Она поправляется?
Вроде бы.
Ты у нее была?
Один раз. Надо было бы еще съездить, но
Не было нужды объяснять; он и так все понимал. Она жила слишком далеко; жить труднее, чем умирать; и вообще, все это страшно.
Он тоже не хотел навещать Арлин в больнице. Ее квартирас этими тенями минувшей роскоши, с этой почти что театральной обстановкойбыла просто очередным развлечением. Больницадругое дело. Но Гарриет его заставила. «От нас обоих», сказала она, и Фредерикс, сам не понимая как, очутился на высоченном бетонном мосту перед больницей, среди пандусов и припаркованных машин. Он спустился на лифте, выкрашенном изнутри в красный цвет, и, следуя желтым стрелкам указателей, поплелся по унылым цементно-кафельным коридорам. Ненадолго вынырнув на поверхность, он заметил ту кривую улочку, на которую полгода назад велела свернуть ему Арлин. «Карманн-Гиа» с тех пор уже развалилась, днище проржавело до дыр. Но пещера больничного вестибюля попрежнему сияла свирепой санитарией, по-прежнему бурлила толчеей иммигрантов, ступающих на неведомый берег.
Фредерикс прошел за стеклянные двери, навел справки и двинулся на поиски. Он пробирался по коридорам мимо бледных тенеймимо нянечек во всем белом и в туфлях на толстой подошве, мимо докторов в развевающихся белых халатах, мимо больных на четырехмачтовых лодках каталок, мимо убитых горем посетителей, сбившихся тесными кучками и казавшихся в жестком свете флуоресцентных ламп какими-то потерянными и тоже совсем больными. Больница была двенадцатиэтажная, но напоминала подземный лабиринт. Фредерикс шагал мимо цветочных киосков, мимо лотков с журналами, конфетами и ободрительными открытками, мимо кафетериев и бесконечных дверей с номерами, мимо вздыхающих и лязгающих лифтовых кабин. В одну из кабин он вошел, повинуясь указаниям, и на следующем же этаже его вместе с остальными пассажирами притиснуло к стенке: дородный ординатор втолкнул в лифт коляску, на которой сидел сморщенный человечек с трубкой в носу. Доехав до одиннадцатого этажа, Фредерикс вышел и, поплутав немного среди конторок и указателей, спросил, как найти Арлин. Ему назвали номер палаты и показали, куда идти.
Дверь была приоткрыта. Фредерикс толкнул ее и, перешагнув порог, увидел поначалу лишь пустую кровать и огромное, забранное металлическими рамами окно, за которым вид на город открывался с высоты еще большей, чем из мансарды того художника. Но в центре панорамы здесь был огромный, уродливый стальной мост, заляпанный красной антикоррозийной краской и покрытый ползущими пятнышками машин.
Арлин обнаружилась за дверью, в кресле. Ее коротко остриженные волосы почти сплошь побелели, и лицо все еще было перекошено после удара: одно веко и уголок рта опустились книзу. Македонские глаза воззрились на гостя с испугом и застывшей яростью. Говорить она не могла. Инсульт лишил ее речи, в которой еще недавно было столько жизни и блеска. На коленях у нее и на кровати лежали детские книжки и несколько карточек с буквами алфавита.
Фредерикс все понял. Она пыталась заново научиться читать, чтобы хоть отчасти возместить утрату речи. Ее дети, которые теперь тоже уже были родителями своим собственным детям, сделали для нее эти карточки и принесли книжки. Он все понял, но и сам не мог заставить себя говорить. Выдавив несколько слов приветствия, прозвучавших неприлично громко, он почувствовал, что язык отказывается ему служить. А когда Арлин подняла несколько карточек, пытаясь составить слово, не смог его прочитать.
Справившись с потрясением, он попытался сказать что-нибудь «от нас обоих».
Гарриет сказала, что ты здесь. Мне очень жаль. Должно быть, это это очень тяжело. Когда тебя выпишут? Отсюда такой потрясающий вид
Пытаясь ответить на вопрос (Фредерикс вспыхнул, сообразив, что имел глупость задать ей вопрос), Арлин указала на часы, стоящие на тумбочке у кровати, и стала перебирать карточки в поисках нужной. Потом подняла одну вверх тормашкамии тут же, поморщившись живой стороной лица, отбросила ее небрежным жестом. Фредерикс узнал этот жест. Да кого это волнует!
В полной панике, краснея и заикаясь, он забормотал какие-то глупости. Отчаянно подбирая тему, которая могла бы занимать сейчас и его, и Арлин, он так ничего и не нашел, кроме самой больницыкакая она запутанная и странная! и мрачной комедии в лифте, когда его чуть не размазал по стенке толстяк-ординатор с коляской.
Нас чуть насмерть не задавили. У одной девушки был поднос с кофейными чашками, так ей пришлось его к самому потолку поднять!
И он изобразил героическую статую Свободы с воздетой к потолку рукой, но тут же опустил руку, устыдившись немигающих, горящих яростью глаз Арлиншироко открытого и полуприкрытого. Мертвые нас ненавидят, а мы ненавидим мертвых. «Бледный объял меня ужас, что вышлет голову вдруг на меня чудовища, страшной Горгоны, славная Персефонея богиня из недр преисподней». Застыв, Фредерикс почувствовал, как по ногам течет что-то жидкое и холодное, что-то не от мира сего.
Боюсь, что я, как они говорят, сваливаю, проговорил он, гадая не без легкого сарказма, припомнит ли она, как он сказал это в тот раз, на вечеринке.
И попытался улыбнуться.
Арлин смотрела на него без улыбки.
«Безо всех этих твоих дерганий».
Фальшивым голосом он пообещал заглянуть еще и спасся бегствомкак и многие герои до него.
Чинуа Ачебе. Сахарный малыш
Я заметил, как на лице его мелькнула ярость в миг этого странного порыва, и все понял. Дело не в символике жестаона, на мой взгляд, была вполне очевидна. Нет. Я имею в виду его убийственную серьезность.
Длилось это всего пару секунд, не дольше. А сколько еще нужно, чтобы запустить руку в сахарницу, зачерпнуть горсть песку и швырнуть в окно? Его тяжелая челюсть свирепо выпятилась на мгновение, но тотчас гримаса злости растворилась в кроткой рассеянной улыбке.
Ах! Зачем?.. растерянно воскликнул один из остальных двух гостей.
Просто чтобы показать сахару, что я его победил. Что настал день, когда я могу позволить себе сахар, а если мне взбредет в голову, то и выбросить его.
Оба гостя захохотали.
Клет присоединился к ним, но сдержанно. Тут и я усмехнулся.
Ну и чудак ты, Клет, пропыхтел Умера, трясясь от смеха всей своей тушей и сверкая глазами.
И мы принялись за чай и хлеб, густо намазанный маргарином.
Верно, заметил друг Умеры, имени которого я не расслышал. Бедный сахар, пропала его голова.
Аминь.
Скоро и маслу придет черед, добавил Умера. Извините, дурная привычка. Он макнул ломоть хлеба в чай, пронес над столом, роняя капли, и, запрокинув голову, запихнул целиком в свой огромный ротище. Вот как я ем хлеб, промямлил он с набитым ртом. Затем отщипнул еще кусочек, на сей раз довольно скромный, и швырнул в окно. Иди поздоровайся с сахаром, и пропадай ваши головы.
Аминь.
Расскажи им про нас с сахаром, Майк, попросил Клет. Расскажи.
Ну, пробормотал я, тут и рассказывать особо нечего. Просто дружище Клет, как сказали бы наши друзья-англичане, не дурак положить сладенького на зуб. Но англичаненарод сдержанный и вряд ли найдутся как назвать сластену вроде Клета, которому подавай сладенького на все тридцать два зуба.
Шутка была с бородой, но Умера и его друг услышали ее впервые и почтили еще одним взрывом хохота. И прекрасно, потому что рассказывать правду, как просил Клет, не хотелось. Тем более что Умера со своим приятелем, по счастью, уже наперебой толковали о собственных невзгодах: тогда почти все мы были, как те ипохондрические старушки, которым не терпится оповестить всех и вся о леденящих душу подробностях своих неповторимых недугов.
Мне же это все казалось мучительно, нестерпимо жалким. Не в пример некоторым людям (да хоть тому же Клету), я никогда не умел превращать что угодно в хороший рассказ. Меня боль не отпускает гораздо дольше, чем его, даже когдастранное делоэто его, а не моя боль. Мне бы ни в жизнь не пришло в голову разыграть над сахаром такой шутовской триумф. Мне от него стало не по себе даже в роли зрителя. Все равно что знакомый выставил бы мне бутылку, обнаружив в утренней газете некролог тому парню, что когда-то соблазнил его жену. Я поперхнусь этой выпивкой, потому что триумфатор не вызовет у меня ничего, кроме презрения и жалости, а любовник, когда-то столь заслуженно наставивший ему рога, внушит восхищение.
Сахар для Клетане просто сахар. Это для него то, без чего жизнь просто несносна. В последние полтора года войны мы жили и работали вместе, так что я вблизи наблюдал его мучения, одно унизительное поражение за другим. Я никогда не понимал его пристрастия и не мог даже посочувствовать ему от души. Я довольствовался своим скудным ужином, даже и не помышляя об обедах и завтраках. Поначалу я страдал от отсутствия мяса и рыбы, а особенно соли в супе, но на второй год войны постепенно перестал обращать на это внимание. Но Клет, наоборот, с каждым днем все сильнее цеплялся за свой чай с сахаром. Я даже не стал выяснять, откуда у него вообще взялась эта странная привычка, эта, иначе и не назовешь, раковая опухоль; видимо, первая злокачественная клетка зародилась долгими зимними вечерами в негритянских кварталах Лэдброук-гроув.
Другие любители чая и кофе давным-давно привыкли обходиться горьким и черным напитком: удалось бы хоть его раздобыть! Потом какой-то непризнанный гений облегчил их муки открытием, что кокосовый орех, добавленный в кофе, снимает почти всю горечь. К тому же это оказался вполне питательный petit dejeuner. Но Клету, бедолаге, было нужно всеили ничего. Я уже говорил, что временами он доводил меня до ручки? Да, случалось. Но иногда я проникался человеколюбием и не столько сердился на него, сколько соболезновал: в конце концов, чем эта навязчивая потребность в сахаре глупее любого другого пристрастия, которых в наши дни пруд пруди? Да ничем. А вдобавок она никому не вредит, чего не скажешь обо всех прочих зависимостях.
Однажды он примчался домой как на крыльях. Какой-то знакомый, недавно вернувшийся изза границы, продал ему за три фунта две дюжины таблеток искусственного заменителя сахара. Клет двинулся прямиком на кухню и поставил чайник. Потом достал из потайного кармана сумки старую жестянку с быстрорастворимым кофе (чай у него уже закончился), затвердевшим в сплошную массу. «Ничего с ним не случилось, приговаривал он, хотя я не сказал ни слова. Это просто от влажности, а запах что надо». Он понюхал содержимое жестянки, отковырнул ножом два твердокаменных кусочка и приготовил две чашки кофе. Потом сел и с блаженной улыбкой откинулся на спинку стула.
Суррогат был омерзительный. Из-за него от каждого глотка появлялся вязкий привкус и рот наполнялся слюной. Мы пили молча. Потом Клет внезапно вскочил и выбежал вон, давясь рвотой. Тогда я прекратил свои мученические попытки допить то, что еще оставалось в чашке.
Когда он вернулся, я извинился. Клет не ответил. Он прошел прямо в свою комнату, налил в чашку воды и снова вышел во дворпрополоскать рот. Побулькал немного, выплеснул остаток воды в пригоршню и смочил лицо. Я еще раз извинился, и он кивнул.
Позже он зашел ко мне. «Тебе не нужно?»с явным отвращением он протянул мне злополучные таблеточки. "Удивительно, как может истощить человека один-единственный приступ рвоты. «Нет, я покачал головой. Но не выбрасывай. Кому-нибудь наверняка понадобится, долго искать не придется».
Но Клет или не услышал меня, или просто не мог держать эти таблетки при себе больше ни минуты. Он вышел в третий раз и швырнул их в те самые заросли, над которыми его только что вывернуло.
Должно быть, он возлагал на этот несчастный эрзац такие надежды, что разочарование совсем его подкосило. Он был на грани срыва. Два дня он пролежал в постели не вставая, не выходя ни по утрамна работу в директорат, ни по вечерамв гости к своей подруге Мерси.
На третий день я взбесился и сказал ему пару ласковых. Напомнил о борьбе за выживание, призвав на помощь ту самую риторику, которой славились его агитки на радио. «К черту твою войну! К черту твое выживание!»рявкнул он. Однако вскоре пришел в себя и устыдился. Я же, в свою очередь, сменил гнев на милость и приступил к тайному расследованию.
Один приятель из директората рассказал мне об отце Догерти, который жил милях в десяти от нас и управлял всей районной сетью складов «Каритас». Этот мой друг, сам небезызвестный и неплохо осведомленный деятель на католическом поприще, предупредил, что отец Догерти, при всей доброте и широте натуры, довольно-таки непредсказуем, особенно в последнее время, после того как его задело в голову шрапнелью в аэропорту.
В следующую субботу мы с Клетом отправились в путь и застали отца Догерти в необъяснимо отличном расположении духадля человека, который шесть ночей подряд в кромешной тьме, под валящимися с неба бомбами руководил в аэропорту разгрузкой самолетов с гуманитарной помощью, а домой возвращался к семи утра и едва успевал урвать пару часов на сон. Отмахнувшись от наших славословий, он сказал, что работает неделя через неделю: «Еще одна ночь сегодня, а потом семь дней буду отсыпаться в свое удовольствие».
Вся гостиная у него провоняла так, что не продохнуть: вяленой рыбой, сухим молоком, яичным порошком и прочими благотворительными запахами. Отец Догерти протер глаза кулаком и спросил, чем может помочь. Но не успели мы сказать хоть слово, как он устало поднялся, потянулся за термосом, стоявшим на крышке книжного шкафапустого, не считая крошечного распятия в уголке, и спросил, не желаем ли мы кофе. Мы сказали: «Да, спасибо», полагая, что в этом доме, в этой цитадели «Каритао, где самый воздух напоен благотворительностью, одно слово «кофе» уже предполагает сахар и молока. А я еще подумал, что мы с отцом Догерти отлично поладим, учитывая, что и вправду восхищались его преданным служением народу: ведь он хоть и отверг похвалы, а все-таки даже святой не устоит перед умеренным одобрением (если не скатываться до откровенной лести). Он вышел в другую комнату, вернулся с тремя блекло-голубыми, жалкого вида пластмассовыми чашками и налил кофе, попадая при этом себе на палец и извиняясь за неудобную конструкцию термоса.
Я начал вежливо потягивать кофе, краешком глаза наблюдая за Клетом. Тот отхлебнул чуточку и держал во рту не глотая.
Итак, чем могу помочь? повторил отец Догерти, прикрывая тыльной стороной ладони очередной чудовищный зевок.
Я заговорил первым. Я страдал сенной лихорадкой и спросил, не найдется ли у него какихнибудь таблеток от аллергии.
Разумеется, кивнул он. Непременно. Как раз то, что вам нужно. У отца Джозефа те же проблемы, так что нужный препарат у меня всегда в запасе.