скажу, немного осипшим голосом проговорил я. Бок от внутреннего напряжения разболелся еще больше, вы все равно поверите ему, а не мнеЧто он вам наплел? Что я просто так подошел и дал ему по морде? Ведь не так было? Но, какая кому разницаУ вас свой суд, свои правила.
Замолчали. Лишь где-то в стороне потрескивала лампа, сжирая безжалостно фитиль. Точно так же и мою жизнь сейчас сожрут это ворье, то самое, с которым я два года боролся в Харькове, то самое, которое безжалостно истреблял, сажал, ловил и преследовал.
Твое слово, Кислый! предложил высказаться Седой.