Ваше сиятельство, сказал жандарм, надобно бы замазать знаки министерства внутренних дел. Иначе дорога не может гарантировать вам безопасность движения
«Боже, подумал Мышецкий, какая глупая история с этой дурацкой войной Хотели умники отсрочить революцию, но она, наоборот, приближается! Однако каково мне-то?..»
Он прошел в купе Алисы, чтобы успокоить жену.
Дорогая, сказал, посверкивая стеклами пенсне, сосредоточь свои помыслы на воспитании сына, и пусть все остальное тебя не касается. Россиястрана острых контрастов. Здесь нам выбили стекла, а в Уренскевот увидишь! нас встретят цветами
Всю дорогу Сергей Яковлевич много, неустанно читал. С вожделением смаковал таблицы с пудами, рублями и десятинами. На полях книг ему встречалось множество отметок, чьи-то жирные вопросы.
Не сердитесь, признался Кобзев, это моя рука Не могу отказать себе в удовольствии побеседовать с авторами!
С того памятного разговора, когда они проезжали Лугу, началось сближение Мышецкого с Иваном Степановичем. Да и с кем, спрашивается, он еще мог беседовать в дороге? Алисаславная женщина (он будет ее любить всегда), но последнее время она больше говорит о толстых немецких сосисках, жалуется на свое малокровие. Санавот, действительно, разумный человек, крепкий бабий ум, как и все крепкое в этой женщине. Но она ведь только Сана, у которой большая молочная грудь, за что ей и платят деньги.
А вотКобзев!.. О-о, этот человек казался отчасти загадочным для Сергея Яковлевича, и это тревожило чиновный ум, мысль Мышецкого иногда скользила, как по льду. Ходили они поначалу вокруг да около
Вот и сегодня, например.
Знаете, князь, усмехнулся Иван Степанович, а ведь в одной из ваших книг (дрянь книжонка) я встретил упоминание даже о себе!
Очевидно, догадался Мышецкий, вы имеете в виду лекции охранного отделения?
Именно так, князь
За стенкой, в соседнем купе, яростно зашумели: это близнецы фон Гувениусы спорили, как правильнее «кофорить по русский»: стригивался или стригнулся?
Мышецкий в раздражении забарабанил кулаком в стенку:
Да замолчите вы, шмерцы!
Эти лекции вы прочли тоже? напомнил Кобзев.
Да, я просмотрел их. Но вашего имени, простите, я там не встретил.
Иван Степанович не сразу дал понять:
Поищите меня в «болоте», там есть такой раздел для нашего брата, партийность которого не определена. Впрочем, жандармы, может, и правы, свалив меня в «болото». Я больше присматриваюсь в последнее время. Идеалы прошлого народовольчества еще слишком сильны для меня. Иобаятельны!
Мышецкий осторожно спросил:
Скажите мне честно: Кобзевэто ваша настоящая фамилия?
В ответуклончивые слова:
Безразлично, князь, как назвали человека при рождении. Имя человекатакая же условность, как и герб, который я видел на фронтоне вашего особняка в Петербурге
Мышецкий выждал и спросил, что означают его многочисленные пометки «КМ» на полях некоторых книг?
Карл Маркс, суховато ответил Кобзев. И мне было бы занятно знать, каково ваше отношение к этому выдающемуся мыслителю?
Сергей Яковлевич не был готов к подобному вопросу.
Видите ли, начал он, было бы стыдно, если бы я не читал его Но это скорее прекрасная утопия, никак не приложимая к нашей жизни. Сказанное Марксом было сказано и до него. Новое есть всегда чуточку повторение забытого старого. Я нахожу в нем преемственность идей, выдвинутых когда-то еще Фомой Аквинским. Теория об отдельном товаре представляется мне такой же древней и такой же трагической для человечества субстанцией, как для схоластики участие каждого человека в «первородном грехе»
Он заметил усмешку, затерянную в бороде собеседника, и это охладило Сергея Яковлевича.
Вы молчите? спросил он. Вы не согласны или же просто не желаете спорить?
Я думаю, ответил Кобзев, что это попросту бесполезно. Впрочем, если бы вы оказались учеником Карла Маркса, тосмею вас заверитьвас и не назначили бы вице-губернатором!
Мышецкий слегка обиделся, но русская жизнь, дикая и путаная, пробегая за окнами вагона, давала столько интересных тем для споров, что обижаться долго не приходилось.
Однажды они наблюдали, как вокруг лопнувшего мешка с сахаром вороньем кружили дети и бабы: они хватали сахар горстями, сыпали за пазуху, тут же тискали его в рот. Городовой махал над ними своей «селедкой», нокуда там! Люди со смехом отбрасывали от себя и городового и его «селедку»
Вот, подсказал Кобзев, как государственный человек, вы должны запомнить эту картину. Когда-то вы писали о чаевом налогетак напишите о налоге на сахар, который продается внутри страны пуд по четыре рубля шестьдесят копеек, а вывозится за границу стоимостью в один рубль двадцать девять копеек Разве же это не преступление перед бедным русским народом?
И князь Мышецкий (вице-губернатор и камер-юнкер двора его императорского величества) был вынужден признать: да, это преступление.
А кто узаконил сие преступление? продолжал Кобзев.
Он выжидал ответа
И ничего князю не оставалось, как снова подтвердить, что это преступление узаконено (посредством тайных премий сахарозаводчикам) самим правительством.
Только, пожалуйста, смутился Сергей Яковлевич, не допытывайтесь у меня далее, кто стоит во главе этого правительства. А то ведь мы с вами договоримся черт знает до чего!
Я вот так и договорился, грустно улыбнулся Кобзев. И не черт знает до чего, а вполне конкретнодо рудников в Сибири! Вас это не пугает, князь?
Мышецкий беспечно рассмеялся.
Честно скажу: мне более по душе быть губернатором. Хотя, если говорить откровенно, то я сторонник парламентарного правления!
Я так и думал, кивнул Кобзев. Конституцияэто сейчас очень модно А мужик толкует о земле!
Землянароду, я согласен, ответил Мышецкий, и пусть будет так. Но властьнам, свежим образованным силам. Нет, нет! Не подумайте, что я склонен признать компанию господ-погромщиков Богдановича и Дубровина. Ставку следует делать на таких людей, как тверские земцы Родичев и Петрункевич, как наши почтенные академисты Трубецкой и Ольденбург
Вскоре, после одного, казалось бы незначительного, события, собеседования спутников приобрели определенную цель.
Однажды вышли они прогуляться перед вагоном в каком-то заштатном городке.
Вдруг послышался могучий бабий рев. Толстая, грязная бабища лет шестидесяти облапила и навалилась на двух тщедушных солдат, изнемогавших под бременем непосильной ноши. Раскисшие от водки, потные, все трое отчаянно рыдали перед разлукой.
Толпа в страхе шарахалась перед ними в стороны, а баба время от времени стукала солдат головами, чтобы они поцеловались, а потом, вывернув мокрые, жирные губы, сама подолгу обсасывала их поцелуями.
При этом она басовито причитала:
И на кого же вы меня, соколики, спокидаете? Землячки вы мои приглядные! И на што ж это я вас кормила, поила, уся истратилась?.. Сколько винища-то вы у меня повылакали, сердешные! А тапереча, што же это и выходи-и-ит?..
Мышецкий и Кобзев пропустили мимо себя эту не совсем-то пикантную картинку русского житья-бытья, а близнецы фон Гувениусы в один голос сказали:
Фуй-фуй
Но-но! прикрикнул на них Мышецкий (в этот момент, перед этой мразью, он готов был защищать даже дремучее, как сыр-бор, русское пьянство).
Поздно вечером, докуривая последнюю папиросу, Мышецкий стоял в коридоре вагона.
А за окном пролетала тьма, пронизанная дрожащими огнями деревень, что навсегда затеряны в этом мраке. Вспыхивали, как волчьи глаза, костры на заснеженных пожнях. Придвинутые к самым рельсам, стояли могучие дебри и таинственно шевелили медвежьими лапами.
От этого жуткого мира, что глухой стеной стоял за окнами вагона, веяло чем-то беспробудно диким, ветхозаветным, издревле-языческим. Чудились во тьме частоколы славянских городищ, священные огни на плёсах, пение стрел на лесных опушках, перестуки мечей в отдаленных битвах.
И было как-то странно ощущать себяв пенсне, с папиросой в зубах, вылощенногопричастным к этому загадочному миру.
«Россия, печально, почти с надрывом, вздохнул Мышецкий. Что-то еще будет с тобою?»
И вдруг неожиданно для себя вспомнил он толстую бабу и ее проспиртованный голос: «А таперича, што же это и выходи-и-ит?..»