В драке сцепясь, выкатились на лестницу. Потом на крыльцо. Оттуда на улицу. Сбежался народ поглядеть, как бьются персоны знатные. Обер-камергер да генерал-прокурор!
Почто смиренно стоим? заволновался какой-то ярыга. Не видите, что высокий Сенат бьют?.. Эй, гвардию сюды!
Каку им гвардию, отвечала толпа со смехом. Дерутся-то они, видать, партикулярно. По нуждам собственным Тута поношения высокому Сенату нетути! Пущай колотятся, оно же занятно!
За ярыгу вступились двое, подбили нищего. А за нищего уже десять влезло. Потом и все, кто стоял стороной, в одну кучу свалились, не разбирая кто кого, и тут пошла такая веселая работа, что куда голова твоя, а куда шапка Петька Сумароков не удержался: тоже в схватку вошел, кулаком работая.
Ты Ваньку, Ваньку бей! азартовал Ягужинский. Коли ты Ваньку собьешь, я тебе Аньку-младшую с потрохами отдам
А князь Иван в коляску свою заскочил, Иогашка Эйхлер ему паричок с земли поднял, помог отряхнуться.
Посватались мы к чертям, теперь посватаемся к ангелам Эй, везите меня прямо в дом Шереметевых на Никольскую!..
Ангел Наташа сиротою жила. Знаменитый фельдмаршал граф Борис Шереметев породил ее на старости от вдовы Нарышкиной, а вскорости «скончал живот свой». В долгах и в славе! Затем и мать Наташина вином опилась, умерла в горячечной потрясухе. Дом богатой сироты ломился от женихов. Ревела по вечерам музыка. Пялились на Наташу мамки да свахи. Но девочка вдруг заявила братьям:
Высокоумная! А чтобы не было на мне слова худого да поносного, заключаю себя в одиночестве. Веселье еще будет поспешу-ка я скуки попробовать!
И затворилась: читала, алгеброй занималась, шила, сочиняла песни, рисовала и чертила из геометрий разных. Два года так! Не могли ее выманить, чтобы под венец увести
Однажды постучались к ней в комнаты:
Братец Петр Борисыч вас до себя просят
Вздохнула тут Наташа, закрывая готовальню. Явилась.
Графинюшка, сказал ей братец Петя, а вот князь Иван из славного дому Долгоруких честь оказал: твоей руки просит
Наташа посмотрела на свои детские ручонки в красках они, в туши да в заусеницах. И застыдилась:
Ни к чему сие. Мне ли до утех любовных?
Брат круто повернулся на каблуках, чтобы уйти. А в ухо сестрице успел шепнуть: «Дура соглашайся!» Молодые остались одни. Долгорукий стянул с головы громадный парик-аллонж:
Гляньте на меня, Наталья Борисовна: ведь я курчавый!
Ой и правда, засмеялась Наташа. Да смешной-то какой вы, сударь, без парика бываете
Ангел Наташенька, позвал ее князь Иван. Посмотри же еще разок на меня Неужто не нравлюсь тебе какой есть?
Посмотрела она. Стоял перед ней генерал-аншеф и полка гвардии Преображенской премьер-майор. Горели на нем ботфорты, блистала каменьями шпага, сверкал на поясе золотой ключ обер-камергера. И все это в двадцать лет Куртизан царя!
Наташа, признался Иван, беря ее за руку, свадьбу день в день с царской играть станем Я неладно жил до тебя. Блудно и пьянственно. Ты и сама про то ведаешь. Однако не бойся: я тебя не обижу. Мы с тобой хорошо жить будем Веришь ли?
Наташа ответила ему взглядом чистым, как у ребенка:
Отчего же не верить, коли ты говоришь? Хорошо так хорошо, а плохо так плохо Истинно ведь так?
Вернулась затем к себе, раскрыла любимую готовальню:
Боже, всем мил князь Иван Только зачем при дворе состоит царском? Уехали бы в деревню, вот рай-то где!
А в древнем, как сама Русь, селе Измайлове все по-старому. Божницы и киоты, дураки и дуры, заутрени, шуты гороховые, клопы, тряпье, грязь, вонища (тут «гошпиталь уродов»). И рыгает сытая вороватая дворня, икают вечно голодные фрейлины
С утра до ночи валяются на постелях две сестры Прасковья да Екатерина Иоанновны, дочери царя Иоанна Алексеевича. Прасковья, та уже совсем из ума выжила: под себя ходить стала, левую ножку волочит, плетется по стеночке. Иногда вдруг за живот схватится, возрадуется:
Ой, понесла, понесла Вот рожу! Сейчас рожу!
Дура дурой, а в девичестве не засохла: еще при Петре, суровом дяденьке, привенчала к подолу себе вдовца-генерала Дмитриева-Мамонова, с ним и жила тишком. А сестрица ее, Екатерина Иоанновна, та все больше хохочет и наливками упивается. От мужа-то своего, герцога Мекленбургского, который лупил ее как сидорову козу, она с дочкой давно удрала теперь на слободе Немецкой туфли в танцах треплет. «Дикая герцогиня» так прозвали ее в Мекленбурге. От пьянства, от распутства герцогиня Екатерина распухла, разнесло ее вширь. Хохочет, пьет да еще вот дерется как мужик, кулаками, вмах А что с нее взять-то? Ведь она дикая
Феофан Прокопович гость в Измайлове частый и почетный. Забьется в угол хором, горбоносый и мрачный, посматривает оттуда на разные комедийные действа Вот и сегодня тоже.
«О, свирепый огнь любви!» сказала прекрасная Аловизия. «О, аз вижу земной рай!» отвечал маркиз Альфонсо. «Я чаю ад в сердце моем». «Хощу любити и терпети», провыл маркиз (треснуло тут что-то это фрейлина раскусила орешек). «Хощу вздыхати и молчати». «Прости, прекрасная арцугиня», отвечал маркиз (а рядом с Феофаном кто-то с хрустом поспешно доедал огурчик соленый). «Прошу, сказал маркиз, изволь выразуметь». «Чего вы изволите?» удивилась прекрасная Аловизия. «А что вы говорить хощете?..»
Веселая комедия «Честный изменник, или Фридрих фон Поплей и Аловизия, супруга его» закончилась. Феофан Прокопович крякнул, потянул за шнур кисет с часами. Тянул-тянул-тянул, но часики не вытягивались. Так и есть: обрезали. От часов остался один лишь шнурок на память вечную неизбытную Ах, так вас всех растак! Стуча клюкою, косматый и лютый, встал непременный член Синода перед Дикою герцогиней Мекленбургской:
Голубка-царевна, уж ты не гневайся. Токмо опять обшептали меня людишки твои. Кой раз смотрю у вас материи комедийные и по вещам одни убытки терплю. Плохо ты дерешь свою челядь
Ближе к вечеру вздохнули у ворот запаренные кони, девки припали ртами к замерзшим окнам оттаивали дырки для глаза:
Батюшки, красавчик-то какой Охти, тошно мне!
Сбросив в сенях плащ, залепленный снегом, легко и молодо взбежал наверх граф Рейнгольд Левенвольде посланник курляндский и камергер русский. Разлетелся нарядным петухом перед герцогиней, ногою заметал мусор, тыкалась сзади тонкая шпажонка.
Миленькой сладкой-то, пищали по углам девки.
Пахло в закутах водкой и потом. Пьяные лакеи храпели под лавками. С полатей соскочила слепая вещунья вдова матросская.
Сказывай паролю мне! крикнула. Не то из ружья бабахну!
Никитишна, велела ей герцогиня, а ну приударь-ка!
Старуха, вихляясь, пустилась в пляс. Крутились нечистые лохмотья ее, посол кланялся, а Дикая смеялась. Провела она гостя во фрейлинскую. Полунагие, вприжимку одна к другой, лежали фрейлины. С просыпу терли глаза. Одна из них (совсем еще ребенок) громко заплакала Герцогиня залучила посла в свои покои, завела разговор с ним семейный:
А что сестрица моя на Митаве? Пишет ли вам?
Левенвольде передал на словах: не лучше ли, сказал посол, Анне Иоанновне самой приехать на свадьбу царя в Москву, чтобы подарки иметь, но разрешат ли ей выехать из Митавы господа верховные министры, которые очень строги и денег не дают больше
Мекленбургская дикарка погрозила красавцу пальцем:
А вы, граф, все шалите? Говорят, с Наташкой Лопухиной?
Пальчиком, осторожно, Левенвольде стукнул ее по груди.
Пуф-пуф, сказал он, играючись
Выехал из села уже за полночь. При лунном свете достал даренный впопыхах камень. Присмотрелся к блеску граней:
Дрянь! и выбросил любовный дар за обочину
Вот из этого села Измайлова, словно из яйца, давно протухшего, и вылупилась герцогиня Анна Иоанновна, что сидела, словно сыч, вдали от России на Митаве Странная судьба у вдовицы!
Брак Анны был «политичен» и выгоден Петру I. Герцог же Курляндский, прибыв в Петербург для свадьбы, словно ошалел от обилия спиртного. Так и заливался русскими водками! Но едва не погиб от трезвой воды: такая буря была, такой потоп от Невы, что избу с новобрачными понесло прочь от берега едва спасти успели. Наконец, отгуляв, молодые тронулись на свое герцогство на Митаву. Но отъехали от Петербурга только сорок верст: здесь, возле горы Дудергоф, молодой муженек Анны Иоанновны дух спиртной из себя навеки выпустил