Наутро же все это казалось, конечно, чем-то совсем далеким, невозможным, недостижимым; Вера, натянув свитер, красила перед зеркалом губы; я смотрел на нее; тетак думаю я теперьотнюдь, разумеется, не случайные, но пожалуй, лишь на мгновение появляющиесяне появляющиесяна этих страницах персонажи моей тогдашнейв известном смысле и теперешнейжизни (я пишу им отсюда; я звоню им время от времени из соседнейтам есть, как сказано, почта, на почте же есть телефондеревушки; они тоже мне пишут сюда) те, в высшей степени не случайные персонажи моей жизни, короче, с которыми, собственно, и жил я: там, в том городе, покинутом мною, в конце концов привыкли, я помню, видеть нас утромвдвоем; Вера, поначалу старавшаяся ни с кем из них не встречаться, тоже, в конце концов, перестала их избегать; я варил кофе; мы завтракали на кухне; в обманчивой темноте подъезда я в последний раз целовал ее; у входа в метро мы прощались; с тайной, конечно, тоскою отправлялся я платить свою дань: ненавистно-неописуемому.
И вот так (думаю я теперь) вот так, понемногу возвращаясь ко мне, возникает на карте эта зима: единственная, еще и еще раз, единственная из тех далеких, не существующих более зим, похожая в чем-то на здешние, приморские зимы.
Она была, в самом деле, теплой, темной и снежной; снег, выпав однажды, шел уже почти без остановки, огромными мягкими хлопьями, засыпая дома, засыпая деревья, карнизы, крыши, скамейки; и вдруг, ненадолго, обрывался; и тут же, совершенно отчетливо, как будто проведенные кем-то, какой-то, уверенной и осторожной рукою, проступали все линии, контуры: крыш, карнизов, домов; и в другие дни, я помню, все это вдруг расплывалось, текло, чернело и таяло; внезапные капли, на ветках деревьев, стеклянным блеском вспыхивали под каким-нибудь, например, фонарем я же встречался, как сказано, с Верой; с Алексеем Ивановичем; и лишь совсем редкос Максом: с Максом, истинным героем моей, в ту пору, в ту зиму, в том городе еще бесконечно-далекой от осуществления, но уже втайне, и все решительнее, помышлявшей об осуществлении истории.
Зима, как сказано, это самое глубокое время года; все прочие времена поверхностны рядом с ней.
Уже был, значит, август: начало всего; уже был, значит, город: огромный, невероятный, таинственный; и уже (так думаю я теперь) уже нечто театральное, уже некий театрвообще и какой-тоно уже втайне присутствовал, может быть, в моих планах и помыслах. Я еще сам не знал, может быть, что мне с ним делать; я уже, наверное, понимал, что обойтись мне без него не удастся.
То была лишь некая мысльнекая мысль о некоем, значит, театремысль, подобно облаку или, скажем, туману, сгущавшаяся во мне самом. Я закрывал глаза; я виделвдали, в ночной и призрачной перспективетеатр: некий зал и некую сцену: зал, отчасти похожий, пожалуй, на зал того деревенскоготого пригородного, если угодно, кино, куда мы ходили некогда с Максом, куда мы зашли в последний раз в августе, зал, как будто перенесенный оттуда, из августа, из до-августав город, в сплетение улиц, путаницу переулков, вместе с черными окнами, фанерными креслами. И что-то, казалось мне, что-то должно было случиться там, на этой сцене, в этом театре: как-то связанное, разумеется, с моей, уже упорно стремившейся к осуществлению историей, с ее, истории, дальним замыслом, нарастающим ритмом: но я еще сам не знал, конечно же, что.
Я искал соответствий; я очень часто ходил в театр в ту зиму (обычно, я помню, с Верой: она же и не подозревала, конечно, о моих тайных намерениях: что, в свою очередь, втайне меня забавляло); я посмотрел, в самых разных театрах (их весьма много в том городе: огромном, невероятном), самые разные, совсем непохожие друг на друга, то более, то менее удачные, конечно, спектакли; я не находил соответствий.
Всякий раз была какая-то пьесао чем-то; и значит (так думал яв антракте, к примеру) и значит, какая-то жизнь, выведеннаязачем-тона сцену; мне же виделось что-то простое и чистое, отрешенно-призрачное, почти абстрактное, может быть. То была лишь некая мысль, как сказано; она двигалась: я видел ее движение; в совершенно пустом, пленительно-абстрактном пространстве набрасывала она: некий зал и некую сцену, ряды кресел ичто же? И я открывал глаза, среди ночи, или вдруг останавливался, по дороге из театра домой, и с удивлением посмотрев на меня, Веравновь и вновь я брал ее за рукувновь и вновь спрашивала менячто случилось.
Нет, ничего.
Ничего и не случалосьтам, на сцене, в театре. Ничего и не было больше, так думаю я теперь, был только театр, как сказано, белые стены, фанерные кресла, и город, по которому мы возвращались домой, иавгуст, август, конечно.
Ничего больше не было; а между тем, уже все, так думаю я теперь, почти все уже отсылало, уже обращало меня к моим планам и помыслам, к этой, если угодно, уже стоявшей передо мною задаче: и вечера, и ночи, и сугробы, и снег, и мелкие капли на ветках деревьев, и разводы розоватого дыма над городом, и все соответствия, которые находил я, внезапные совпадения: с чем-то, уже написанным, и даже несовпадения, и даже несоответствия, решения, для меня неприемлемые, возможности, для меня невозможные, и даже, так думаю я теперь, и даже те неописуемые, если угодно, дома, проспекты и улицы, по которым и мимо которых ходил я, разумеется, изо дня в день, та неописуемая, если угодно, жизньне-жизнь, если угодно, к которой я был тоже, конечнокак и Макс, к примерупричастен, в которой я тоже, конечно, участвовал, и которая, ни к чему не призывая меня, уже словно бросала мне вызов: самой своей неописуемой невозможностью.
И не только здесь, думал яплатя, например, свою дань, не только здесь, в самой этой жизни, приходится мне с неюсчитаться, но и там, должно быть, на тех, еще не написанных мною страницах, предстоит мне посчитаться с нейкак-то.
И хотя я еще сам не знал, конечно же, как, уже сами эти, все снова и снова возвращавшиеся ко мне мысли, так думаю я теперь, уже сами по себе были, еще неуверенным, но уже, конечно, ответомответом на ее вызов, и втайне поднимая меня над нею, как ничто другое, я помню, помогали мне еевынести.
Она есть, думал я, ее как бы нет, вот в чем дело и то, что не поддается описанию, описывать, конечно, не следует. Но и просто-напросто вычеркнуть ее, думал я, но и взять ее, просто-напросто, в скобки я тоже, разумеется, не могу. И тогдачто же?..
И я опять останавливалсяпо дороге домой, заплатив свою дань; и затем встречался где-нибудь с Верой, у выхода из метро, или шел к Алексею Ивановичу, в глубь переулков.
И все это (думаю я теперь) все это вновь получило, может быть, некуюнастоятельность, неизбежность, когдасмущаясь: конечно, волнуясь: конечноя действительно рассказал о моих(я же и говорил с ним, я помню: смущаясь, волнуясь, но и с тайной надеждой на какие-то, важнейшие, указания: и как если бы он, Алексей Ивановичименно он и только он, может быть, способен был придать этим мыслям, еще совсем смутным, этим помыслам, еще безнадежно расплывчатым, ту неизбежность, ту настоятельность, ту отчетливость и ту безусловность, которых, своими собственными силами, достичь они не могли, я не мог) когда, следовательно, я рассказал Алексею Ивановичу о моих, уже отчасти, впрочем, знакомых ему, еще безнадежно-расплывчатых (так, во всяком случае, казалось мне, покуда я говорил) помыслах, надеждах и планах: о Максе, об августе и даже, кажется, о театре; Алексей же Иванович (я ждал чего-то подобного: сказал он, я помню, вот как? конечно) Алексей же Иванович, внимательно и даже очень внимательно (чем я немало был удивлен и за что я до сих пор ему благодарен), выслушав мой рассказ (вполне путаный), спросил меня, между прочим, читал ли ямир названий разбилсяи выяснив, что нет, не читал, подошел к книжному шкафу, открыл его, нашел, вынул и протянул мне тот самыйв белой с черными полосами обложкеуже давным-давно появившийся на этих, моих страницах, в моем собственном романероман: тот самый роман, разумеется, который впоследствии, много позже, мы, Макс и я, обнаружили, как сказано (или вернее: как рассказано мною) в некоей, вдруг запахнувшейся за нами аллее, на некоей, уже давным-давно упомянутой мною скамейке и это (так думаю я теперь) и это тоже было одно из моихнезабываемых чтений. Я привез его, как уже говорилось, с собою; я снова читаю его с разных мест, с середины, с начала; я вспоминаю, конечно, ту далекую и очень далекую, зимнюю и снежную ночь, когда, простившись с Алексеем Ивановичем (он проводил меняон почти всякий раз провожал меня: до метро) возвратившись домой, выпив чаю и еще не вполне, разумеется, успокоившись после только что сделанных мною, впервые сделанных мною признаний, я открыл его, уже лежа в постели, и прочитал первуювот онаи вторую, и третью, быть может, страницу, и дальше читать не смог, и заснул, и на другой день, и на третий, я помню, никак не мог вчитаться в него, в этоттак думаю я теперьсо всех сторон обозримый, открытыйкак дворец на холмено может быть именно потому требующий терпения, времени (как если бы его нужно было обойти кругом, целиком, заглянуть внутрь, вновь отойти, и посмотреть на него, к примеру, с другого какого-нибудь холма, и снова приблизиться, и войти в него, наконец, неважно через какую, боковую ли, парадную дверь) в этот роман, следовательно, создающий свои предпосылки; и не мог понять поначалу, что, собственно, в нем происходит и происходит ли (думал я) вообще что-нибудь; и вдруг вошел в него, совпал с его ритмом; и за один, я помню, бесконечно-долго тянувшийся и очень быстро, разумеется, пролетевший, неожиданно-ясный, за окном и на снегу соседней крыши блестевший, солнечный денья был свободен от неописуемого, я, кажется, и не выходил в тот день из домупрочитал его почти весь; за ночь дочитал до конца; и на следующий день вновь стал читать его, с разных мест, с начала и с середины.