Уже было совсем темно; уже горели редкие, тусклые фонари; желтоватый отсвет их лежал на снегу; тени домов, очертанья деревьев, притянутые, на мгновение, светом, тут же вновь отступали, терялись; улица, проваливаясь в темноту, заканчивалась где-то рядом, в двух шагах, за углом; сугробы казались огромными и все это, подступая вплотную, обхватывая, почти обнимая, как будто заворачивало, укрывало, укутывалоего, меня, насв какое-то, сотканное, казалось, из мороза и мрака, из снега и света, из скрипа шагов на снегу и быстрых снежных касаний, огромное, неожиданно-теплое, удивительно-мягкое, первыми звездами, думал я, как будто расшитое покрывало. Уже было совсем темно; горели, чуть-чуть подрагивая, редкие, тусклые фонари; лаяла, вдалеке, собака; умолкала; вновь принималась лаять и уже не было, уже не могло быть выхода из всего этого, из снега и света, из мороза и мрака и эти улицы, заканчиваясь за углом, не вели уже никуда и эти деревья уже не были больше деревьями, но призрачно разрастаясь, превращались, где-то там, в вышине, в снежный мрак, безмерную ночь и Макс, шагавший рядом со мною, уже не был более Максом, но был лишь смутной тенью, скрипом шагов на снегу и я отставал от него, и смотрел ему вслед, и терял его, на мгновенье, из виду, и оставался совсем один, в темноте, в тишине, укутанный, укрытый и спрятанный и ближайшая звезда была ближе ближайшего дерева и уже не могло быть, не было выхода и эти улицы не вели уже никуда и эти объятия были тугими, мягкими одновременно и это покрывало огромным, теплым, темным и снежным и кроме него, и за ним, в целом мире, в целом свете, вообще ничего уже не было.
Станция; поезд.
И думая, разумеется, каждый о своем, одновременно о разном, мы всю дорогу молчали, и в окне была, разумеется, ночь, призраки наших лиц, далекие огни, внезапные станции.
И лишь возвратившись в город, простившись с Максомон же, Макс, прощаясь со мною, посмотрел на меня почти так же, с тем же самым, напряженным, тревожным, возбужденно-пристальным выражением глаз, с каким он смотрел на меня, на том же или, может быть, на соседнем перроне, в начале нашей поездкиона закончилась, следовательно, тем же, с чего началасьи так же крепко, и так же быстро выпустив ее, пожал мою руку, и таким же быстрым, решительным, почти деловитым голосом сказав мне: вот и все, до свиданья исчез (его, Максово, совершенно неописуемое жилище находилосьзаметим в скобкахи до сих пор, надо думать, находитсявсего в каких-нибудь пятнадцати минутах ходьбы от вокзала; мне же еще надо было ехать на метро, затем на трамвае):лишь возвратившись в город, простившись с Максом, еще раз, добравшись до дому и входя в подъезд, обернувшись, я вдруг снова почувствовал быстрое, влажное (из каких-то щелей, каких-то трещин) влажное, сумрачное дуновенье весны; и затем уже чувствовал его постоянно, с каждым днем все отчетливее; и через несколько дней от зимы и мороза, от сиянья и снега, силы и крепости не осталось уже и следа; и город, улицы, тротуары и мостовые, облака и деревья, дворы и крыши, карнизы и окна, все это вдруг растеклось, расплылось, все это, подгоняемое влажным, весенним, порывами налетающим ветром, все это поплыло вдруг куда-то, само, конечно же, не зная куда.
20
И все-таки: что же было тогда, в августе, в начале всего?
Отступая в прошлое, события и вещи меняют свою природу; время, лежащее между ними и нами, высвечивает их по-новому и поворачивает к нам по-иному; волшебную легкость обретают их очертания.
Но есть блаженные минуты, как сказано, блаженные минуты, когда само настоящее видим мы так, как видим обычно лишь прошлое, с той же отстраненностью, с тем же вниманием, свободные, пусть ненадолго, от всего случайного, всей сумятицы, путаницы возвращенные к себе самим и в то же время приподнятые над самими собою, совершенно ясно, прямо напротив блаженные минуты, которые бывали, пожалуй, и до, бывали (бывают), конечно, и после этого августа, и которые тогда, в августе что же?
Ах (думаю я теперь) он сам, этот август, со всеми его деревьями, улицами, тропинками, просеками, дождем, туманом и холодом, сменою дней, вечеров, засыпаний и пробуждений, вдохом и выдохом, он сам кажется мне, теперь и отсюда, одной такой, блаженной минутой, чудесным образом растянувшейся: на целый, на целый месяц.
Вот как? Конечно.
Был август, начало всего; шел дождь; темнела дорога; дрожали, еще не падая, мокрые желтые листья; в лесу уже пахло грибами, горькой прелью, влажной землею; стволы деревьев терялись в сумрачной дымке.
И все это словно входило в меня, само собою, вместе с дыханием и, впервые в жизни оставшись один, я бродил, как сказано, по улицам, по лесу, сам не зная зачем, просто так и смотрел вокруг, удивляясь, как будто впервые и было это особенное, еще раз, тревожное, потаенное, тайное, осеннее ощущение жизни, дождя и холода, тумана и влаги, мокрых листьев, мелких капель, по рукаву стекающих на руки ощущение жизни, отпущенной, впервые, на волюи тут же, конечно, заблудившейся, затерявшейся где-то, среди деревьев, в тумане и холоде заблудившейся, затерявшейсяи как будто вобравшей, впитавшей в себя этот холод, туман, падение капель, дрожание листьев неотделимой от них.
А ведь все уже начиналось, как сказано, начиналось, завязывалось и я уже слышал его весь целиком, этот безмерный, безмолвный, неумолкающий, из трех, если не четырех призывов состоящий призыв и уже думал, уже думал, как сказано, об ответе и после всех блужданий были, как сказано, долгие, бесконечно-долгие вечера и я вспоминаю теперь, как, отрываясь, к примеру, от чтенияя очень много читал тогда, в августея впервые прочитал тогда некиемир названий разбилсяочень и очень многое, во мне самом, определившие сочиненияони тоже были: призывом как, сидя, например, в моей комнатепервой из трех, ближайшей к верандеза столом, отрываясь от чтения, я открывал тетрадь, и брал ручку, и прислушиваясь к шелесту веток, шуму сада, падению капельнет, я еще не знал о чем, чтоя не решался еще ничего написать, и поднимал голову, и смотрел в окно, в темноту за окном, и оттуда из темноты, вместе с тенью стола и призраком лампы, смотрел на меня, казалось мне, кто-то, кто-то прежде неведомый, решительно незнакомый, упорно и пристально. И я вставал, я помню, вставал, уходил и заходил, в одну, в другую, зажигая в них свет, и медлил в третьейстоловой, собственнопроходной и как бы добавочной комнате, и садилсянеужели он до сих пор стоит там? на узкий, с круто изогнутыми, по бокам его, деревянными ручками, зеленой тканью обитый диван, и снова вставал, уходил, и шел на веранду, и выходил на крыльцо, и посмотрев на блестящие, мокрые, из открытой двери у меня за спиною, из окна моей комнаты освещенные листья сирени, отсветы фонаря на асфальте, за забором и елями, и вдохнув, еще и еще раз, уже ночной, влажный, травою и зеленью, невидимым лесом, дождем и далью пахнущий воздух, вновь и вновь возвращался, конечно, в моюс зажженной лампою на столе, с тенями и сумраком по углам, так знакомую, как никакая другая никогда уже мне знакома не будет, разумеется, комнату, и еще не решаясьнет, не решаясь ничего написатьне зная как, не зная о чемкак будто ждал, прислушиваясь, чтобы сами собою, откуда-то, из какого-то, так думаю я теперь, как будто впервые, в августе, услышанного мною безмолвия, вместе с шелестом веток, падением капель, пришли ко мне слова, мысли неприходившие. И вновь, поднимая голову, смотрел я, конечно, в окно, и оттуда, из темноты, смотрел на меня по-прежнему кто-то, совсем, казалось мне, незнакомый, упорно и пристально стоял там, в саду, за окном, стоял, смотрел на меня и вдругя гасил светисчезал, вместе с призраком лампы, исчезал, уходил, вновья зажигал другую лампу, возле кроватино уже как будто вдали появлялся, и опять, и опять уходил, и наверное, еще долго, так думал я, уже засыпая, еще очень и очень долго, наверное, всю ночь, может быть, бродил где-то там, среди пустых домов, застывших деревьев, по дорогам и улицам, бесконечно. И когда я гасил свет, ночь, с ее далекими звуками, протяжными отзвуками, шумом сада, перекличкою поездов, охватывала меня, окружала, окутывала и мне снились какие-то станции, какие-то полустанки, разъезды, рельсы, шпалы, мосты и на другое утро все начиналось сначала, и я подходил к окну, отдергивал шторы, и смотрел, все с тем же, уже почти не покидавшим меня удивлением, на все ту же сирень, те же ели, серое небо, и одевался, натягивал свитер, надевал сапоги, куртку, и выходил из дому, и по еще не проснувшимся лужам, взрывая их сон, шел, как сказано, к станции и вот так, как сказано, увидел я Максаистинного героя моей истории: если это историяМакса, с которым мы уже были когда-то знакомы, в той, какой-то, предшествующей, в августе, в начале всего от нас обоих отступившей и отдалившейся жизни, с которым мы встретились, в августекак будто впервые.