Простите, вы говорите по-русски?
Йа! Йа!
Я прошу у вас кусок хлеба.
О, синьора, парле итальяно?
А как же, резать вам шторы.
О, сокомэ де пар пье черра, синьора! Прэго! Прэго!
Грация, конечно, только я уж лучше как-нибудь в сарае.
А что так?
Да уж морда у вас шибко паскудная, сказала я, смело залезая рукой под свою истлевшую гимнастерку и раздирая себе тело грязными ногтями.
Вши?
Ага. Полтора года в бане не была. Много вшей. Ходят поверху. Остаются, где сижу При огне не видно только. И вообще все это очень странно, как сказал шофер I класса Виктор Ивашов и писатель Сергей Угрюмомолчанский: «Бывает, что хуй вздрочишь, да после уссышься, и такой духан от тебя идет, что сестричка молоденькая нос в сторону воротит. И тогда ты как-то сам чувствуешь, что пора идти в баню Если там вода есть, конечно.».
А позвольте спросить, кариссима, чей это хуй вы вздрачиваете с такой регулярностью и с такими гнусными подробностями?
Да не все ли равно чей? Уж вам я дрочить точно не буду, потому что вы полицай, а я люблю свою Родину.
Тут на меня обрушился страшный удар бананом. Давно меня не пиздили, и я кайфанула с забытым уже мазохическим удивлением.
Слава богу, жизнь продолжается. Меня связали и бросили на четвертый барак мордой в сено, отчего я расчихалась, выстреливая соплями в сокамерников. Сокамерники вытерлись и стали подползать ко мне, гремя кандалами. Их было человека четыре, и все с грудными детьми, завернутыми в разноцветные лохмотья: Дрюнчик, Ленусик, Ольгунчик и Вован, неизвестно как обзаведшийся наконец желанной дочерью с приплюснутым носом. Все они были комиссарами Красной Армии. Вован и Дрюнчик были к тому же запакованы в гипс по самые уши. Они тут же наладили меня таскать за ними «утки» и менять детям памперсы, ну, как обычно.
Послушайте, товарищи, вы хотите жить? спросила я.
А что, у вас есть другие предложения?
Так точно, ёканый бабарь! Кинемся на запреткуавось, кто и выдюжит.
Зачем вы говорите это господи Это бесполезно Я все подсчитал После пятой рюмки настроение резко повышается и не хочется не только кидаться куда-то, но и вообще двигаться.
Боже, как мне надоела эта Финляндия, сказала я. Я уже соскучилась по своему рваному дивану. Меня сковала дежавёвость этой жизни. Вот приходишь в горящую избушку в синей густоте, думаешьвот какой красивый финский пейзаж! а он такой же, как в Удельном, а внутри еще и полицаев напихано. Нет же ни в чем разницы. Ну есть Юг, но там стреляют. Напечешь бураков на печке, обзаведешься двойным подбородком, как Пресли, дыбанешь себе что-нибудь между ногвот и все развлечения. Тоска ебучая!
Призывно гремели цепи.
Набивая рот хлебом, я занялась гимнастикой.
Что ж тысначала жрать в три горла, а потом ногами махать усмехнулся Вован, намешивая дочери водки со снегом и соком во рту.
Девочка заплакала хриплым басом.
Это будет новая Эдит Пиаф, умиленно сказал романтический Дрюнчик.
Уж не знаю, какая она будет Пиаф, но блядь она будет знаменитая, сказала я.
Не суди всех по себе, ответил Вован, перестав заикаться от злости и треснув меня гипсовой рукой по каске. Раздался оглушительный звон. Мне показалось, что в церкви началась служба.
Так ить я который год в глухой завязке по причине деградации личности. Скажи, Денусь, мы в завязке с тобой?
А то, коротко отнеслась ко мне Ленуся, которая нудно обсуждала с Ольгунчиком рецепты борща.
Ибо нельзя ебтись, если не найдешь в клиенте хоть крупицу положительного зерна. А если в нажоре в тебе доминирует агрессиякакая ж ебля тут!
А то, вякнула Ленуся. Переходи на сухие вина.
Горели вдали подслеповатые окна.
Сидя в засморканном сыром сене, крепко прижавшись друг к другу ребристыми, как стиральные доски, иссеченными спинами и выставив по ветру животы, ибо некоторые из нас снова забеременели, мы встречали серо-лимонный финский рассвет песнями, которые только теперь стали нам по-настоящему понятны и дороги:
«Садко не растерялся, собрал свой чемодан:
полдюжины гондонов и книжку Мопассан.»
При помощи английской булавки и баночки чернил мы сделали друг другу татуировки «Финляндиялюбовь моя», исполненные горькой надсмешки.
В десять утра, нашвыряв каждому в пригоршню по черпаку картовной вылупки, нас вели допрашивать.
Ви Любофф Полищу-у-ук? С эттими четвырмя?
Одна.
В Раквэрэ?
В Пидэрэ.
Лэттом?
Зимой.
Лет сколько?
Двадцать пять.
Нэ врать!
Двадцать шесть.
Нэ врать!
Двадцать семь.
Нэ врать!
Двадцать восемь.
Нэ врать!
С половиной.
Продолжать!
Каждый день в пять часов утра, трясясь от обжорства и нежности, я читала «Жажду жизни»
А-а, ферфлюхт пёйдала!
Полицай вышиб меня из памяти и стал каким-то очень близким.
Продолжайтт!
А дальшесами понимаете: слово за слово, хуем по столу, баранки в чай, пальцы веером, бормотала я, с ужасом понимая, что проговорилась.
Меня бросили обратно в барак и дали противозачаточных таблеток, чтобы я не родила в четвертый раз.
Все пропало, товарищи, прошептала я разросшимися губами. Колонули меня до нечаянности странно. Надо перепрятать баранки и выбросить веера.
Ленусик с Ольгунчиком лизали мои раны мокрыми языками.
Ладно, поползли отсюда в Москву к чертовой бабушке. А то мой аналитический ум комиссара утратил прежнюю логику, сказала я, чувствуя тоскливую неприязнь ко всем четверым.
Нет-нет, друзья! Давайте прежде вспомним, кто как кушал на родине, а потом уже поползем! закричал Дрюнчик.
Ой! Я, бывало, как встану, зашелестела Ольгунчик, в ванну не иду, а с вечера припасу кусок трусятины и жарю его, жарю, жарю, пока не сжарится. Ну, потом, ясный хуй: молочка сгущеного с цикорием, драчены со сметанкой, селедочки и пряников мятных
Что это еще за трусятины дроченые пробормотал Вова, качая зыбку тем, что у него было не в гипсе. А я, дай бог памяти, в пять утра как водки въебу«Монастырская изба» называется, с виноградным листом, она мягенькая, что твое суфле А к ей огурца И сочку томатного с сольцой. А то «Кровавую Мэри» запиндюрюдвести на двести, и опять в койку, пока не позвонят из школы
А я люблю поджарить ицо и кинуть его с балкона, пока горячее, кому-нибудь на лысину, сказал неизвестно кто. Прям вместе со сковородой
Ну и дура вы были, старший лейтенант, как я погляжу
А вы блядь поганая
А вы старый пердун, Афанасий Тихонович.
Мне ишшо тольки 23 года
Ну и спохабили ж тебе рожу, малый
Но тут открылась дверь и нас пришли убивать.
А ну, братцы, бежим! предложила я своей четверке.
Но как?!
Ногами!
И мы резво кинулись бежать в посольство, с трудом переставляя подернутые гангреной босые ноги.
Больше месяца мы ползли по девственным лесам, слушая свирепое природное чирканье кустов, ковырялись в болоте, обрастали бородами. Когда мы приехали в Москву, у Вована борода доходила до колен, у Дрюнчика до пупка, а у нас с Ленусиком курчавились полнокровные колечки, темные и русые соответственно. Страшные седые космы и высосанные висячие груди обрамляли наши чугунные лица. Ольгунчик почему-то наоборот стала лысеть. Гармональный дисбаланс делал свое дело, поскольку мы стали крепкими боевыми друзьями и совокупляться не могли. У нас уже не могло быть детей, да нам больше и не надо было. Раны зажили давно, только шрамы доброй памятью остались, как говорится в песне.
Теперь мы часто видимся в Доме слепых, радостно ощупываем друг друга и вспоминаем о том странном времени, когда мы ни с того ни с сего перешли вдруг финскую границу.
сурковьи дела
Лестницы Буало, керамические хвосты сурков, последний день. Тот, кто предлагал помочиться с Эвереста, давно угнан.
Анан, золотистый Кролик, вернее так: Ан-Ан: пищерный пищик.
Хвост-Чешуяимя бобра, idem: бобрик обледенелый; Nota bene: бобровый еж укутал воротник, с куском из сыра шел, залетный, древесный вепрь, натруженный старик с наивностью понятной, обник, приятный Только лишь ШУБА ЕГО была ворсиста. Он выводил потомство. Что, щегол? Пытаешься достать до ручки? Право, птица Поднимая натруженные вытертые брови и с трудом говоря: созерцание.