Я по сей день, можете себе представить, не могу смотреть воздушные аттракционы, даже по телевизору. В животе сразу что-то сжимается.
Но я знал, что надо делать.
- Китти! - завопил я. - Только не шевелись! Не шевелись! Она тотчас подчинилась. Перестала дрыгать ногами и повисла, изо всех сил держась за последнюю ступеньку - это было все, что осталось от лестницы, - так в струнку висит воздушный гимнаст на неподвижной трапеции.
Я метнулся к стогу, захватил сколько мог сена, вернулся, бросил на пол. Потом опять к стогу. И опять. И опять.
Сознание мое как бы выключилось, помню только, что сухие травинки забились в нос, и я, расчихавшись, не мог остановиться.
Я носился туда-назад с охапками сена; там, где недавно было основание лестницы, рос стожок. Вот именно - стожок, смотреть не на что. Достаточно было взглянуть на него, а потом на крошечную фигурку под крышей амбара, чтобы перед глазами возникла карикатура вроде тех, где человечек прыгает с небоскреба в стакан воды.
Туда-назад. Туда-назад.
- Ларри, я больше не могу! - В голосе сестренки звенело отчаяние.
- Китти, держись! Ты должна держаться!
Туда-назад. Клочья сена за пазухой. Туда-назад. Стожок вырос мне до подбородка, но что это против семиметрового стога, куда мы прыгали. Если она только сломает себе ноги, подумал я, она легко отделается. А если она пролетит мимо стожка - верная смерть. Туда-назад.
- Ларри! Ступенька!
Я услышал нарастающий надсадный скрип - верхняя перекладина подавалась под тяжестью Китти. Она снова судорожно задрыгала ногами, и я понял, что это ее погубит, что она пролетит мимо стожка.
- Не надо! - завопил я. - Ногами не надо! Отпускай! Отпускай перекладину! - Уже не успеть за новой охапкой. Уже ничего не успеть... разве что подумать о чудесном спасении.
Ей было сказано отпустить перекладину, и она ее отпустила. Мне казалось, она летела целую вечность - золотые косички торчком, глаза закрыты, лицо белей китайского фарфора. И ни звука. Сложенные ладони прижаты к губам в молитвенном жесте.
Она врезалась в стожок, в самую его середину, она вошла в него, как нож в масло. Или скорее как реактивный снаряд, потому что когда она исчезла в стожке, клочья сена полетели во все стороны. Я услышал, как тело с глухим стуком ударилось о доски. Звук этот заставил меня похолодеть. Очень уж он был громкий, слишком громкий. Теперь самое страшное - заглянуть внутрь.
С плачем вкогтился я в стожок и принялся раздирать его, отшвыривая сено охапками, сколько захватывалось. Вот показалась нога в джинсовой брючине, вот клетчатая рубашка... и наконец лицо Китти. Веки опущены. Лицо покойника. Одного взгляда было достаточно, что понять: она мертва. Мир для меня стал серым как ноябрь. Лишь два осталось в нем светлых пятна - золотые косички.
И вдруг эти васильковые радужницы - она открыла глаза.
- Китти? - Мой голос, охрипший, сиплый, большим вопросительным знаком прорвался наружу. Точно сквозь толстый слой мякины. - Китти?
- Ларри? - изумленно спросила она. - Разве я жива?
Я поднял ее и прижал к груди, а она прижалась ко мне, обвив мою шею руками.
- Живая, - ответил я. - Живая, живая.
Она сломала себе левую лодыжку, ничего больше. Когда доктор Педерсен, врач из Коламбиа-Сити, вместе со мной и отцом пришел в амбар, он долго, задрав голову, всматривался в темнеющую перспективу. Последняя ступенька лестницы все еще висела - косо, на одном гвозде.
Как я уже сказал, он долго всматриваются. Потом, обращаясь к отцу, произнес: "Чудо", - и презрительно пнул сложенный мною стожок. После чего сел в свой запыленный "десото" и уехал.
На плечо мне легла отцовская рука.
- А сейчас, Ларри, мы пройдемся с тобой в сарай, - произнес он очень спокойно. - Я думаю, ты догадываешься - зачем.
- Да, сэр, - прошептал я.