Как там Селестина?.. Утром собирался попроведать ее в отряде питерских красногвардейцев, да шарахнуло обухом в лоб неожиданное известие. Санька ходил смотреть коней и прибежал с вытаращенными глазами:
Новость, Ной Васильевич! Восстал женский батальон на станции Суйда, ей-бо! По всем казармам гуд идет! Как шершни гудут, ей-бо! Вот и почалось двадцать шестое, гли!..
У Ноя враз вылетело тогда все из головыСелестина и трибунальцы, уполномоченный ВЧК Карпов, ночные спросы и допросы, митинг Натянув амуницию, помчался он с ординарцем в казармы к пехотинцам, чтоб батальоны стрелков держались в стороне от свары с казачьими взводами, весь день крутился в сумятице людской Летал на разъезд В стороне от Ноя седая машинистка быстро печатает протокол митинга: «Та-та-та-та-та-та-та-та!..»
А что, если ночью или на рассвете воскресенья подойдут к Гатчине мятежные эшелоны из Пскова, как о том стращали офицеры?
«Та-та-та-та-та-та-та-та!..»
Так и будет: посекут из пулеметов, а чего доброгохвостанут из орудий прямо с железнодорожных платформ, займут Гатчину и попрут на Петроград
Крутятся, крутятся жернова в башке.
Пулеметная дробь стихла, и сразу стало как-то чуждо, не по себе. Поднял головустарушка ушла, накрыв машинку черным чехлом.
Подумалось: как будет после войны? Сразу ли втянется в тишину или долго еще будет вспоминать себя с шашкою, свистящею над головой, и с перекосившимся от ярости лицом?
Тоска схлынула, как волна с берега, веки слипаютсясон морит.
В писарскую раза три заглядывал Санька, он не посмел тревожить думающего Ноя и никого из командиров не пустил к нему:
Дайте ему дых перевести, лешии! Сами, поди, всласть выспались, а мы за двое суток часа три урвали, и то с надрывом от всех переживаний.
Не тревожили
Голова тяжелеет, не поднять от рук, отерпших на золотом эфесе.
Ной не заметил, как в комнату вошла Селестина и долго смотрела от двери на его огненную голову, потом окликнула:
Здравствуйте, Ной Васильевич!
Он вздрогнул и быстро поднялся.
А, Селестина Ивановна! Здравия желаю.
Ладонь Селестины утонула в его руке.
Что-то было в ее упругом взгляде затаенное внутри. Усталость еще не сошла с лица, в глазах прикипела душевная мука, как это бывает с человеком, когда после страшного боя он вдруг видит себя живым, а кругоммертвые
Присаживайтесь, подал стул гостье. Отошли?
Селестина глубоко вздохнула:
Убитый офицер Голубков оказался членом ЦК левых эсеров, лично готовил покушение на товарища Ленина. ЧК давно разыскивала его.
Эвон как! кивнул Ной. Где же он достал документы Петроградского Совета, какие я вытащил у него из кармана?
Тут ничего удивительного нет, ответила Селестина. У ЦК эсеров есть люди и в Петроградском Совете. Все это размотают теперь.
Само собой, поддакнул Ной.
А я зашла проститься с вами. Вчера не успела сказать, меня посылают с женским продовольственным отрядом в нашу Енисейскую губернию.
Ну и слава богу!
Почему?
Чуток поправитесь после питерской голодовки.
А!..
Он ее, конечно, видел, в каком она справном телеребра пересчитать можно. Смутилась.
Мне пора, Ной Васильевич. В десять пойдет поезд на Петроград.
Я вас провожу. А заодно побываю у батарейцев.
Шли улицею. Над Гатчиной вызвездилось небо.
А вашего дедушку, Василия Васильевича, я хорошо помню, сказала Селестина. Мне было одиннадцать лет, когда я гостила в Качалинской. Моей маме он все рассказывал о турецкой войне. Он ведь был героем Болгарии?
И полным георгиевским кавалером, дополнил Ной. Когда же вы были там?
В девятьсот четвертом году, летом.
А! Меня тогда в станице не былов Юзовке с братом работал в шахте.
В шахте?!
Коногоном был. Породу и уголь возил по узкоколейке на лошадях. Кони там все слепые. Их ведь как спустят в шахту, так и не подымают, бедных, пока не околеют. Вот жалко! Вить животное, и в такой безысходной беде! До сей поры вижу их во снах. А угольная пыль, будь она проклята, до того въедалась в кожу, никаким мылом не отмоешь. Углекопы, которые в забое работают голыми по пояс, чистые упокойники. Дорого тот уголек доставался, а заработали мы с братом Василием, вечная ему память, за два года только на обратную дорогу. Глубоко вздохнув, дополнил: Эх, сыт голодного сроду не разумел. Кабы казаки оренбургские поработали углекопами, головы у них протрезвились бы. Они ведь из богатых станичников. Как дед ваш, Григорий Анисимович Мещеряк.
Дедушка умер еще в тысяча девятьсот пятом году, после ареста мамы. Когда жандармы приехали к нему с обыском, он скоропостижно скончался.
Эвон ка-ак! Извиняйте, Селестина Ивановна, что слово про деда вашего дурное сказал, когда вы были у меня с комиссаром. Про мертвых не заповедано говорить худо.
На вокзале разноликая толпа осаждала прибывший поезд.
Ну а матушка ваша жива? спросил Ной.
Мама? Селестина глубоко вздохнула. Она погибла еще в девятьсот седьмом. Зарубила ее какая-то казачка в деревне Ошаровой. Тогда всюду рыскали за «бунтовщиками». А мать с отцом везла двух раненых. И кто-то из мужиков выдал их таштыпским казакам. Налетели сотней. Папа успел бежать в тайгу. А мама
Таштыпские, говорите? Кто же, кто же это мог быть?! Одна там была только, которая с мужем Ной осекся на полуслове. О господи! вырвалось у него. Ведь дяди отцаКондратий и Леонтийслужили в той сотне. И только одна бездетная Татьяна Семе новна сопровождала мужа. На его крестной матери, выходит, кровь рода Мещеряков?! Господи, да ведь она и сама из того же рода!..
Что с вами, Ной Васильевич?
Да ничего, Селестина Ивановна. После митинга все никак не могу с душой собраться.
Бой вам предстоит трудный. Батальонщицы мадам Леоновой умеют драться. И хорошо вооружены. Не случайно батальон получил от Керенского георгиевское знамя. А многие батальонщицыкресты и медали.
В бою не кресты воюют, ответил Ной. Мы вот разъезд заняли, для нас там позиция будет самая подходящая. Только бы обошлось без большого кровопролития.
А знаете, как вас прозвали?
Знаю. Только ежли поразмыслить, зря не скажут. Казаки шутейно кинули в меня слово, а стрельнули в середину копеечки. В Апокалипсисе Иоановом сказано: «И выйдет другой конь рыж, и седящему на нем дано бысть взять мир от земли, и да люди убиют друг друга». Или я в бою на коне рыжем или каком другом, мир несу и благость? Или я шашкою играю, когда головы срубаю? Хотя и противнику на позиции. А что он мне сделал, тот противник, которого я только один момент увидели зарубил?! Мир ли то? А мой брат разве виноват был перед тем немцем, который ему начисто голову отрубил, и я то видел самолично? Будет ли этому конец?
Селестина помолчала, как бы решая трудный вопрос, и взволнованно, но твердо ответила:
Будет, Ной Васильевич! Непременно будет! Научатся же люди когда-то понимать друг друга. Вот вы спасли мне жизнь. За это не благодарят, но я я буду помнить вас.
Раздался гудок паровоза. Селестина встрепенуласьсейчас отойдет поезд.
До свидания, Ной Васильевич, скороговоркой промолвила она и бегом кинулась к вагону. А с подножки уже, махая рукой, крикнула: Я буду помнить вас!
Когда поезд отошел, Ной мысленно благословил комиссаршу Селестину: «Спаси ее, Господи».
И ушел с перрона, еще более растревоженный.
Завязь третья
I
Было утро. Дымчатое, морозное
Еще глубокой ночью из Гатчины подтянули к месту предполагаемого боя артбригаду с шестью батареями. Двенадцать балтийских матросов и комиссар бригады Ефим Семенович Карпов находились неотлучно при батареях. Помнили: среди артиллеристов немало ярых эсеров, готовых в любой момент шарахнуть из гаубиц по своим.
Домик на разъезде заняли под командный пункт.
Ранней ранью из Гатчины выступили стрелковые батальоны с пулеметной командой из двадцати матросов и комиссаром полка Свиридовым. Пулеметы и боеприпасы везли на санях-розвальнях.
Казачьи сотни выступили часом позже во главе с председателем полкового комитета.
На прогалинах между голым лесом и железной дорогой, невдалеке от разъезда, где прикипел длинный эшелон теплушек, на котором подъехали воительницы, утром началось сражение. Сперва батарейцы обстреливали позицию мятежниц из орудий. Потом солдаты и матросы с пулеметами на санях-розвальнях, казаки, пешие и конные, взяли батальонщиц в клещи, потеснили к теплушкам. У батальонщиц было пять станковых пулеметов, два ручных да еще минометная батарея. И драться умелифронтовички.