Год 1729-й год на Руси памятный: канун раздоров, крамол боярских и разливов крови российской
Ждите, люди, беды народной беды отечественной!
Времечко-то ненадежное без ласки к людям, без приветности душевной. Вот и воронья на Москве стало много. Старые люди крестились походя: «К беде, стал быть, коли каркают». Ивашке Козлятину, что у Ильи-пророка на Теплых Рядах дьяконствовал, опять виденьице было: будто бы покойный царь Петр Лексеич из гроба восстал, а от дыхания его так и пышет. Ивашка в приказе Преображенском пытан был и на огне ленивом, плетьми дран, показал допытчикам: мол, так оно и было восстал и пышет!
Приказ Преображенский тот вскоре уничтожили, и притихло бы вроде все: ни тебе «слова», ни «дела». Только у рогаток замшелые дониконианцы на люд прохожий двумя перстами грозились. О Страшном суде покрикивали сердито: «Нонешний Синод престол антихристов, скоро вера сыщется, и будет людям жить добро, да не долго!» А в кружалах и фартинах царских грамотеи книжные шепотком подметные письма читали. В них о райской землице сказано было. Есть, мол, такая за Хвалынь-морем, идти до нее надобно сорок дён, не оборачиваясь. А коли обернулся, милок, то и пропал
Крестьянство пребывало на Руси в великом оскудении: войны Петра I прошлись податями по мужицким хлевам да сусекам. Повыбили скотинку, повымели мучицу. Армия тоже притомилась в походах. Изранилась, поизносилась. Люди воинские от семей отбились блудными девами пробавлялись. А на базарах дрались, воровали и клянчили калеки обезноженные, обезрученные, стенами крепостными при штурмах давленные, порохом паленные Всякие!
Дорого дались России победы азовские, на лукоморьях Гиляни каспийской да в землях Свейских полуночных. Теперь офицерство промеж себя толковало так-то:
Ныне малость и отдохнем! Государь пока младехонек, войны не учнет. Лисичку где на охоте пымает и рад! Да и Верховный совет тайный, слава те господи, к миру склонен
А напившись тройной перцовой (которая горит свечку поднеси), рвали на себе мундиры жиденького суконца, рубили шпагами по тарелкам, плакались горько и себя жалели:
Мало, што ли, погибло да потопло нашего корени дворянского? На што нам Питерсбурх да галеры мокрые? Не нанимались в каторгу, чтобы грести по морю веслами Виват шляхетство!
И правда, Петр II от моря Балтийского отъехал подалее. Как явился в Москву на коронацию, так и остался в покоях дворца Лефортовского, на слободе Немецкой; в уши ему дудели бояре:
Вот, осударь, Москва-матушка куды-ы там до нее Питеру, что на болотах ставлен. Тамо-тко и дух гнилой, чухонский. И дичи той нету, а у нас эвон: из окна стебай лебедя любого еще десять летит к тебе, чтобы вашему величеству угодить
Царь-отрок на Москве прижился и закапризничал:
Что это умники, словно гуси лапчатые, о водах Балтийских пекутся? Не хочу плавать флотски, как дедушка! Велите на площадях указ мой под барабан бить: чтобы под страхом наказанья свирепого не болтать никому вернусь в Питерсбурх или нет! Мое то дело, государево: где желаю, там и живу
Кляня русские порядки и бездорожье, кутаясь в меха и одеяла, иноземные посольства тоже потянулись в Москву. Поближе к интригам двора, к теплым печам московского боярства, к варварской музыке бестолковых куртагов, к широкоплечим русским красавицам.
Петербург опустел. Замело сугробами едва намеченные першпективы. От Невского монастыря да с чухонской Охты забегали прямо в «парадиз» волки и выедали из будок сторожевых собачек. Иногда рвали в клочья и запоздалого путника. Флот получил из Москвы грозный приказ: «Далеко не плавать!»
В один из дней москвичи проснулись от грохота. По кривым проулкам, дребезжа станками, тянулся громыхающий обоз. Это переехал в Москву и Монетный двор. Где власть там и деньги. А следом за станками ехали великие возы с великими бочками. Везли в этих бочках не рыбу везли архивы Двенадцати коллегий. Без бумаг, как и без денег, не стало житья русскому человеку.
Петру II было тогда всего четырнадцать лет. Дядькою при нем состоял князь Алексей Григорьевич Долгорукий, а воспитание царя-отрока было поручено вице-канцлеру барону Андрею Ивановичу Остерману, который иногда прокрадывался в двери императора.
Ваше величество, не пора ли нам занятия продолжить?
Но барона силком выталкивал прочь дядька царя.
Ступай с богом, Андрей Иваныч, говорил Долгорукий. Кака там учеба? Каки еще занятия? Вчера только пороша выпала Собаки с вечера кормлены по первопутку волка травить едем!
Глава вторая
И по ночам в честные домы
вскакивал гость
досадный и страшный
Спит Москва боярская, развалясь дворами в темноте сугробов, в тупиках переулков, что бегут от Мясницкой вдоль Тверской-Ямской аж к лукавому на кулички. Одинокой искрой светится окошко на самом верху Сухаревой башни. Редко проползет в тени заборов хожалый, да хорошо (мертвецки!) спится пьяницам, которых утречком божедомы соберут в одну братнюю могилу без родства, без племени. И крест водрузят упившимся един крест на всю братию!..
От рогатки вдруг заголосил страж города:
Кто едет? Не худой ли человек? А то вертай вспять
На сытых лошадях под золотыми попонами ехали от заставы трое в масках, словно разбойники. «Эть!» сказал один и кистенем вмах уложил стража в сугроб, отлетела в сторону алебарда
Куды далее? спросил другой, постарше да в седле поусядистее. Сказывают, будто у Салтыковых девки хороши больно.
Запирают их, отвечал третий. Да и собаки злые
Кистенями взмахивая, ехали далее. Фыркали лошади.
Чей дом сей? спросил всадник, самый юный и верткий.
Апраксиных, кажись
Ломай! Тута девки живут, нами еще не мятые
Старший грузно обрушил забор. Самый юный худой и тонкий, с голосом петушка приказывал, а двое покорно его слушались. Взвизгнула отбитая ставня. Тишком влезли через окно в девичью. Старший двери сторожил, а молодые пошли мять девок
Снаружи на крик! ломилась уже хозяйская дворня. Ворвался народ с дубьем и плетками. Впереди всех (лютый, в слезах) наскакивал хозяин, граф Апраксин:
Бей, убивай разбойников Я в ответе! Огня, огня
Вздули огонь, и Апраксин, раскорячив босые пятки, вдруг начал стелиться по полу. Так и пластался, словно раздавленная жаба. И светилось лицо вельможи умильной радостью:
Ваше величество, почто через окошко жалуете? Завсегда и с параду принять рады Ай и молодечество, государь! Вот и выпала благость нашему дому-то
Разом упало дубье, вмиг опустились плети. Скинув маску, стоял юный отрок император. Друг его, князь Иван Долгорукий, штаны подтягивал, а возле дверей ухмылки строил егермейстер Селиванов.
Таились от людей и от света девки порушенные
Брысь, подлые! шипнул на них Апраксин. Вы, дуры, еще благодарить бога должны Честь-то! Честь-то кака!
И просил гостей нежданных откушать чем бог послал. Прошел царь с любимцами своими к столу. Наливки разные пробовали. Юный царь вина не любил.
Чу, сказал он, тихо Музыка-то откуда идет?
Притихли за столом. А из глубин дома всплакнула флейта. Повела осторожно. Так и тянуло на нее, словно в сон, и спросил князь Долгорукий хозяина:
Уж не у тебя ли играют, граф?
Ей-ей, заерзал старый вельможа, хитря. Ума не приложу. Видать, гостьюшки дорогие, это из дому Салтыковых слыхать
Но царь встал, на потолки указывая:
Не ври! Вот тут веди в покои верхние!
Апраксин снова пластался перед царем:
Ваше величество, смилуйтесь Женишка моя, старуха А человек ейный на што он вам, молодцам экиим?
Сказывай где? прикрикнул император
Упали засовы с дверей. Потаенные. Коптила свеча. Прикованный длинной цепью, сидел на полу белобрысый малый в бархатном кафтане. И держал перед собой флейту нежную, сладкоголосую.
Ты кто? спросил царь узника. Музыкант?
Нет, отвечал парень, бренча цепью. Я есть куафер графини Апраксиной Землепашец провинции Нарвской, зовут же меня: Иоганн Эйхлер А что играю так скушно мне!
Ванька Долгорукий цепь поднял с пола.
Тяжела, сказал. А за што ты в железах сиживаешь?
Сижу на цепи, потому как ведаю женский секрет своей госпожи, и боится она, как бы не выдал я!