Еще осторожнее, затаив дыхание, подполз-таки к пулеметчице, с маху схватил ее за плечи, рванул на себя, втискивая голову в рыхлый снег.
У батальонщицы снегом забило рот, глаза, уши, и она даже не отбивалась.
Михайла Саврасов подумал, что Терехов придушит ее тут же. Но Терехов рванул с нее шинелькрючки выдрал с сукном. Живо снял ремень, бросил, крикнув Григорию Петюхину:
Подмоги, чаво глядишь? Стаскивай сапоги и всю ее амуницию.
Нагую пулеметчицу с растрепанными черными волосами Терехов с Петюхиным потащили под руки спиною к черному толстому дубу, подняли ее там в рост, руки назад, вокруг ствола и привязали ремнем.
Эт-таааа штоооо тааакооое! раздался могучий голос Ноя Лебедя.
Никто из казаков не слышал, как по чащобе продрался к ним Ной с кольтом в руке, а за ним его верный ординарец Санька с наганом.
Терехов резко повернулся, вытаращив ошалелые белые глаза, не выпуская из рук карабина с засланным патроном, хотел пальнуть в Коня Рыжего, но тот отбил рукой ствол в сторону, грохнул выстрел. Ной с необычайной проворностью ударил Терехова рукояткой револьвера в лобс ног сбил, вырвал карабин, оборвал шашку, бросил в сторону, вытащил наганв минуту управился.
Петюхин с Саврасовым не сопротивлялисьсами отдали карабины и револьверы. Шашку Петюхин не хотел снимать.
Пристрелю! крикнул Санька. Сымай сичас же!
Под трибунал пойдете все трое! малость охолонулся Ной Лебедь. За самосуд! За нарушение приказа! Это уже не бой, а казнь без суда и следствия!
У Терехова кровью залило глаза и щеки, он все еще утробно рычал, смахивая кровь тылом руки, ощупал лобчереп, кажись, не проломан.
За митинг мстишь? зло спросил Терехов, тяжело поднимаясь. Завяжем узелок, помни! Не век при большевиках будешь носиться на красных копытах. Когдай-то слетишь с них!
Не стращай, вша, очкур не пережуешь, отпарировал Ной. А мщения у меня нет. Ни за митинг, ни за то, как ты меня со своими казаками скарауливал у станции! Нету мщения, а есть справедливость.
У большевиков, што ль, справедливость сыскал? огрызнулся Терехов, зачерпнув горсть снега и прикладывая ко лбу.
А что большевики? Миллионщики или кровопивцы?
Ной Васильевич, онаживая! крикнул Санька.
Кто живой!
Да батальонщица. Ей-бо, живая! Это ж та самая пулеметчица, которая была
Не болтай лишку! оборвал Ной Саньку. И казакам: Стал быть, изгальство учинили?
Не было изгальства, отверг Григорий Петюхин. Ты бы хоть выслушал нас. Эта стерва, кивнул на батальонщицу, двенадцать казаков из взвода убила. Мало, да? Мало? И мово брата, Василья, пристрелила из карабина. Брата Кондратия Филипповича, Михайлу. Мало, да?
Одна убила, что ли? Бой есть бой! А над этой почему особую казнь умыслили? Баба ведь она. За изгальство ответ держать будете. И за нарушение приказа.
Молчали.
Гони их, Александра, до взвода Афанасия Мамалыгина, как арестованных. Передашь Мамалыгину мой приказ: доставить их на губу под строжайший арест. Ухари! Скажешь Мамалыгину, чтоб послал казаков подобрать пулеметы, убитых, а так и коней. Потом доглядывать будешь по всей позиции, чтоб не осталось чего.
Трогайсь! приказал Санька.
Терехов остервенело матюгнулся и пошел первым, подобрав свою папаху, за ним Григорий Петюхин и пожилой Саврасовслед в след.
II
Смертница готова была втиснуться в ствол дерева, уставившись на рыжебородого казака немигающими черными глазами.
Взгляды их встретились, словно накрепко затянули узел, не развязать.
Один мигвсего один миг охватного, объемного взгляда. Белое лицо, словно из него выцедили всю кровь, чуть открытый рот с белеющими плотными зубами, трясущиеся губы и подбородок с ямочкой, маленький, чуть вздернутый нос, большие, страхом насыщенные глаза, пряди волос по плечам до маленьких опавших грудей и напряженное дыхание.
Она вдруг сползла вниз, и руки ее безжизненно упали на снег. Но где же ее одежда? Ной глянул туда, сюда, побежал к плотному кустарникунашел! Схватил в охапку все, что валялось разбросанным, примчался, а пулеметчица ревет, ревет в голос, сотрясаясь всем телом. Бьется, бессвязно выкрикивая: «Не я! Не я! Не я! Убейте меня, убейте!..»
Снег таял на ее голом теле, оседая крупными каплями, волосы в снегу, спутались комом. Попытался надеть байковую рубаху, но батальонщица вцепилась ему в бороду, булькая невнятными словами, а глаза дикие, ошалелые. «Вот оно как после смертной казни отходят, господи! Хоть бы умом не тронулась. Беда! Не бросать же ее в таком положении».
Да охолонись ты, дура! Охолонись! Или те не морозно кататься по снегу! Сгинешь, язва! Дуры вы, дуры! Из благородных барышень, должно. В Сибири такой дуры отродясь не сыщешь!
Из Сибири я. Из Сибири! Только убейте поскорее!
Ври! Ты Сибирь-то, поди, не нюхала, миролюбиво сказал Ной, натягивая шинель на пулеметчицу, и потом затянул армейским ремнемкрючки все были вырваны. Из шапки вытряхнул снег, надел ей на голову, не заправив волосы. Сапоги настылихолоднющие. Взялся оттирать ноги пулеметчицыне сопротивляется, хлюпает носом. Где ты бывала в Сибири? спросил, чтобы пришла в себя поскорее. В книгах, однако, читала про Сибирь?
Я в Сибири родилась! Ах, да не все ли вам равно?!
Где? дрогнул Ной.
В Минусинском уезде, на Амыле.
Деревня какая?
Белая Елань на Амыле. Там у нас тоже казаки. Каратузской станицы, Монской, Арбаты, Таштыпа совсем как малый ребенок лепетала бравая воительница.
Господи прости. Я со станицы Таштып. Лебедь моя фамилия.
Я в Таштып не раз ездила. У отца там кожевенный завод был.
Экое! Один у нас заводЮскова, миллионщика. Ты, стал быть, самого Юскова?
Ной слышал про миллионщика Юскова: «Чужое сожрет, свое сожрет, из-под себя сожрет и не поморщится».
Сказал:
Ах ты, якри тя! Чего ж ты, дура, сразу не сказала, что ты сибирская, а не питерская? Экое! Знать, мильены папаши погнали тебя в батальон смерти?
«Мильены»! Нету у меня мильенов, нету у меня папаши! вздыбилась пулеметчица. Есть душегуб, который терзал меня, как вот вы, казаки рыжие, зверь зверем. Если бы всех вас вместе с папашей под пулеметузнали бы, какая я миллионщица. Боженька! Что ты меня не пристрелил?
Ладно, ладно, не сопливься, бурчал Ной. Моли Бога, что подоспел вовремя. Ну, чего? Вставай!
Нога у меня подвернулась.
Батальонщица, поднявшись, зацепилась за какую-то корягу и сунулась лицом в снег. Ной подхватил ее на руки и вынес из леса.
Сейчас на коне домчу тя, дуреха. Сейчас!
У старого вяза топтался один конь на привязирыжий конь хорунжего. Девица как глянула на коня, забилась на руках Ноя, вскрикивая:
Конь рыжий! Конь рыжий! Пусти, пусти, пусти!
Экое! Что тебе мой конь рыжий?
Девица выскользнула из рук, как щука, лопочет:
Боженька! Боженька!
Экая, господи прости! Я за войну на всех мастях поездил, язви ее в душу. Сколько коней хануло подо мной, а я
Батальонщица пятилась, пятилась, запнулась о мертвое тело, отупело взглянула на отрубленную голову подруженьки и, ойкнув, раскинув руки, упала навзничьлицом к небу. Ной подскочил к нейглаза зажмурены, зубы стиснуты ини звука. Присев на колени, подсунул руку под спину, глядит в лицо, и как будто чем прожгло душупонять не может.
Экое, а? А ты, язва сибирская!
Стянул зубами шерстяную перчатку с руки, зачерпнул горсть снега и давай тереть лицо, чтоб очнулась. Нет, не приходит в себя. Не умерла ли? Давай потряхивать на левой руке, и девица протяжно охнула. Ну, слава Христе, живая! Конь остервенело бил копытами и, мотая головой, всхрапывал, тараща карие глаза на рыжебородого Ноя с ношей в руках.
III
Ной не сумел бы ответить даже на Страшном суде: почему он, бывалый казак, повидавший тысячи смертей, жестоко рубивший врагов на позиции, вдруг размягчился, подобрал батальонщицу и, мало того, поехал с нею на коне не полем недавнего сражения, где еще были казаки, солдаты и матросы, подбиравшие оружие, раненых и убитых, ошкуривающие неостывших лошадей; он мчался с нею бездорожьем, чтоб никто не встретился, и, когда она пришла в себя от тряски, усадил ее впереди, придерживая одной рукой, и так подъехал к Гатчине.
Куда ты меня?
Домой везу.
Боженька!