Родители были отдельно, в царской семье не принято сюсюкать с сыновьями. Я всегда был отдельно и над всеми. Ни один человек не вставал вровень и тем более рядом со мной. Только она. Я не один теперь. Никто так не был близок, ни от кого я не чувствовал тепла как от неё. Я едва успел поцеловать её, но она вошла в меня и растворилась в моей душе, в моей крови и мне не страшно и не холодно теперь. Я не один. Теперь мы вместе.
Мне опять стало тоскливо и не по себе о воспоминания, о том, как не хотелось, чтобы она всё же входила туда
Скажи, старик, бывало такое, что не возвращалась царица оттуда? спросил я у старика.
Он поглядел на меня, улыбнулся, собрав в добрые морщины небольшое загорелое лицо:
Не боись, царь-осударь, вернётся супружница. Никада не бывало, чтобы делась кудай-то. Повертятся тама, в Спирали етой, и придут назад. А тысам он смотрит куда-то, мне непонятно пока, вона, глянь-кась, вишь, щель промеж скал?
Я посмотрел по направлению его взгляда. Ничего я там не видел, что он-то там углядел, не пойму.
Лучше гляди, Ориксай, да не глазами, сердцем, царская кровь золотая подскажет тебетихо добавил он, наклоняясь ко мне.
Я тут же и увидел. Действительно, вход и правильной аркой почти, не какая-то там щель. Обрадованно я гикнул и поехал к стене. Но почувствовал, что никто не едет за мной. Я обернулся: весь мой довольно многочисленный отряд, в том числе Явор, стояли, не понимая, куда это меня несёт. Довольным и всё понявшим выглядел только старик-северянин.
Ты входи, царь, тада и они узрят. Ты как ключ между стен, сказал старик, надо имя мне его узнать, такой толковый Интересно, почему, он говорит «между стен»?
Я спешился, оставив коня на подоспевшего и казавшегося слепым ратника, так бессмысленно он смотрел на открытую мне арку. Вход в пещеру высокий, дальше темно, но я не боюсь, мне не страшно почему-то, будто в свою горницу вхожу
Я обернулся, у моих спутников почти животный страх на лицах, и кони даже пятятся и прядают ушами, тараща глаза и раздувая ноздри, а северный мой чудесный старик усмехается:
Настоящий царь. Никто войти не может, кроме царя Великого Севера.
Вы чего стоите-то, за мной! махнул я.
Но они глядят, будто происходит что-то страшное. И тогда я вошёл сам. Причём пошёл, не вспомнив про факел, в полную темноту, поначалу от входа, освещённую солнцем, но когда должен был начаться мрак, воздух, будто сам засветился и я увидел лежащие вдоль стен груды мелких золотых самородков. Размером с лесной орех, до голубиного яйца
Никто не мог войти за мной, но все видели меня в глубине пещеры, пока я, принуждённый сам насыпать золото в мешки, занимался этим. Умаявшись, я решил оставить это занятие, мешочки небольшие, но такие тяжёлые, что вынести из пещеры их было непросто. Двадцать два вышло, на большее меня не хватило.
Всё? спросил Явор, когда я, сбросив уже и кафтан и шапку, вытирал лоб и лицо рукавом, отдувался возле своего коня, отвязывая флягу с кобыльим молоком.
Я посмотрел на него, и увидел и удивлённый взгляд старика-северянина, который не заметил Явор, стоящий к нему спиной.
Где ж всё, чтобы «всё», думаю, тут месяц трудиться надо, а то год. Кто знает, насколько глубока пещера-то.
Так может, с одной и собрали бы всё и дело с концом? Чего мудрить, по всей стране колесить? сказал Явор, которому было явно не по себе от всего происходящего.
Баба за девять месяцев ребёнка вынашиват, ты её не торопи, не то не ребёнок, а неведомый зверёнок выйдет, сказал мудрый старик. Всему свой черёд, Явор Мудрый, и порядок свой, звучит назидательно и Явор не смеет возражать чудному старику. Нельзя по-твоему-то, надо по-царски, все объехать, что успеешь и отовсюду малую толику положенную взять. Как мёд из сотов, так, чтобы пчёлы не подохли от голоду и с тоски.
Вот так и пошли наши дела. Пришлось мне работать в прямом смысле не покладая рук, самому своими руками добывать золото, открывая приоткрытые для меня моей царицей и Белогором пещеры. Мы везли золото до ближайшего города от пещеры, оставляя половину здесь, вторую отправляя специальным обозом в Солнцеград в царскую сокровищницу, чёткий учёт вели мы вместе с Явором. Он записывал, я запоминал, твёрдо решив под любым предлогом забрать у него все эти записки, едва мы вернёмся в столицу.
Поначалу меня впечатлял и забавлял процесс открывания каждой пещеры, потом стал обыденным, как и всё удивительное поначалу потом перестаёт производить сильное впечатление.
Почему вы не входите за мной? спросил я Явора, возле очередной пещеры.
Он побледнел немного от моего вопроса. А старик ответил за него:
Дак не могут они, осударь! Никто не может без разрыву жизненной жилы, окромя царя. И страх одолеват такой, будто за жилу ту уже рука Смерти схватилася.
Явор посмотрел на Веселина, а именно так зовут старика: «Люблю пошутить и повеселиться», сказал он мне на вопрос, почему именно так назвали его. И верно засмеялся при этом так, что нельзя было не улыбнуться.
Так что придётся тебе самому трудиться, царь-осударь. У кажного в ентом дели своя цена, своя работа и антирес тожа свой
Я вижу как у Явора от злости на ничтожного, казалось бы, старика побелели обычно румяные суховатые щёки. Но Веселин знай, посмеивается.
Довольно скоро, больше пещер, которые, в общем, ничем не отличались друг от друга, меня стали занимать города, которые мы проезжали. Я был здесь лет пять, а где-то шесть назад, когда мы только пришли на Север. Многое переменилось в радостную для меня сторону: много сколотов осели в городах, многие почти не отличались уже от местных жителей, занимались мирными делами, не как в самом начале: только в рати служили. И женаты уже многие были на северянках.
В городах неизменно устраивали пиры для нас, ещё бы: каждый город получал подарок от царя, на который сильно улучшит благосостояние: отремонтирует дома и улицы, построит кузни новые. Солнечный двор в каждом городе получил по несколько мешковполовину всей городской доли: за Солнечными дворами много общественных обязанностей. Со мной ездили и два жреца с Солнечного двора Белогора, проверить, как идут дела на всех прочих дворах Солнца и Луны. Они же следили и за нашим здоровьем в этом походе. Впрочем, никто не хворал.
Не тоскуешь по жене-то молодой, расстались-то так скоро после свадьбы? спросил Явор, когда мы по дороге в очередной город, охотились в начавшем уже зеленеть лесу. Почки ещё не раскрылись на деревьях, но стояли так, что брызни на них дожди и они полыхнут свежей зеленью своей, покроют все ветви и стебли, задышат, зашелестят, заговорят нежным языком своим вместо жестокого, делового зимнего
Я посмотрел на него, поправляя привязанную у луки седла добычу: несколько уток, болтались ещё не остывшими мягонькими мешочками.
А тебе что за печаль? По своим соскучился, поди?
Да я что, я старый и жёны мои старые, а тот Ориксай, какого я знаю, уж сорок раз развлёкся бы, по стольким городам проехались Что, такая сладкая Авилла, что другие и не по вкусу теперь? Так это только кажется, все одинаковые Или так умаялся с золотодобычей этой?
Может и умаялся, что ж я, двужильный тебе?сердито проговорил я.
Но в душу мне слова его запали.
Что и говорить, к аскезе я не привык, все об этом знали, и переносить воздержание становилось с каждым днём, а тем более с каждой седмицей, всё сложнее. Но мне так хотелось вернуться к моей царице с тем, с чем я ушёл, с тем горячим, даже восторженным чувством, что я и не думал о том, чтобы развлечься с какой-нибудь из местных девиц. Тем более, что на каждом празднике красавиц было в изобилии, все они были веселы, пели и танцевали зазывно и были, конечно, доступны для меня.
Но вот эти слова Явора и его же ухмылки в последующие недели дело своё сделали.
Однако едва я в городишке Вокхом девицу себе на ночь взял, как в ту же ночь разразилась гроза, пошёл такой ливень и град, что страшно было, не проломит ли крышу. Будто моя благоверная негодовала и топотала по небу. Мне всю ночь это мерещилось. Утром я отправил девицу, богато одарив её, как перед тем её отца, позволившего мне пригласить её к себе на ложе. Но дождь шёл такой, что выехать нечего было и думать.
Веселин поглядев на небо, потом на меня почему-то сказал, опять усмехаясь: