Да пропади она пропадом! в сердцах вскричал Худяк. Она ж, малохольная, убьет меня, как только увидит. Или ее кондрашка хватит
Как сказать, паря,улыбнулся Никодим. Чего уж тут, попытка не пытка.
Не шутишь? удивленно переспросил Худяк.
Бабы страсть любят, когда им ребра считают. Эх-ха, ну Ефросинью я знаю, почитай, с годиков десять. Ежли стукнет тебя не до смерти, запомни мое словоповезет тебе Однако немного холодновато, поотморозил я все Никодим поежился. Ты к ней-то загляни.
И они разошлись.
Вторым пришествием называл про себя Худяк намечавшееся вторжение к Ефросинье. Он, успокаивая себя, подтрунивал, улыбался, бормотал какую-то онежскую песню, но внутри ледышкой залег страх. Он находил работу ежечасно, утверждая себе, что если он сегодня ее не сделает, то завтра и не жить: а попадалась под руку пустяковина. После просмотра ясачных книг в пыльной приказной избе, где, кутаясь в тулуп, сидел казак-писец, лениво перебирая перья и выгадывая, как бы повеселее скоротать время до вечера, когда его дружки сойдутся для шумной и потной игры в кости, Худяк, отдав распоряжение писцу за порядком следить да грязь хотя бы со стола стереть (каждодневное распоряжение, почему-то непонятное для писца), в который раз медленно прошелся по острогу, посматривая придирчиво на избы казаков и промышленных людей. Заглянул к себе, хотел прилечь (умаялся), но увидел на столе серого растерянного мышонка, швырнул в сердцах в него деревянным ковшом, мышонокписк! на пол и в угол, а ковш дал трещину (жалко!). «Нет, озлился он на себя, надо аманата завести, чтоб дом держал. Доколе мне бедовать. В каждом доме прислуга, а я голытьба Да на кой мне аманат, думал он, остывая, обуза, да и только. Я сам с усам. Эх-ма, житье-бытье горемычное». Он взялся за нарыскрипят, проклятущие, подколотил; подправил дверь, а чтоб не визжала, смазал нерпичьим жиром петли; принес в кадь воды Но тщись не тщись, а время за полу не удержишь. И сознался: нет сейчас в душе уверенности Никодима, идти к Ефросинье страшно, а, крути не крути, надо.
Если б он знал, что перед ним здесь побывал Еремка, этот сметливый и сильный юкагир, который смиренно доказывал, что нельзя упустить время, нехай Ефросинья напишет челобитную якутскому воеводе на Атласова и на его дружка Худякаслово и дело, а уж он знает, как доставить челобитную воеводе «Готовь плату за услуги, добавил он потом, ты обещала». «Шкурками, отвечала Ефросинья, задумавшись над словами о челобитной: как умело все Еремка подвернул, только б не ошибиться. А вообще погоди, хочешь золотой слиток?»«Я тебя сам шкурками завалю, а золота в наших реках, что песка». «Тогда что же еще?»недоумевая и как бы сбрасывая с себя пелену, спросила Ефросинья. Еремка не ответил, а, улыбаясь, посмотрел на ее груди. «Ты что, поганая рожа, осатанел! Да поди ты вон! Скажу Худяку, засадит!»взвинтилась от такой наглости Ефросинья. Еремка попятился, уверенно улыбаясь, и проговорил: «Смолчишь. Плата за тобой».
Худяк долго счищал снег у Ефросиньиного порога, медленно поднялся на ступени, дернул дверь.
Ирод! простонала Ефросинья. Истязатель! Тебе мало жизни мужа моего! Ну вот я, вот Хочешь мою жизнь, бери! Так бери! Она, взвыв припадочно, повалилась грудью на стол, раскинула руки, забилась головой, и длинные золотистые, без единой сединки волосы, казалось, зазвенели.
Худяк оторопел. Он смог лишь зачерпнуть ковшом воды и дрожащими руками протянуть его Ефросинье.
Испей водицы, тихо произнес он.
Ефросинья вскинулась. Глаза ее, набрякшие, красные и злые, ты-то здесь как оказался? уставились на Худяка. Впалые серые щеки подрагивали. Золотистые волосы потускнели.
Приголубить заявился, утешитель Сучье вы племя, мужики. Поставь водицу, прольешь.
Зря злобствуешь, миролюбиво начал Худяк. Посмотри на меня, похож я на иуду.
Кобелина ты, Петька.
Тут уж куда денешься, усмехнулся Петька. Водицу все-таки испей И все рассказывай
Кецай подошел к казачьему лагерю. Лагерь казаки поставили на берегу широкой реки Паланы. Притиснутая льдом, она ждала весеннего пиршества. Берега Паланы поросли ивняком, летом были топкие: тундровые берега. Но зимой их схватывал мороз, и места для лагеря сейчас более удобного не найти: обзор со всех сторон. Острожек, откуда пришел Кецай, накрепко закрыл вход в устье реки: сколько помнят старики, а им рассказывали их деды, острожек охранял реку, поэтому земляные юрты сродники вырыли на берегу моря Пенжинского, и был тот берег обрывист и неприступен с моря.
Семь верст для Кецаяодин вздох. Сколько ни пугали его родичиубить могут, духов злых в душу затолкать, потом и шаман не выгонитне послушался никого Кецай. В лагере только отпили чай, и сейчас кто нарту чинил, кто ружье чистил, а кто трубку курил и за костром следил. Настороженно встретил лагерь Кецая, настороженно и удивленно.
Его вмиг обступили, обсмотрели и решили, что с олюторами схож: смугл, узкоглаз, только телом не вышел.
Худющий, протянул один из казаков, Степан Анкудинов. В чем душа-то держится.И поманил пальцем Кецая. В самом деле: кухлянка болталась на нем, будто ее надели для просушки над костром, коричневый малахай с кисточками налезал на глаза и был, казалось, с чужой головы.
Как звать-называть? спросил приветливо Степан.
Кецай на его вопрос отрицательно покачал головой, улыбнулся и промолчал.
Эй, Енисейский! зычно крикнул Степан. Иван, поди поспрошай, кто заявился к нам.
Зовут Кецаем, острожек ихний недалече отсюда, переговорив на всех знакомых языках с коряком и с трудом уяснив значение гортанных слов, ответил Енисейский.
А к нам что привело? полюбопытствовал Степан.
Посмотреть, как обживаем тундру, с голоду не дохнем ли. Лазутчик он, че гадать. Надо повязать, пока не сбег, да кликать атамана, убежденно сказал Енисейский.
Не похож, возразил Степан.
Больно ты добр, Анкудинов, отца Якова забыл?
Ваня, ты лучше еще раз спроси, роду-племени он чьего.
Коряцкого, чай: не слепой Признался:Но ихний язык мало схож с олюторским. Тяжелее.
Ты глянь на него, кивнул, улыбаясь, Анкудинов в сторону Кецая. Богатырь. Ай, братцы, обратился он к казакам, которые уже стояли кружком и с интересом следили за беседой Степана с коряком, богатырь, ей богу, богатырь.
Будто земля раскололась от хохота казаков. Смеялись все враз, заливисто, раскатисто, с приседаниями и похлопываниями по коленям, по животу и заду.
Кецай понялнад ним смеются. Сорвал тогда с головы малахай, оземь хлоп! Поутихли казаки. Сдергивать кухлянку стал, чудит парясовсем удивились.
Погодь, кинулся к Кецаю Анкудинов, не петушись. Хотел кухлянку одернуть, не успел. Стоял перед ним голый по пояс Кецай и выкрикивал гневно гортанные слова, а какие, не понять.
Разобрал интерес казаков, еще ближе придвинулись. А голый Кецай говорил и говорил. Енисейский внимательно вслушивался и покачивал головой, казаки пытали: что? Он отмалчивался. И так погляди на человекагневается. Но вот расступились перед Атласовым.
Кецай был похож на олюторов, это и успокаивало. «Сладим», подумал Атласов.
Бороться хочет с Анкудиновым Степкой, ответил Енисейский на немой вопрос Атласова.
Ишь ты, Атласов уважительно посмотрел на Кецая. Эк его, каков! Но сломит его Анкудинов. Да и пущай облачится, не лето.
Кецай заговорил вновь, и Енисейский усмехнулся:
Требует!
Поджал губы Атласов, с возросшим интересом посмотрел на коряка. Мороз какой, а он голый и не мерзнет. Знать, вынослив.
Я с ним поборюсь! Держи, Иван, шубу.
Енисейский запротестовал: атаман, угомонись, не тревожь уснувшую анадырскую хворь.
Да что ты суетишься! прикрикнул, гневаясь, Атласов. Лучше шубу крепче держи. Вспарило атаманово тело.
«А пробирает, зябко», подумал Атласов и стал находить на Кецая. А Кецай ноги расставил, вперед наклонился, руки нешироко развел и стал ими поводить, как бы подманивая атамана. Взыграла кровь у Атласова. Схватил он Кецая за руки, дернуть хотел на себя, да опомниться не успелснег тело обжег. Взъерепенился, вскочил, хотел наброситься на Кецая, а тот руки опустил и улыбается. Плюнул в сердцах Атласов ипоскорее к одежде. Нетерпеливо натянул Кецай кухлянку, надернул малахай, а неказистость не скрыл.