От запаха табака, волос и после ночи дождя в этом утреннем холоде хочется обрадоваться тому, что так тихо, и этопятница, и не было страшно и стыдно всю ночь. И уже помнишь: осень, прохладно, костры расставлены, как ловушки счастья, необязательный урок, засохшая конфета, выпавшая из прежней жизни строка Именно тогда мне не хотелось, чтобы меня замечало утро: я была с ним единым целым.
великомученица хавронья(очерк)
Сначала у меня ничего не получалось, вспоминает она, раскрасневшись у плиты. Все падало, сыпалось, взрывалось, горело, проливалось, билось и вылазило. А потом ничосделаю три дюжины подовых пирожкови в бассейн. Приду, съем их иопять в бассейн. Девки мне говорят: «Ты, Хавря, словно типа лягухаскоро тиной обрастешь. И чего ты там барахтаесси?» А я говорю: «У меня абонемент». А они: «Банимет свой засунь себе в задницу и давай с нами скореича в ТерпигорьевоВитька трехрядку купил».
Она не спешит. По одному вытягиваит пирог, покрывает его глазурью «Гольденвейзер», сливками «Вейзмир», вареньем «Дуремар».
А таперичаи-и-и-и! Тольки и слежу, чтобы больше обещанного не сделать и с плитой срослась прям.
Она действительно приросла к плите одним своим боком, но об этой ее бедечуть позже.
Вскоре она покрывает пирожки салфетками и, волоча за собой плиту, бежит в бассейн.
Жила в далеком еврейском местечке простая девочка Голда. Ничего не знала, ходила с босоногими девочками в университет на филологический факультет. По вечерамфилармония, диспуты. Яишна подгорала у нее всегда.
И если бы кто-нибудь мне сказал тогда об иной ментальности, переходит она на свой обычный язык, рассмеялась бы в лицо, закидала сковородами. Покойный Лотман специально приезжал из Тарту, просил взять кафедру. «Не п-п-п-ы-брезгуйте! (и она на секунду превращается в Лотмана). Не дайте умереть еврейской т-т-т-радиции в русском литературоведении! Русские о себе ничего не погнимают и понимать не хотят. Умом, говорят, Россию не понять». А я ноньми выпустилась и уже кахверду на себе волокчи? Не-е-е.
Она снова переходит на язык, непривычный и трудный для нее, но уже родной.
Я как тот ассимилированный самурай Иван Иваныч, что в сорок пятом году к нам в плен попал, продолжает она. Слыхали? К нему евойная династия приехала на Колыму, на самурайство зватьа он их матюгами. Здесь жена, дети косенькие, язык забыл, этикет забыл, целоваться сперва полез. Подарки ихние пропил все, «Самсунги», только одна кассета с ритуалами осталась да самурайский меч. Он как нажретсявыйдет на колымский тракт, помашет им у кого-нибудь перед носоми вспомнит свое происхождение. А большего ему не надо. Мне, вероятно тоже.
И если нас выгнализначит сумели выгнать, говорит она вдруг ни к селу, ни к городу. Богоизбранничество характеризуется слабовыраженным инстинктом самосохраненияне сочтите это за богохульство. Я, ить, человек православный Хавроньею крещена А ведь русских-то как гналии ничто Иль там чтоб сорок лет по пустыне скитатьсяда они б всем глотку перегрызли за такие дела Безответный мы народ, мягкий
Все это она говорит, методически, точно и мелко рубя капусту. И после минутной задумчивости продолжает:
Был у нас в ту пору проректором профессор Горьков. Шибко я сохла по нему. И бает он мне раз: если хочешь, девка, держаться подле меня, ступай-ка ты в люди. Ты хоть и еврейка, но в хвилогии рубишь почище иных русских. Токмо опыту тебе не хватат. Иди, блядь, на фабрику, изучай пласты русского языка. А потом ко мне придешьмы с тобой все и скумекаем.
Попала я на кондитерскую фабрику. По воскресеньям носили мы пирожки медовые в Трехсвятскую церкву. Я как войду тудастарухи шипят: «Ты куда прешься, нехристь усатая?!»и гонят вместе с подносом. Профорг говорит: «Креститься тебе надомы так план не выполним». Что жнадо так надо. Окрестили меня в день великомученицы Хавронии. И опять незадача: как писаться-то мнеХавронья Рубинштейн, что ли? Пришлось стать Рубашкиной.
И верно говорят: как имячко с фамилией поменяешьтак и жизнь у тебя другая пойдет. Усы мои выпадать стали от жару печей, и словно поблекла вся, порыжела. Брови в муке. Пришла к Горьковуон сперва всматривался дико, а как заговорилаотрезал: «Я Голду хорошо знаю, а ты иди отсюда, русопятская харя; ты ивановска аль тверска?»и смеется с Гиткой Фельдман и с нею обнимается.
А на фабрике упреки типа «аннулировал ты коня, четырехглазый» продолжали сыпаться на меня лавиною. И в сушильне морили, и в чан опускали, а приходят разты чего, говорят, паскуда, в пирожки напихала, что их раскупили мы-мы-мыгновенно?! запинается она, изображая то ли Лотмана, то ли самое себя. Маслица, говорю. Вот мы из тебя сейчас маслице и сделаем.
Запихнули в плиту так, что до сих пор не могу из нее бок выпрастать. И что жсдалась я?! Нет! Открыла домашнюю пекарню и даже ходить с плитой наловчилась, ибо возможности человеческие не а-хы-хы-граничены. Девки-то, которые в плиту меня затолкали, приделали к ней колёски, облегченьице сделали. А литературой я боле не займаюсь и старшей по подъезду пообещала: ни стуку, ни грохоту, ни бутылок, ни предсмертных воплей, ни песен, ни статей, ни стихов вы боле от меня не услышите. Прошлое существует для меня лишь в виде рецептов.
А теперь что мне надо? А глэйхер тыш для пирожков да агизунд, чтоб у плиты не навернуться.
Она грустно улыбается, вспоминая о чем-то безвозвратно ушедшем, и, тихо напевая «Як помру я, заховайтэ на Украйни мылой», принимается месить тесто.
ванная
А! Мы, кажется, переборщилиградусов пятьдесят, не меньше. Спиртус-спиртус. Ты ешь капусту? Это метафора? ЕшьСкажи: еще, еще-е? еще?! Эротикаплохо пахнет. А? Не то? Это метафора? Я не хочу скомпрометировать тебя, но ты полное говно. Особенно, когда говоришь о любви. Орга-а-а-а-зм? Что такое? Скажида, я хочу кофе, мерзкого растворимого кофе десятилетней давностис комками. Что ты шепчешь, малыш? Узкие бедра, узкое, непроходимое, годами стонущее влагалище. Первый седой волостам. Самый большой осколоктам.
А лет мне было двадцать шесть, когда я подорвалась на мине. Во все дожди болела изувеченная нога«распаханный пах», я видела себя по-прежнему с висящей на сухожилии рукой (тогда она еще не действовала) я видела отчетливо все: вплоть до пороховых синих точек, плотно укрепившихся под кожей; я знаю, где лежал мой серый глаз: он лежал под желтым карандашом. И когда осколок из скулы полез через глаз, и утром лицо было затоплено кровью, надо было держаться нормально и пройти до госпиталя так, чтобы никто не заметил, что с каждым шагом ты слепнешь. Профессор Сахей Ямагути сказал мне: «Вы будете мною довольны». Он оставил мне только странность взгляда и второй глаз. Русские врачи говорили что-то о воспалении головного мозга и трех месяцах жизни. Утренние перевязки стали моей косметикой. Моему жениху, Леве Бруштейну, я написала земляными чернилами: «Лев, я вышла замуж. Не надо ничего». Он бросился под танк в тоскливом ужасе, даже никого не убив. Нет! Он подбил танк! Трусливый волченок скулил, пока ему не принесли спирта. Все они казались мне левами. Сволочи-фашисты, заботливо оставив кучу еды, уходили. Нет! Они ее бросали! Еду! Они изолировали сыпнотифозных. Нет! Бросили в лесу! Все вирусные лисы метались, прижимая термометры костлявыми подмышками. Их огненные задние ногикруг и палкабыли вскинуты ружьями. Вот и кончилась война. Как я узнаю вас? В каждом костыле у меня будет воткнуто по ромашке. Длинными весенними утрами в лаборатории я кропотливо делала посевы из внутренних органов животных, и что-то сладко дрожало у меня там: там. Пустота ждала своего наполнителя. Сначала мне было трудно чувствовать что-либо, кроме боли. Утром я в своей комнате-лаборатории промакивала лицо тряпкой, брала сигарету и шоколад, потомпочти до четырехопыты, записи, папки. Все эти туалеты, кудри, букликак мне было вспомнить все это? со своим мятым черепом и избирательно отрастающими волосами. Сквозь плотные баковые шаровары нельзя было почувствовать запаха, это я знаю точно. Странное воспоминание пронзало меня, когда я надевала прорезиненую маску: где был этот жестскрежет резины и натягивание В немецком фильме. Итак, я работала, шаровары прели, от сигарет я потела. Новый штамм! О, эти плоскости новых структур. Лаборатория связывалась с кабинетом стеклянным окошечком. Одичав в своем противогазе, я заглянула в него однажды, думая о формулировке. В кабинете стоял человек, страшно похожий на Левуэто порода, я знаюне говориведь есть порода равных соотношений крови, скажем так. Квотеры, кворумы. Я думала: ну вот. Есть чашки Петри, есть шоколад, завивать мне нечего, есть цветочная тушь, какие-то каблучные старорежимные лапти, бирюзовое платье, трофейные чулки, одеколон «Чумичка», ногти я обкусаю все, а на большом пальцеподпилю, пластинка будет «Чардаши»ведь я могу оторваться, малыш?! Только бы он не оказался дистрофической галлюцинацией. И я сняла маску, протерла не только руки, но и зачем-то лицо спиртом и, стараясь не хромать, вышла в кабинет. Я вспомнила о китайской рисовой пудре и помаде «Подруга». Вот и шрамы запудрю. Злым и хриплым от сердцебиения голосом я сказала: