Заключенный Клименко, встать лицом к стене, руки за спину! заорали в приоткрывшуюся в двери узкую форточку, прозванную кормушкой. Виделось ли это мне? Или это было реальностью? Может я заболел? И все, что творилось со мной эти последние несколько месяцев всего лишь бред воспаленного воображения? Сон?
Лицом к стене, сказано!
Я медленно шагнул к узкой полоске кирпичной кладки между навесным рукомойником и нарами, оперся ладонями о стену, чувствуя, как покрытый инеем бетон неприятно холодит кожу.
Не слышу раздался вальяжный голос из-за двери надзирателя.
Заключенный Клименко, статья 58 часть Б!
Верно, животное! Верно мыслить стал послышался издевательский смешок вертухая. Того глядишь, к концу срока и исправишься. Станешь, так сказать образцовым гражданином, примером для общества
За почти три месяца в СИЗО я уже неумолимо стал привыкать к подобным подколам и издевательской процедуре, сопровождающей каждый мой вывод из камеры на допрос. Поначалу гневно реагировал на каждое ехидное замечание конвоира, нервничал, пытался что-то ему доказать, объяснить, а потом наступило отупение от постоянных побоев, отвартительных условий, сосущего чувства голода и нытья в поврежденных мышцах. Я не мог и не хотел более кому-то что-то объяснять, кому-то что-то доказыватьЕдинственным моим желанием на тот момент было искреннее желание умереть, чтобы одним мгновением прекратить нескончаемую череду однообразных, как под копирку сложенных дней, которые я отмечал на стене в самом нижнем углу камеры, чтобы не видно было от входной двери, кусочком почти стертого кирпича.
Стоять! Не оборачиваться! тычок в поясницу прикладом ружья стал почти неощутим, да и ударил конвойный скорее для острастки, чем, действительно, причинить настоящую боль. Что тут у нас
Тяжелые шаги раздались совсем близко, обошли меня полукругом. Направляясь к нарам. Надзиратель лениво поворошшил ногой солому, заглянул под грубо сбитые доски.
Запрещенных предметов нет, Клименко сделал вывод охранник с явным сожалением. Да и откуда бы им было здесь появиться. Посетителей ко мне не пускали, передач не передавали, а в узком пенале-одиночке, где из мебели лишь нары и рукомойник, да ведро в глу для справления нужды, затруднительно было бы что-то спрятать, однако, конвоир с упрямым упорством, доходящим до идиотского буквоедства выполнял инструкцию и каждое утро осматривал мою одиночку.
Вот, что вы за люди, политическиеНет в вас зэковской романтики! Вот, где можно разгуляться. Бывает заходишь в камеру, а там и бритвы, и заточки из ложек, и картыА тут
Виноват, гражданин начальник! Исправлюсь! удар по почкам оглушил так, что в ушах зазвенело. Спину скрючило от боли, и я, как подкошенный, рухнул на колени, скрипнув зубами.
Конечно исправишься! радостно захихикал конвоир. У нас не такие исправлялись
В глазах потемнело. Я с трудом пытался восстановить сбитое дыхание и встать, но сил уже не было. Только больБоль, ставшая для меня уже привычной, словно неотделимой от меня частью.
Ладно вздохнул надзиратель, поправляя сползшую с плеча винтовку. Повеселилилсь, голубь мой, и будяТоварищ следователь тебя ждет! Бумажки какие-то перед подписать. Сказал привести немедля
Ах, ты сволочьПодумал я. Измываешься ты надо мной от души, но только не по приказу высшего руководства, а от собственного садисткого начала. Нравится тебя людей ломать, словно сухую тростинку в пальцах, вот и ходишь сюда, как на работу каждое утро, да тычешь мне в спину своим прикладом, а где-то внутри у тебя все переворачивается от счастья, испытывая мелкий и почти незаметный никому вокруг оргазм от осознания, что вот ты какой начальник, вот какой сильный Сука!
Я сплюнул вязкую слюну на пол, утерев хлюпающий от хронического насморка нос рукавом затертого грязного и вонючего пиджака. Протянул смиренно руки назад, ожидая пока на запястьях не щелкнет холодная сталь наручников. Отпускать без них по коридору меня побаивались, хотя я и сам был неуверен, что в своем нынешнем состоянии буду способен совершить нечто геройское.
Немного повозившись у меня за спиной, конвоир справился с оковами и слегка подтолкнул меня к двери камеры. Каждый раз такой своеобразный «выход в свет» приносил мне массу приятных эмоций. Я мог видеть нечто другое кроме опостылевших, изученных до последнего пятнышка четырех стен, в которые меня замуровали совершенно по-идиотски. От нахлынувших воспоминаний меня перекосило. А сколько было мечтаний, сколько несбывшихся надежд? Где сейчас Валя? Где мать? Что с ней? Какой я к черту враг народа? Расхититель социалистической собственности? Где доказательства? Все эти вопросы я пытался задавать капитану Волковуследователю по-моему делу в первый месяц нескончаемых допросов, на которых меня пытались ломать, уговаривать, жалеть, а потом снова ломать. Больше я их уже не задавалОставался лишь один, вполне справедливый, но никому не нужный вопрос «зачем»? На него, пожалуй, даже сам капитан, ставший за эти несколько месяцев майором, не мог ответитьПриказано и все тут!
Я оглянулся. Конвоир Степан важно шествовал позади, держа на всякий случай оружие наготове. Уже прознавший, на что я способен.
Тогда мы тоже шли так же, кажется, даже на этом самом повороте перед лестницейЯ сумел сбиться с шага, сократив резко дистанцию между мной и зазевавшимся надзирателем. Степан подался вперед, и ствол ружья скользнул по моей пояснице, давая мне возможности уйти с линии огня и от души вмазать надзирателю садисту по его мужским атрибутам. Тот взвыл, выронил оружие, но со связанными руками, из охраняемой тюрьмы не сбежишь, а потому я терпеливо стал ждать, когда среагирует дежурная смена, в душе радуясь, что все же сумел отомстить гаду, пусть и мелкоМеня избили так, что я не мог встать с нар, временно отменили допросы, надеясь, что я все же сыграю в ящик, избавив всех от множества лишних хлопот, но я выжил, упрямо, назло, а Степан с тех пор всегда был бдителен и не давал мне возможности сделать бросок.
Что, тварь, боишься? зло прошипел он мне над ухом, дыша куда-то в спину. А вдруг я тебя расстреливать веду?
Если быть честным, то в душе что-то дрогнуло. Где-то на подсознании вспомнилась мать, ВалечкаНо боль от постоянных побоев, сносимых мной за время заключения, некое оттупление от всего происходящего вокруг были настолько сильными, что слова конвоира я воспринял не то чтобы равнодушно, но с некоторым облегчением. Наконец-тоЯ так устал, что каждой клеточкой своего измученного организма жаждал этого, а идущему позади меня Степану было невдомек, что бывают такие ситуации, когда страх перед смертью, намного ниже, чем само по себе желание жить. Ему этого было не объяснить, не понятьТолько сосущая пустота внутри, будто вынули все нутро, оставив лишь только глухую боль.
Стреляй! кивнул я, не оборачиваясь, двигаясь по знакомому, выученному до кадой трещинке в стене коридору. Стреляй!
Иди уже, недовольно буркнул тот, подталкивая меня к полуоткрытой двери.
У самого порога Степан меня обогнал. Первым вошел в кабинет, докладывая преувеличенно бодрым голосом.
Товарищ майор, задержанный Клименко по вашему приказанию прибыл!
Из-за тонкой перегородки послышался знакомый до боли голос Волкова. Выбитые зубы заныли, будто предчувствуя, что это не конец мучений, а только их начало. Передо мной предстал все тот же кабинет, больше напоминающий своим аскетизмом монашескую келью. Узкий пенал с решетками на маленьком окне, построенном почти под самым потолком, сквозь которое еле-еле пробивался солнечный свет, длинный стол, заботливо застеленный зеленой скатертью, гнусная лампа дневного света под зеленым абажуром, а возле нее человек с кипой бумаг на столе, нетерпеливо постукивающий карандашом по дубовой столешнице. Табурет, прикрученный к полу, вмонтированный в него намертво, располагался напротив, чуть поодаль от следователя, именно на него меня усадил Степан, мгновенно сипарившийся за дверью.
Ну что, Клименко, внимательно всмотрелся в мои глаза этот меланхоличный тип с одинаковой спокойной, почти умиротворенной улыбочкой поощряющий своих помощников и подписывавший приговоры на расстрел, не надумал сознаться?