Из всех своих снов он помнил один, да и то урывками. Однажды подростком жарким летним днем он поднялся на Лысую гору и заснул там на ее вершине, среди высоких трав. Ему приснилось, будто он на шабаше ведьм на горе Килиманджаро. Колдуны, волшебники, маги и чародеи слетевшись сюда со всей Африки, присвоили ему имя Тунгата, что в переводе с языка зулу означает: Борец, а на языке исиндебеле,Тот, кто ищет. Там, в белых снегах Килиманджаро на высоком ложе эбенового дерева, покрытом леопардовыми шкурами, он понял, что его призвание делать добро, а Родинавесь мир, потому как Африка сердце нашего мира, издавна и по праву она считается колыбелью человечества.
Сонвояж в подсознание. Подсознательное играет в жизни гораздо бо́льшую роль, чем принято думать. И когда по ночам Павел слышал бой барабанов, ему казалось, что он снова в Африке и тамтамы из далеких джунглей зовут его на помощь. Но жизнь прозаичнее сна, то средь ночи в колодце двора выбивали половики его чистоплотные неандертальцы-соседи.
* * *
В этот раз ему снилось, будто он нескончаемо долго ехал куда-то в карете о шести рысаков. Уныло скрипели рессоры, и кони мерно печатали булыжник мостовой. Было холодно и мозгло до ломоты в костях, а снега-то этой зимой не было ни разу. В ногах на медной сковороде, укрепленной на закопченной треноге, пунцовыми отсветами рдели уголья, отбрасывая отсветы на бирюзовый атлас обивки. Он утопал в сафьяновых подушках лебяжьего пуха, даренных тетушкой Марфой, почти неразличимый. Партикулярное платье к тому располагало, все колера в тон. На нем был жемчужно-серый камзол, расшитый серебром и жабо из брюссельских кружев выдержанных в пастельных тонах. А крепкие икры плотно обтягивали белые чулки с ажурными стрелками.
«То, во что ты одет, означает, кем ты есть»,оглядывая себя, подумалось ему. То, что он сливается с обивкой фаэтона, ему было все равно. Его ноги, обутые в башмаки с фигурными серебряными пряжками были невелики, верный признак породы. Краем сознания Павел отметил, что он невысок ростом, телосложения крепкого и соразмерного, движения его сдержаны и точны, а кружева жабо и манжет подобраны со вкусом и одежду свою он носит с той уверенностью и простотой, которые даются долгим опытом светского человека. Словом, истый комильфо, хотя в военном мундире он бы чувствовал себя намного уютнее.
У Павла вдруг возникло странное предчувствие, что в эту карету он сел молодым человеком, а выйдет из нее стариком. Отчего-то он был уверен в том, что предчувствие его не обмануло. Есть предчувствия, которые никогда не обманывают, и он это знал. От этой сторонней и, по сути, несуразной мысли, его проняло ознобом. Он укрыл ноги медвежьей полстью и в задумчивости достал осыпанную бриллиантами табакерку, но передумал и сунул ее обратно в карман.
Незаметно карета влилась в вереницу экипажей, едущих в одну сторону, и вскоре остановилась подле ярко освещенного дворца с литой чугунной оградой. Его богатый фронтон, украшенный лепными арабесками, опирался на десять высоких колонн полированного мрамора. Их бронзовые основания, начищенные до золотого блеска, сияли в призрачном сумраке белой ночи. Вокруг останавливались подъезжающие кареты, кричали кучера, поспешно соскакивали лакеи, откидывая подножки карет, с шумом растворялись и запирались каретные и дворцовые двери.
Под высокими навесами пылали зажженные костры, освещая красным пламенем величественное здание. Засмотревшись на причудливый орнамент фронтона, состоящий из геометрических фигур и мистических халдейских знаков, Павел пытался и не мог прочесть заключенную в нем надпись латиницей. Игра светотени костров и чадно горевших смоляных факелов, мешала ему.
К нему подошел и церемонно поклонился поясным поклоном исполинского роста и дикообразного вида дворецкий с пышными надушенными бакенбардами. На нем была зеленая ливрея с золотыми пуговицами и позументами по швам, и короткие панталоны до колен без чулок. Пропустив Павла в большой вестибюль, он повел его, переваливаясь, по парадной внутренней лестнице наверх.
Поглядывая на его обнаженные ниже колен волосатые ноги сатира, с выдающимися мускулистыми икрами, Павел заметил, что обут он в черные башмаки с круглыми, как лошадиное копыто носами. Как-то мимоходом Павлу подумалось, что видит он все это так отчетливо, только потому, что делает это в последний раз. Подумается же такое.
Внутри дворец сиял множеством свечей в золоченых жирандолях. Их свет приумножался, отражаясь в бесчисленных зеркалах и гранях подвесок хрустальных люстр. Столько блеска, но, ни грош теплоты. Аксессуары внутреннего убранства дворца зримо и назойливо напоминали о роскоши и каком-то невиданном доселе гротескном тяготении его хозяина к золоту, от золоченого итальянского фонтана подле лестницы, до золоченой лепнины потолков. Это изобилие позолоты повсюду, казалось сколь великолепным, столь и вульгарным. Одно ехало на другом, безвкусицей погоняя.
Выстроившиеся вдоль беломраморной лестницы лакеи в красных кафтанах и в напудренных париках, казались неживыми истуканами, не обращавшими внимания на царивший кругом бедлам. А вокруг творился какой-то Содом и Гоморра, воистину Вавилонское столпотворение. Отовсюду раздавался крик, визг, смех, шум и гам! Одни, бежали вверх по двум крылам лестницы; другие, сбегали вниз, стучали каблуки и черные тени метались и прыгали по стенам.
Расколовшись на промежуточной площадке лестницы надвое, людской поток образовывал пеструю круговерть шелка, золота и драгоценных камней, и еще невесть чего, сверкающе-мельтешащего, и устремлялся по двум боковым спускам вниз и вверх. Снегом осыпались конфетти, многоцветными радугами переливался серпантин. Вокруг буйствовала музыка, дворец содрогался от безумных плясок. Шла гульба, дым коромыслом и маскарад мчался в анемично-белой петербургской ночи бесшабашным вихрем.
Несмотря на то, что они поднимались по красному ковру лестницы все выше, казалось, что они спускаются в подземелье, так вокруг становилось холодно и сыро. Затем они шли долгой галереей, пол ее был вымощен квадратными плитами, черными и белыми, уложенными в шахматном порядке. Высокие готические своды нависали над головой и, будто довлели сверху. Галерея удалялась все далее, туда, где свод и пол соединялись и терялись в сумрачной утробе дворца.
Из расположенных по бокам покоев доносилась музыка клавесина и струнного оркестра, кто-то пел тенором по-итальянски. Слышался стук бильярдных шаров и возгласы играющих в карты. В одной из комнат шумно блудили, раздавался многоголосый мужской хохот и неистовый женский визг. Там явно предавались свальному греху: слышались возрастающие женские стоны, приближающиеся к кульминации. Каковы гости, таков и пир. Знать, не ошибся в нахождении адресата, попал туда, где порок пирует об руку с развратом.
Черт бы вас всех задрал!в сердцах сказал Павел неподобным площадным наречьем. И спохватившись, что «черт» совершенно богомерзкое слово, истово осенил себя широким крестным знамением, что не осталось незамеченным от искоса брошенного взгляда шельмы дворецкого.
А ведь этот тлетворный дурман не есть излишеством предновогодней ночи. После восшествия на престол Петра ІІІ беспутный разврат в Петербурге стал веленьем моды, он ныне сделался делом обычным, почти вмененным в обязанность придворных. Так повелось от начала времен: Ad exemplum regis componitur orbis.
«Отчего соблазн получения легких денег так быстро овладевает людьми?»средь этого шалого бесчинства подумалось Павлу. Но он не успел ответить на этот, не слишком занимавший его вопрос, как послышалась сопранная ария, звучала соль-мажорная каватина, исполненная драматизма и печали, гимн одиночеству на пустынных просторах Отчизны. Павел замер, потрясенный силою и проникновенностью необычайно чистого женского голоса, столь пленительного и совершенно неуместного здесь.
Молил я подругу: «Сними эту маску,
Ужели во мне не узнала ты брата?
Ты так мне напомнила древнюю сказку,
Которую раз я услышал когда-то.
Для всех ты останешься вечно-чужою
И лишь для меня бесконечно-знакома,
И верь, от людей и от масок я скрою,
Что знаю тебя я, царица Содома».
Вспомнилось стихотворение, которое он не знал. Тем временем дворецкий торжественно распахнул перед ним створки двойной двери в величественную залу с высокими темными окнами. Сверху они были наполовину драпированы ламбрекенами из штофа темного бордо, спускавшегося по бокам причудливыми фестонами и пышными складками. Темные глянцевые панели полированного дуба усугубляли царящий здесь полумрак.