Вздохнув, Ульяна опустилась на лавку подле новоявленного жениха и, обжигаясь, взяла в руки остатки былого провианта.
Неожиданно в окно постучали.
Хозяин! крикнул кто-то, находившийся по ту сторону избы.
Мороз вздрогнул, и мертвенная бледность молниеносно растеклась по его встревоженному лицу. Опрокинув табуретку, он бросился навстречу этому голосу, рывком распахнул дверь, и поток ледяного воздуха с торжеством ворвался в прогретую до состояния бани горницу.
Мстислав, прошептал Герман, вцепился обеими ручищами в пришедшего и крепко обнял окоченевшего от стужи мужчину.
Еле нашел тебя, снимая настоящую господскую шапку, молвил незваный гость и только тут заметил обеспокоенную произошедшим Уленьку, которая разглядывала незнакомца с явным недоверием и раздражением.
Посмевший порушить их мирное уединение был невысоким хрупким брюнетом с раскосыми татарскими очами, точеным прямым носом и тонкими, ниточкой, губами под залихватскими завитыми усиками.
Как батя, матушка, брат? помогая страннику стащить дорогущую шубу, взволновано осведомился хозяин дома. Совсем скоро я представлю им суженую, которую премудрый Господь подарил мне полтора месяца назад.
Черноволосый передернулся, будто бы от озноба, залез в нагрудный карман странного, чудного кафтана и выложил на стол небольшой, сложенный в несколько раз, сероватый от дорожной пыли листочек.
Трясущимися руками схватил Герман кусок грязной бумаги и, развернув его, впился жадными глазами в написанные на нем строчки.
Горестный стон вырвался из необъятных недр богатырской груди любимого и, благословляя церковно-приходскую школу, обучившую ее грамоте, Уля подняла с пола страшный документ, который, наверное, разбил ее только что нарождающееся счастье.
«Дорогой брат, крупным неровным почерком писалось в нем, на Покров отца и мать за веру в Создателя расстреляла советская власть, а я, как член семьи врага народа, вынужден был бежать из родной Беларуси, дабы сохранить на плечах голову. Куда подамся, не знаю. Наверное, уеду в Америку, ибо там находят приют все отверженные. Прощай. Артем».
Я как раз собирался в Москву, будто оправдываясь, пробормотал незваный гость. Там встретил Остапа, который и поведал мне о твоем местонахождении.
Осиротевший молчал, и лишь округлые желваки беспрерывно ходили по его высоким бледным скулам.
Все там будем, непроизвольно прошептала Ульяна и тотчас замолчала, так как немедленно осознала, что сморозила глупость, и нет на свете таких слов, которые сейчас бы могли помочь несчастному.
Поешь и иди отдохни, Лилия, ты еще не совсем поправилась, очнулся от ступора хозяин дома. А мы с Мстиславом приготовим ужин. Нам надо о многом поговорить с другом.
Убедившись, что Герман взял себя в руки, не снимая с себя платья, девушка кулем повалилась в постель.
Синие глаза почившей матери неожиданно предстали ее изумленному взору и, чувствуя сильнейшую слабость, недавняя умирающая моментально погрузилась в спасительный, без сновидений, сон.
Вечер пришел быстро. Маленькая серенькая птичка настойчиво постучала в обледеневшее окошко и, удостоверившись, что Уля распахнула глаза, беззаботно вспорхнула к жестокосердным небесам.
Герман сидел у печи и о чем-то тихо переговаривался с пришельцем.
Мгновенно вспомнилась принесенная гостем весть, и стало невыносимо тяжко.
Встала? скучно поинтересовался ее суженый и уронил лицо в сильные мозолистые ладони.
Добрый вечер, вздрогнул при ее появлении хрупкий брюнет, разрешите представиться Мстислав Запольский, школьный друг вашего жениха. Кстати, через час мой поезд, свидимся или нет более, не знаю, но если будете в Москве.
«В Москве»! ахнула Уленька и вспомнила гордячку Матрену. Вот кто завсегда мечтал побывать там!
Прощайте, встал с лавки земляк ее возлюбленного и чудно так головой воздух боднул, Простите, но мы занялись не тем, чем надо и не приготовили достойный ужин, сударыня. Жаль расставаться, но мне пора. Прощайте.
Запольский крепко обнял школьного друга, а затем поцеловал руку растерявшейся девушке.
Накинув на плечи дорогущую шубу, не оглядываясь, он быстро распахнул перед собой дверь.
После похорон стало оглушающе тихо, и Фекла Устиновна каждый день молилась о загубленной душе своего единственного сыночка. Она не ела, не пила, не спала, а лишь сидела на коленях подле равнодушных, обряженных в золоченые рамки, образов и тоненько выла, как старая бездомная собака. Темнело рано, и когда приходила ночь, женщина валилась на пестрый городской коврик, чтобы погрузиться в жуткое безмолвие. Дементий Евсеич ходил мимо обезумевшей от горя жены и неизменно хранил молчание. Время остановилось. Но однажды в него бесцеремонно ворвались люди в длинных серых шинелях. Они держали наготове винтовки и что-то кричали непонимающим ничего хозяевам.
Нас выселяют, заботливо поднял несчастную с колен неожиданно поседевший Макаров. Грят, едем на жительство в Сибирь. Добро, что еще в каталажку не засадили. И на том благодарствуем.
Он кривил посиневший по причине больного сердца рот и силился изобразить перекошенную улыбку, которая неизменно соскакивала с дрожащих от ненависти губ, чтобы дать им возможность шепотом без устали проклинать советскую, беспощадную к трудолюбцам, власть, лукаво обещавшую в ходе революции укрепить всем справным мужикам свое частное хозяйство. Ужели смогут голодранцы и лодыри так ходить за его кровью и потом политой землицей, дабы получить с нее богатый, изобильный урожай? Ужели сумеют они держать в руках его здоровущее хозяйство, дабы не подох от плохого ухода бесчисленный скот? Нет, нет и еще раз нет! И кто бы мог подумать, что главным бунтарем окажется невозмутимый на вид Тишка Баранов. Недаром в народе бают: в тихом озере черти водятся. Эх, был бы жив его единственный сын! Может, и он бы смог подластиться к комбеду и спасти этим своих родителей! Спас же зажиточных крестьян Барановых их хитрый старший отпрыск!
Батюшка! бросилась к руке новоявленного кулака Пульхерия Матвеевна. Благослови, батюшка!
Благословляю, перекрестил бывшую прислугу сгорающий от ненависти Макаров.
Кухарка всхлипнула и быстро-быстро засеменила к группке вооруженных людей, с суровостью наблюдающей за поверженными.
Да здравствуют сельские Советы! тонко выкрикнул Еремей Кузьмич и, по-лошадиному заржав, похлопал прокуренной заскорузлой ладонью по аппетитному заду хихикающей Прасковьи Прохоровой.
Тяжело вздохнув, Дементий Евсеич отвернулся от группки победителей-голодранцев и, шатаясь на подгибающихся от унижения ногах, медленно и обреченно побрел в дом, дабы проститься навсегда с прошлой трудовой и сытой жизнью да взять с собою самое что ни на есть необходимое.
Высунув от усердия язык, Матрена стирала пропахшее одеколоном белье своего любезного.
«Правильно решил Гришенька, вытирая взмокший от радения лоб, размышляла старшая дочь Назаровых, наконец-то, прислушался к добрым советам всезнающей женушки, вступил в партячейку. И теперь они, гордые и непримиримые пролетарии, покажут кузькину мать всем, кто когда-то гоголем ходил по Михайловску. А главное, укоротить бы язык шустрому кухаркиному сосунку. Да ладно, и до него очередь со временем дойдет».
За стенами дома, в связи со скоропостижной смертью старухи-процентщицы, принадлежащего теперь уже семье Ивановых, слышалось нестройное пение Интернационала и повизгивание обомлевших от вседозволенности городских девок. Вот жизнь-то пришла какая: любого красноармейчика выбирай, все как подбор молодые да горячие! А может, и ей, Мотеньке, свежатинки попробовать?
Женщина вздохнула и вспомнила глаза незабвенного Гришеньки. Скоро, ой, как скоро преобразится он в настоящего комиссара и будет наводить порядок во всей губернии! А может, и в республике! А она, его верная жена, как Крупская, станет за супружника делами заправлять.
Запахло горелым. Хозяйка повела носом, скинула с рук прилипчивую мыльную пену и бросилась на чистую кухоньку, чтобы помешать в котелке ядристую гречневую кашу. В окно постучали. Поставив на стол дозревший ужин, Матрена метнулась к входной двери, которая внезапно распахнулась и явила взору растерявшейся мечтательницы желторотого безусого красноармейца.